лестнице подниматься на второй этаж.
-- Только кайся, -- сказал ему в спину милиционер, когда они
поднимались по лестнице, -- скажи: по дурости сболтнул... Больше ничего не
говори!
-- Заткнись и делай свое предательское дело! -- ответил Чунка не
оборачиваясь.
Теперь они шли по длинному коридору второго этажа, освещенному
электрическими лампочками. Милиционер остановился перед одной из дверей и,
явно набираясь решительности, приосанился. Потом он осторожно приоткрыл ее
и, не входя, спросил:
-- Разрешите?
-- Входи! -- раздался уверенный бас.
Тот вошел, и Чунка остался один возле дверей. Двое молоденьких
милиционеров, бодро стуча сапогами, словно спеша на какой-то праздник,
проходили по коридору. Один из них, метнув взгляд на Чунку, стоявшего у
дверей, кивнул другому:
-- Не завидую!
-- Уж не позавидуешь! -- согласился второй, и оба, почему-то
рассмеявшись по этому поводу, прошли дальше, спеша на свой праздник.
Чунке стало тоскливо. Он удивился, что о нем уже все знают. Неужто его
слова были такими важными?
На самом деле эти милиционеры о нем ничего не знали. Они просто видели,
у каких дверей он стоит, и понимали, какой там следователь. А следователь
был такой, что уже имел два строгача за грубое обращение с подследственными
и рукоприкладство. Выговоры были строгими по форме и дружескими по
содержанию.
Иначе и не могло быть. Ведь нельзя объявить пьянство великим источником
национального оптимизма и в то же время всерьез преследовать пьяных
дебоширов.
И точно так же торжество права силы над силой права на практике
приводило к вакханалии грубости и нарушению собственных инструкций со
стороны носителей власти. Ибо если сама идея права силы узаконена, то она
уже несет в себе пафос полноты самовыражения, то и дело выхлестывающего за
рамки инструктированного приличия.
И хотя эти выхлестывания формально не поощрялись и кое-кто иногда
получал за это выговоры, однако люди, облеченные властью, чувствовали, что
эти перехлесты -- хотя и не совсем желательная инерция, но инерция, в
конечном итоге подтверждающая действия в желательном направлении.
...Милиционер вышел и, жестом приглашая его в приоткрытую дверь, шепнул
по-абхазски:
-- Кайся, говори, что по глупости сболтнул...
-- Заткнись, предатель, -- процедил Чунка и вошел в комнату. Он решил
быть как можно более осторожным и в то же время боялся, как бы из-за своей
осторожности не прозевать оскорбления. Поэтому горбоносое лицо его
одновременно выражало сдержанность и отвагу, как бы контролирующую эту
сдержанность.
А лицо и фигура сидевшего за столом человека выражали силу, уже слегка
расползающуюся от отсутствия хотя бы тренировочной дозы сопротивления этой
силе. Покуривая, он с минуту молча рассматривал Чунку.
-- Вон ты какой, -- сказал он не без любопытства и жестом указал на
стул, -- садись, не бойся.
-- А чего мне бояться, -- ответил Чунка и своей покачивающейся походкой
пересек комнату и сел напротив следователя.
Следователь милиции по существу дела имел право тут же позвонить в
НКВД. Он мог позвонить и передать его туда. Но он также имел право и
допросить его. Учитывая, что после допроса его все равно надо было
переправить смежникам, -- так в милиции называли чекистов, -- в самом
допросе не было никакого нарушения правил.
Поэтому, но и не только поэтому, следователь решил его допросить.
Видеть, как человек на глазах постепенно сплющивается от страха, доставляло
его душе сладостное удовольствие. И то, что на лице этого парня он сейчас не
замечал ни страха, ни униженности, его не только не беспокоило, но,
наоборот, оживляло его творческую энергию. Слишком многие люди в его кабинет
входили уже готовенькими, и это как-то ослабляло ощущение, что он сам своими
руками перелепил человека.
-- Значит, "партия -- это сила, а этот комсомол... чего подскакивает"?
Такая у нас установка на сегодняшний день? -- спросил следователь и, выдыхая
дым, выразительно посмотрел на Чунку.
Чунка пожал плечами и ничего не ответил. Он вдруг обратил внимание, что
на столе следователя стоит не канцелярская, а школьная
чернильница-непроливайка.
А дело было в том, что от темпераментного кулака следователя часто
страдал неповинный стол, на который выливалась опрокинутая канцелярская
чернильница. Вот он и пошел на это смелое упрощение убранства стола, и
скромная чернильница выглядела на нем как проституточка, напялившая школьную
форму. Кстати, этот следователь не спешил с писаниной: тише едешь -- дальше
будешь.
-- Откуда ты приехал? -- спросил он у Чунки, как бы выпуская его из
когтей лобового вопроса.
-- Я из верхних, -- с достоинством ответил Чунка. Следователь
почувствовал легкое раздражение.
-- Из верхних, -- усмехнувшись, повторил он, -- горец, что ли?
-- Да, -- сказал Чунка. Раздражение почему-то нарастало.
-- Я вижу, ты гордишься тем, что горец? -- не без ехидства спросил он у
него.
-- А почему бы не гордиться, -- сдержанно отпарировал Чунка.
-- Значит, у нас теперь такая установка, -- снова повторил следователь,
показывая, что возвращает Чунку с мифических высот к грозной реальности
низины, -- "партия -- это сила, а этот комсомол... подскакивает"?
-- Это же шутка, -- снова пожал плечами Чунка, но невольно в голосе его
прозвучало брезгливое: до чего прилипчивые!
Эта нотка не осталась не замеченной следователем.
-- Далеко заведут тебя твои шуточки, -- сказал он уверенно и неожиданно
даже для самого себя повернул колесо, -- но, по-моему, ты простой
деревенский парень.
Эту отработанную формулу тебе кто-то подсказал. Я тебе даю честное
слово, что, если ты назовешь человека, от которого ты ее услышал, я сделаю
все, чтобы тебе помочь...
Следователь почувствовал прилив творческой радости. Как это он сразу не
догадался! Конечно, такую формулу этот парень от кого-то услышал! Он ее и
повторил, может быть, сам до конца не понимая, что является рупором
враждебной пропаганды.
Творческая радость нарастала. Одно дело -- передать смежникам
деревенщину, сболтнувшего что-то, а другое дело -- самому нащупать следы
антисоветской группки! Хорошо, что не поленился поговорить с этим джигитом!
-- Ха! -- усмехнулся Чунка, услышав знакомый оборот разговора, и сам
забылся на несколько мгновений: -- Вот у нас и новый председатель сельсовета
такой! Чуть что: "Кто тебя научил?" Да вы что думаете -- у нас своей головы
нет? Да у нас почище ваших есть головы... Взять хотя бы дядю Кязыма...
Чунка осекся, почувствовав, что сказал лишнее, нельзя было называть
дядю Кязыма. Впрочем, мало ли абхазцев с таким именем...
Как только Чунка заговорил, следователь ощутил тоскливое угасание
творческой радости: партнер не только не включился в игру, а просто-напросто
издевался над ним под видом деревенского простачка.
И хотя до этого мысль о существовании какой-то подпольной группировки
подследственный ему внушил именно тем, что он сам, как деревенщина, не мог
придумать такую формулу, теперь следователь решил, что этот парень -- птица
гораздо более высокого полета и он мог сам сочинить такую формулировку.
Однако этот новый поворот мысли не отсекал желанной, первоначальной
догадки, что группировка существует. Да, группировка существует! Только этот
парень занимает в ней гораздо более видное место! И сразу же, как только он
это подумал, всплыл неопровержимый аргумент, и он, сдерживая гневное
торжество, спросил у Чунки:
-- А что это ты, горец, так складно по-русски говоришь?
Чунка пожал плечами.
-- Пушкин, армия, -- сказал он и, подумав, добавил: -- Ну, и базар,
конечно.
В те времена имя Пушкина в мещанских кругах почему-то имело
шутливо-презрительное хождение: Пушкин знает, Пушкин за тебя сделает, и так
далее.
В этом смысле следователь сейчас и воспринял имя Пушкина как
чудовищное, наглое и хитрое издевательство. Хитрость состояла в том, что
этот парень к имени Пушкина приплел армию и базар, которые и в самом деле
могли быть источником знания русского языка.
-- Значит, Пушкин? -- спросил следователь, еле сдерживаясь и в то же
время показывая, что понял издевательство и нарочно отсекает его от
маскировочных слов.
-- Да, -- сказал Чунка гордо, -- Пушкин Александр Сергеевич.
Это было новое издевательство: делать вид, что следователь еще не понял
его издевательства, и тем самым продолжать издеваться!
-- Значит, Пушкин? -- повторил следователь и почувствовал острую боль в
конце спинного хребта, точную, неостановимую предшественницу яростной
вспышки.
-- Конечно, Пушкин, -- сказал Чунка, -- а кто же еще?
-- Я твою мать-перемать! -- заорал следователь и грохнул кулаком по
столу, так что пепельница перевернулась и окурки рассыпались. -- Я тебя
сгною в Сибири, кулацкое отродье, я тебя...
Но Чунка уже не слышал ни грохочущего кулака, ни грохочущих слов
следователя. Опасное дело оскорблять родительницу горца и четырежды опасное,
если она в могиле!
Месть, святая месть! Огненный смерч, пыхнувший в голове, мгновенно
выжег в ней мусор жизнезащитных рефлексов. И голова, очищенная от этого
мусора, с ясной хищной прозорливостью стала искать самый верный способ
сотворения мести.
Прыгнуть через стол? Закричит, и прибегут другие. Да и пистолет,
наверное, в столе. Надо заставить его закрыть дверь и тогда расправиться с
ним. Пока взломают дверь и ворвутся, он успеет сделать свое дело!
И вдруг лицо Чунки на глазах следователя увяло, плечи опустились и он
пригнул повинную голову. Такой быстрой ломки даже этот матерый следователь
не ожидал. Тяжело дыша, он замолчал и прислушался к боли в позвоночнике --
боль исчезла. Так бывало всегда.
-- Понял, дубина, с кем шутишь? -- сказал он и стал сгребать окурки в
пепельницу.
-- Да, -- сказал Чунка понуро.
-- Так скажешь, кто тебя научил установке?
-- Да, -- почти шепотом ответил Чунка, испуганно озираясь, -- только
закрой дверь.
-- Зачем?
-- Это большой человек... Очень большой человек... Его люди везде...
Даже здесь они...
-- Здесь, у нас?! -- переспросил тот, чувствуя, как от мертвящего
восторга шевельнулись волосы на затылке.
-- Да, -- почти шепотом выдохнул Чунка и отчаянно кивнул на дверь в том
смысле, что крайне опасно говорить об этом, пока дверь не заперта.
Следователь почувствовал, как мертвящий восторг, двигаясь от затылка,
дошел до кончиков пальцев, холодя их. Смрадно-сладостная музыка еще недавних
процессов зазвучала в голове. О, мудрость вождя, уничтожившего сотни тысяч
врагов! А кое-кто сомневался в нужности. Мало, мало уничтожали! И вдруг
мысль пронзительной точности просверкнула в голове: из самого факта, что
было так много разоблаченных врагов, неопровержимо следует, что их было еще
больше! Как же это до сих пор никому в голову не пришло?!
Мысли одна плодотворней другой лихорадочно мелькали в голове. Продолжая
думать о великих последствиях того, что он узнает сейчас, следователь
вытащил ключ из ящика стола, стараясь не шуметь, подошел к дверям, даже
выглянул в коридор, потом аккуратно затворил дверь, волнуясь, сунул ключ в
скважину, и, когда щелкнул повернутый ключ, что-то вдруг обрушилось на него,
и поток мыслей оборвался. Это Чунка неимоверной силы ударом кулака по
затылку, как ударом кукурузной колотушки, оглушил его.
Грохот обрушившегося на пол тяжелого тела был услышан в коридоре одним
