огромную охрану с такими сложными полномочиями, надо было дать каждому
охраннику какую-то ежедневную работу, иначе, развратившись от безотчетной
власти, любой из них мог стать Злоумышленником.
И вот, чтобы у каждого была работа и каждый должен был бы отчитываться
за нее, пришлось вести слежку за всем племенем кроликов и в особенности за
теми кроликами, которые находились на королевской службе. Но среди тех, кто
находился на королевской службе, было немало кроликов, которым Король
абсолютно доверял. Это были товарищи его юности, помогавшие ему взять власть
в свои руки.
И вот пришлось установить слежку и за этими кроликами, хотя Король им
доверял. Сложность его теперешнего положения состояла в том, что он не мог
сказать: таких-то и таких-то кроликов надо освободить от слежки, потому что
он им доверяет, а за такими-то следить. Это было бы слишком не похоже на
Закон, который должен ко всем относиться безразлично.
-- Я себя не исключаю, -- говорил Король Начальнику Охраны, -- если
обнаружите, что я в заговоре против своей законной власти, карайте меня, как
всех.
-- Только попробуйте войти в такой заговор, -- грозно отвечал ему
Начальник Охраны, и это успокаивало Короля.
Ведь если вводится закон о тайной слежке, он должен относиться ко всем
одинаково, думал Король. Ведь если всех кроликов, находящихся на королевской
службе, разделить на тех, за кем надо следить, и тех, за кем не надо
следить, это вызовет в умах охранников слишком грубые и ошибочные
представления о том, что есть кролики, которым все доверяют, и есть кролики,
которым ничего не доверяют. На самом деле все обстоит намного сложней, и
истина более опасно переливчата.
Те, за которыми следят, узнав, что есть те, за которыми не следят,
могут слишком сильно обидеться и уже в глубоком подполье устроить заговор
против Короля.
Но то же самое могут сделать и те, за которыми не следят. Именно в силу
того, что кругом за всеми следят, а за ними не следят, они могут по закону
соблазна устремиться к осуществлению возможностей, вытекающих из этого
положения.
А между тем, установив слежку за друзьями юности, которым он доверял,
Король чувствовал угрызения совести. Друзья его юности, заметив, что за ними
установлена слежка, и, значит, Король им не доверяет, стали с ним вести себя
сдержанней, то есть, с его точки зрения, стали скрытными.
Но все-таки каждый раз, когда он думал о друзьях юности, за которыми он
установил слежку, он чувствовал угрызения совести, и от этого ему было
неприятно. Время шло, и постепенно Король позабыл, почему, вспоминая о
друзьях своей юности, он чувствует какую-то неприятность.
Он только чувствовал, что они ему внушают какое-то неприятное чувство,
и решил, что чувство это вызывается их подозрительной сдержанностью.
Сам того не замечая, он перед собой пытался оправдать свою неприязнь к
друзьям юности за счет донесений тех, кто следил за ними. Слушая доклады об
их жизни, он каждый раз проявлял такой живой и жадный интерес ко всему, что
в их жизни могло показаться подозрительным, что следящие за ними не могли не
почувствовать это. Почувствовав живой интерес Короля ко всему
подозрительному, следящие сначала бессознательно, а потом и сознательно
стали подчеркивать в своих донесениях все, что вызывало живой интерес
Короля.
Как это ни странно, им помогало именно то обстоятельство, что друзья
его юности были абсолютно чисты. В таких случаях именно чистые кролики
подвергаются наиболее опасной клевете.
Существо, имеющее профессию выявлять в другом существе возможности
враждебных мыслей или действий, не может рано или поздно не постараться
обнаружить такие мысли и такие действия. Долгое время ничего не обнаруживая,
оно слишком явно обнаруживает ненужность своей профессии.
Но почему более чистый кролик в таких случаях должен страдать сильней?
Не давая никаких реальных примет враждебности, он вынуждает кролика,
следящего за ним, рано или поздно приписывать ему какую-нибудь подлость. И
при этом немалую подлость. Но почему немалую? Так устроена психология
кроликов. Не приписывать же кролику, на которого надо донести, что он скрыл
от королевского склада лишнюю морковку. Это как-то глупо получается! Чтобы
оправдать перед собой подлость доноса, доносящий кролик выдуманное
злодейство делает достаточно значительным, и это ему самому помогает
приписать чувство собственного достоинства. Одно дело, когда кролик приписал
другому кролику заговор против Короля, и совсем другое дело, когда он
приписал ему лишнюю морковку, не сданную в королевский склад.
Психология кроликов так забавно устроена, что доносящему кролику проще
доказать, что невинный кролик устроил заговор против Короля, чем доказать,
что тот же невинный кролик подворовывает на складе королевскую морковку.
В последнем случае начальник, которому он докладывает об этом, вполне
может спросить:
-- А кто, собственно, видел, что он ворует морковку? И тогда доносящий
кролик должен привести убедительные доказательства.
Но если доносящий кролик докладывал начальнику о заговоре против
Короля, в котором участвует тот или иной кролик, то начальник не мог
спросить у него:
-- А где, собственно, доказательства существования заговора? Почему не
мог спросить? Да просто потому, что так устроена психология кроликов. Когда
какого-нибудь кролика обвиняют в государственной измене, требовать
доказательств существования этой измены считается у кроликов ужасной
бестактностью. Такой нежный, такой интимный вопрос, как верность или
неверность Королю, и вдруг какие-то грубые, зримые, вещественные
доказательства. С точки зрения кроликов это было некрасиво и даже
возмутительно.
И стоит ли удивляться, что доносящий кролик, услышав от начальника
требование доказательств измены того или иного кролика, мог воскликнуть в
порыве патриотического гнева:
-- Ах, ты не веришь в существование заговора?! Да ты сам в нем
состоишь!
В королевстве кроликов страшнее всего было оказаться под огнем
патриотического гнева. По обычаям кроликов, патриотический гнев следовало
всегда и везде поощрять. Каждый кролик в королевстве кроликов в момент
проявления патриотического гнева мгновенно становится рангом выше того
кролика, против которого был направлен его патриотический гнев.
Против патриотического гнева было только одно оружие --
перепатриотичить и перегневить патриота. Но сделать это обычно было нелегко,
потому что для этого нужен разгон, а разогнаться и перепатриотичить кролика,
который вплотную подступился к тебе со своим патриотическим гневом, почти
невозможно.
В силу вышеизложенных причин начальники доносящих кроликов не решались
требовать доказательств, когда речь шла об измене Королю того или иного
кролика.
Совершив несправедливость по отношению к своим бывшим друзьям, Король в
глубине души готов был ожидать, что они постараются отомстить ему за эту
несправедливость. И когда стали поступать сведения об их измене, он эти
сведения воспринимал с жадным удовлетворением. Вскоре в окружении Короля не
осталось ни одного из старых друзей, кроме Поэта. А что же он?
Сначала он напоминал Королю о его великих предначертаниях, и Король ему
неизменно отвечал, что все помнит хорошо, но пока, к сожалению, приходится
вертеться на троне, как белке в колесе. Кроме того, он приказывал заготовить
еще несколько кадок чернил, чтобы, когда придет время всеобщего образования
кроликов, быть наготове.
Поэта сначала мучила совесть, и он решил, по крайней мере, ничего прямо
прославляющего Короля не писать. Но что-то мешало ему уйти от придворной
жизни и роскоши, к которой привык и он, и, что самое главное, его постепенно
разросшаяся семья.
-- Ведь Король все-таки кое-что делает для будущего, -- говаривала жена
Поэта, -- вон новые кадки с чернилами стоят в королевском складе.
-- Придется подождать, посмотреть, -- утешал себя Поэт и делал то, что
мог, а именно не писал стихов, прославляющих Короля.
Когда Король стал уничтожать своих друзей, кроме мучений совести Поэт
стал чувствовать мучения страха.
Он считал, что Король преувеличивает опасность, но, видимо, нет дыма
без огня, ведь его, Поэта, не арестовывают, не подвешивают за уши, как
других кроликов.
Однажды Король пригласил его на ночную оргию, где пили хорошо
перебродивший нектар и веселились в обществе придворных балеринок. Поэту
пришлось веселиться со всеми, чтобы не обижать Короля. Впрочем, сам Король
неожиданно освободил его от не слишком настойчивых угрызений совести.
-- Ох, и достанется нам когда-нибудь от нашего Поэта, -- сказал Король
шутливо в разгар оргии.
Сам того не ведая, он заронил в душу Поэта великую мечту. Он решил, что
отныне вся его жизнь будет посвящена разоблачению Короля гневной поэмой
"Буря Разочарования". И ему сразу стало легче.
С тех пор он не пропускал ни одного греховного увеселения Короля,
оправдывая это тем, что он все должен видеть своими глазами, чтобы
разоблачение было глубоким и всесторонним.
-- Мне что, для меня все это только материал, -- говаривал он, глотая
цветочный нектар или обнимая придворную балеринку.
Поэт очень быстро привыкал к материалу, который впоследствии собирался
разоблачить гневным сатирическим пером. Иногда ему самому представлялось
странным, что он вновь и вновь старается испытать те низменные удовольствия,
которые он уже испытывал. Ему все казалось, что он еще недочувствовал
каких-то тонких деталей нравственного падения Короля.
И все-таки он искренне готовился написать свою поэму "Буря
Разочарования". Он думал начать ее, как только удалится от придворной жизни.
А удалиться он собирался, как только изучит все детали падения Короля. Он
считал аморальным начинать поэму, пока сам пользуется всеми льготами
придворной жизни.
Поэтому он решил, не теряя времени, разрабатывать поэтические ритмы
своей будущей разоблачительной поэмы. Работа с ритмами без слов ему очень
понравилась. С одной стороны, его гневные порывы не пропадали даром, а с
другой стороны, смысл их оставался недоступным придворным шпионам. Он
сочинял какой-нибудь ритм, записывал его на листке магнолии и прятал в ящик,
сокращенно надписав на ритме смысл его будущего предназначения, чтобы потом
не забыть. Иногда он эти ритмы читал Королю, и Король всегда одобрял
свежесть и наступательный порыв каждого нового ритма.
Однажды он прочел ему ритм, выражавший ярость по поводу медлительности
Короля в деле всеобщего образования кроликов.
Одобрив ритм, Король сказал:
-- Тебе хорошо, ты разговариваешь прямо с Богом, а мне с кроликами
приходится иметь дело. Я тебя прошу, заполни этот ритм яростным
разоблачением кроликов, медлящих с уплатой огородного налога.
Услышав такую просьбу, прямо противоречащую смыслу его ритма, Поэт
растерялся и согласился исполнить просьбу Короля. Ему показалось, что Король
что-то заподозрил, и он таким образом решил рассеять его подозрения. Он
пришел домой и написал заказанные ему стихи.
Между тем неправедное использование ритма праведной ярости вызвало в
душе Поэта новый прилив еще более яростного ритма, и он, записав его,
окончательно успокоился. Как обычно, для маскировки он сделал заголовок над
записью ритма: "Повторная ярость по поводу..."
-- Дорого обойдется Королю это мое унижение, -- сказал он себе,
