Все это прокрутилось в его голове за несколько секунд, пока
заместитель, почти не скрывая победы, вглядывался в его лицо, ища на нем
признаки растерянности. Но не было на лице начальника этих признаков!
-- Да, -- сказал он задумчиво, -- век живи, век учись... Это тебе будет
уроком на будущее. Но не стоит выносить сор из избы... Мелкий сор... Мне
опять звонили из Тбилиси... Предлагают переезжать... Видно, соглашусь...
Конечно, будущего начальника милиции утверждает обком... Но и у меня спросят
о кандидатуре и к моему слову прислушаются...
-- Вас понял, товарищ начальник, -- радостно вскочил заместитель, -- вы
опытный оперативник, и наш долг у вас учиться и учиться...
-- Да, -- сказал начальник, глядя ему в глаза, -- опыт у меня есть...
Когда заместитель бодро выходил из его кабинета, странная догадка
мелькнула в голове у начальника: этот зестафонец в последний раз выходит из
его кабинета. Предчувствие явно было следствием какой-то причины, которую он
еще не знал. И это было так странно -- увидеть следствие, не зная причины. И
тогда, словно перевернув следствие, он увидел причину и понял, что причина
должна быть такой, и только такой.
Сказав своей секретарше, что отлучается по делу на один час, он вышел
из здания милиции и пошел к берегу моря, где у старой крепости ютился
пестрый приморский поселок.
С людьми уголовного мира, тогда еще очень сильного, у него были
отношения сложные, но незапутанные. Их кадры он знал не хуже, чем свои.
Впрочем, и они его кадры знали не хуже. Иногда ему приходилось закрывать
глаза на одни преступления, чтобы лучше видеть другие, более важные.
Имели место и взаимные услуги. Например, договориться через нужных
людей, чтобы арестованный преступник взял на себя какое-то нераскрытое дело
(когда точно известно, что оно уже не может прибавить ему срок к тому сроку,
который ему предстоит получить по суду), было обычным делом.
С другой стороны, за долгую работу в милиции настоящие уголовники
привыкли к нему. Уважали его за личную храбрость, за то, что он и в самом
деле не брал взяток, и за то, что он их никогда не обманывал и не обещал
сделать того, чего он не считал возможным сделать. Точнее сказать -- никогда
не обманывал, когда обман имел шанс раскрыться.
Сейчас он шел к дому известного вора Тико, который был, хотя дважды
попадался и сидел, одним из самых дерзких и хитрых людей своей профессии.
Несколько месяцев тому назад в Лечкопе, в пригороде Мухуса, был
ограблен магазин, и начальник милиции по некоторым малозаметным признакам
заподозрил, что это дело рук Тико.
В ту же ночь кинулись за ним, но сестра его сказала, что он с вечера
ушел кутить к знакомому греку. Тико жил один с сестрой. В ту же ночь милиция
нагрянула к этому греку, но, разумеется, все застольцы утверждали, что Тико
с вечера никуда не выходил из-за стола. Да и как он мог уйти, товарищи
милиционеры, когда его выбрали тамадой? Грек грека никогда не предаст,
разумеется, за исключением тех случаев, когда грек работает в милиции тайным
осведомителем. Именно такой, и притом самый его толковый, осведомитель сидел
за столом. И он, конечно, ему все рассказал. И все-таки начальник Тико не
тронул! И в этом проявился его истинный, тончайший нюх оперативника.
Дело в том, что по составу пирушки и дому, где она происходила, его
осведомителя не должны были туда приглашать. Сам он туда не напрашивался. И
вдруг напоролся на пирушку, откуда Тико ушел на грабеж и куда он потом
вернулся. И тогда начальник вычислил, что его осведомителя кто-то из сидящих
на этой пирушке тихо вычисляет. А Тико, сам того не ведая, служит приманкой.
Если Тико возьмут, его лучший осведомитель накрылся. Его бедный пиндос так
усердно следил за преступниками, что не заметил, как один из них уже сам
идет по его следу. И начальник, спасая своего лучшего осведомителя, не
тронул Тико, и Тико теперь ему понадобился. Так кто же достоин своего места,
он, начальник, или этот зестафонский выскочка?
-- В передней запах жареной рыбы ударил в ноздри Худенькая, черненькая
сестра Тико жарила на мангале хамсу.
-- Вы, греки, без хамсы жить не можете, -- сказал он и, пуская в ход
свое обаяние, слегка потрепал некрасивую девушку за ушко, -- калон карица,
Андроник кехо? (Хорошая девушка, а парня нет?)
-- Парень был бы, -- по-русски важно ответила девушка, поддевая ножом и
переворачивая в сковородке хамсу, -- брат строгий.
-- Правильно, -- сказал начальник, -- вас нужно в строгости держать. А
где твой строгий брат?
-- Спит, -- сказала она.
-- Твой брат, как волк, -- шутливо сказал начальник, -- днем спит, а
ночью охотится.
-- Э-э-э, начальник, -- покачала головой девушка, показывая, что и
шутливые хитрости не принимает, -- брат просто лег отдохнуть...
-- Разбуди его, -- сказал начальник и, взяв со сковородки горсть
горячей хамсы, дуя на нее, отправил в рот, -- разговор есть..
Сестра правильно поняла этот жест начальника как приход с миром. Она
вошла в квартиру, через несколько минут вышла оттуда и пригласила его в
комнату. Тико уже надел брюки и в знак уважения к начальнику накинул на
майку пиджак. Это был светлоглазый, курчавый сатир, приходящий в хорошо
рассчитанное одиссеевское неистовство при виде ночных замков и запоров.
Они быстро договорились, хотя такого рода услугу начальник вообще
просил первый раз. Он многое в жизни делал в первый раз и всегда удачно, ибо
то, что он делал первый раз, никто никогда не ожидал. И то, что он делал в
первый раз, он никогда не делал второй раз или делал совсем по-другому.
Слова не было сказано, но все было ясно, и Тико знал, что такие услуги
даром не просят.
-- Хочет сесть на твое место, -- быстро определил Тико суть дела, --
нам это тоже не нужно.
-- Надо сегодня, -- сказал начальник, -- завтра уже будет поздно.
-- Хорошо, -- Тико кивнул на окно, -- еще время много... За друга тоже
хочу отомстить...
Он явно имел в виду Христо, жившего за городом. Христо целый год был в
бегах, но по агентурным сведеньям тайно вернулся домой. Ночью за ним пришли,
но он стал отстреливаться. Операцию возглавлял заместитель начальника. В
перестрелке Христо был убит, кажется, пулей зестафонца. Он был смел, этот
зестафонец. Если б не его наглость... Но теперь об этом поздно думать...
-- Да, -- сказал начальник, словно случайно вспоминая об этом, -- как
ты думаешь, Христо на нас не обидится на том свете, если мы лечкопский
магазин на него спишем?
-- Это твое дело, начальник, -- сказал Тико, -- как хочешь, так и
делай.
-- Все-таки, как ты думаешь, дело же надо закрыть? -- повторил
начальник, пытаясь выудить у него заинтересованность.
-- Это твое дело, начальник, -- повторил Тико, -- Тико вообще не имеет
привычка чужие дела вмешиваться...
У него тоже неплохой оперативный ум, подумал начальник, знает, где надо
остановиться.
-- Хорошо, Тико, -- сказал начальник вставая, -- только чтобы никакой
ошибки не было.
-- Ошибка не будет, -- сказал Тико уверенно и добавил: -- Но вот что я
думаю, начальник. Вы все время говорите: интернационализма,
интернационализма, а твою нацию везде прогнали, ты один остался. А среди
наших ребят всегда была интернационализма... Тико пуля не боится -- Тико
уважают. Нацию никто не спрашивает...
-- Это временно, -- остановил его начальник, мрачнея, -- временно, и не
надо об этом болтать.
-- Э-э-э, начальник, -- сказал Тико, воздев палец, и становясь
философствующим сатиром, -- учти, что на этом свете все временно! И я
временный! И ты временный! И все другие, даже самые большие начальники, тоже
временные!
С начальником о таких вещах трудно было разговориться, и они
расстались. Хотя все пока шло, как хотел начальник, Тико ему все-таки сумел
подпортить настроение. Он вспомнил, как за несколько дней до случайной
поимки посыльного из Батуми, его товарищи по наркомату привели его к новому
наркому, только приехавшему из Тбилиси. Товарищи его, кстати, по
национальности грузины, хотели помочь ему устроиться начальником милиции
одного из районов.
Новый нарком о нем не знал и, взглянув на его паспорт, удивленно поднял
глаза на его товарищей и спросил у них по-грузински:
-- Неужели нашего парня не могли найти?
Нарком не думал, что он знает по-грузински. Товарищи его смутились.
-- А я что, чужой? -- не выдержал он и спросил на чистом грузинском
языке.
Нарком внимательно взглянул ему в глаза и, возвращая паспорт, сказал
по-русски:
-- Оформляйся.
Тогда последовавшие события вернули его на прежнее место начальника
городской милиции, но до чего же неприятно было об этом думать.
...В половине двенадцатого ночи в доме начальника милиции зазвенел
звонок, которого он очень ожидал.
-- Слушаю, -- нарочито сонно сказал он в трубку.
-- Товарищ начальник, -- доложил дежурный, -- покушение на вашего
заместителя...
-- Ко мне подбираются, -- сказал начальник, выругавшись. -- Он жив?
Дежурный, как и вся милиция, знал об интригах заместителя и болел за
начальника. Но, разумеется, о подоплеке случившегося не знал.
-- Мертвей и Гитлер не придумает, -- начал он, но начальник его
перебил.
-- Отставить Гитлера, -- сказал он, -- как было совершено покушение?
-- Двадцать минут назад кто-то позвонил в дверь вашего заместителя. Тот
ее открыл, и человек в маске выстрелил ему в грудь. А когда он упал, человек
в маске выстрелил второй раз ему в ухо и скрылся. Жена видела, когда он
стрелял второй раз...
-- Немедленно машину! -- приказал начальник и положил трубку.
Через пятнадцать минут начальник мухусской милиции спускался к машине,
просигналившей у дома. Он мурлыкал модную в те годы застольную песенку:
Зестафоно, Зестафоно...
Сейчас он был уверен, что все будет как надо. А между тем постоянно
действующий фактор продолжал действовать еще многие годы, вплоть до смерти
вождя и казни его самого верного и одновременно самого коварного помощника.
"Ужасный век! Ужасные сердца!" -- хотелось бы нам воскликнуть, как
восклицали во все времена, думая, что худшего времени не может быть. Но мы
промолчим и с радостным облегчением вернемся к нашему Чунке, ибо во все
времена живая душа человека была, есть и будет нашей единственной надеждой.
В тот предрассветный час Чунка, подходя к дому Анастасии, ничего,
конечно, не знал о последствиях своих слов, брошенных на базаре. Чем ближе
он подходил к ее дому, тем отчетливей чувствовал знакомый, неотвратимый
прилив бешеной ревности. Если она, думал он, не дождавшись меня, приняла
кого-то -- убью! И ее и его! И как Пушкин в дунайские волны, в кодорские
волны их брошу тела.
Он тихо подошел к дому и заглянул в низкое окошко комнаты, где спала
Анастасия. Но там ничего невозможно было разглядеть. Был тот самый полумрак,
под которым любит скрываться измена. Он тихо постучал в стекольце.
Безмолвие. Он еще несколько раз постучал. Опять безмолвие. Полумрак за окном
был предательски дразнящим: вроде все видно, но ничего нельзя разглядеть.
Чунке захотелось ударом кулака проломить оконную раму, чтобы ворваться и
поймать прелюбодеев. И все-таки, рискуя разбудить старуху, он еще раз
постучал, уже погромче.
Белая тень отделилась от кушетки и двинулась к окну. "Ничего не
боится!" -- с восторженной яростью подумал Чунка. Тень, слегка прояснев,
растворила створки окна.
-- Это ты, Чунка? -- шепнула девушка и, не дождавшись ответа, прильнула
