даже всемирным, путь к исполнению любых желаний... А ты, выходит,
превратился в обыкновенного обывателя? "С одной стороны, с другой сторон
стороны..." - передразнила она.
И Дмитрию вдруг захотелось махнуть на все рукой и согласиться, а там
будь что будет. Действительно: выглядеть в глазах той, которая...
расчетливым и трусоватым хлюпиком, хрестоматийным интеллигентиком в мятой
шляпе и захватанном пальцами пенсне... Ему, всегда рисовавшемуся перед
Наташей манерами старорежимного офицера...
Только реакция эта была тоже из того, давно прошедшего времени, и
девушка за плоскостью экрана лишь внешне напоминала свой прототип.
- Что ж тут поделаешь? - Воронцов слегка развел руками, недоуменно
посмотрел на палаш, который все еще держал в руке, и бросил его на кресло.
- Жизнь - она всех учит. Хватит, погеройствовали. И воздаяние было...
Помнишь, как Рощин в "Хождении по мукам" сказал? "Благодарное отечество
наградило штыком в брюхо".
- Обидели тебя сильно... - не то спрашивая, не то утверждая, сказала
Наташа. - Только при чем тут весь народ? Кажется, ты сам говорил, что
Воронцовы всегда служили не властям, а России...
- Говорил. А России моя служба сейчас нужна? Вот эта, что ты мне
сейчас предлагаешь? Наоборот не получится?
Наташа подошла к самому краю экрана, оперлась рукой о его внутреннюю
поверхность. Их лица почти соприкоснулись.
- Что ж, давай попробуем вместе разобраться. Заодно отвечу и на
второй твой вопрос. Ты - Воронцов. Последний, кажется, представитель своей
ветви, так?
- С твоей помощью, - не сдержался от упрека Дмитрий.
- Согласна. Пусть с моей. Молодая была, глупая... Не в этом сейчас
главное. Скажи, что ты знаешь о второй линии своих предков, со стороны
матери?
Вопрос был настолько неожиданным, что Воронцов растерялся.
Действительно, эта сторона собственной генеалогии была для Дмитрия покрыта
туманом какой-то сомнительной тайны.
Из коротких, отрывочных, случайных почти что разговоров с матерью он
знал, что она происходила из кубанских казаков, что дед его имел чин
есаула и был станичным атаманом, в гражданской войне участия будто бы не
принимал, но в конце двадцатых или начале тридцатых годов был раскулачен и
сослан со всей семьей, только мать каким-то образом уцелела, оказалась в
Ленинграде, где и вышла замуж за молодого командира РККФ Воронцова.
Говорить обо всем этом вслух в семье считалось непринятым. Дмитрий
даже не знал отчества своего деда. Да, признаться, не слишком и
интересовался.
Правда, мать, не желая выглядеть среди Воронцовых безродной
крестьянкой (а в анкетах ее приходилось писать: "из крестьян"),
подчеркивала, что предки ее происходили из польской шляхты и один из
прадедов, в XVII, кажется, веке, сменив веру и подданство, вступил в
Запорожскую Сечь.
- Неужели тебе никогда не хотелось узнать подробностей? - спросила
Наташа.
- Как тебе сказать? Возникало иногда такое желание... Мать и сама
мало что успела в детстве узнать, да и вспоминать ей, по всему судя, было
не особенно приятно. По-моему, и она, и отец просто вычеркнули ее прошлое.
Времена тогда были, сама знаешь. Только какое отношение...
- Отношение самое прямое, - перебила его Наташа. - Именно из-за
твоего происхождения на тебя и обратили внимание. Не просто ж так, вдруг,
взяли одного из пяти миллиардов, ты правильно отметил. Но чтоб разговор у
нас дальше стал действительно предметным, ты кое-что почитай... Там, в
шкафу, на второй полке, справа, зеленая кожаная папка. Посмотри
внимательно, а потом продолжим.
Она кивнула ему ободряюще, изобразила нечто вроде воздушного поцелуя,
и экран медленно потемнел. Как будто там, у нее в комнате, опустились
светомаскировочные шторы.
5
Первая часть папки вызвала у Воронцова только положительные эмоции:
естественный интерес к малоизвестным фактам истории запорожского и
кубанского казачества, приятное чувство гордости за свою кровную
причастность к славным делам и подвигам людей, о которых до этого и не
знал ничего, выходящего за пределы "Тараса Бульбы", "Запорожца за Дунаем"
и знаменитой картины Репина.
А оказывается, начиная с XV века запорожские казаки были грозой турок
на Черном море, на своих "чайках" брали на абордаж до зубов вооруженные
боевые корабли, высаживали десанты в окрестностях самого Стамбула...
Выходило так, что в нем, Дмитрии Воронцове, сомкнулись две линии
российской морской истории - черноморской отчаянной казачьей вольницы я
балтийского, созданного Петром регулярного флота. И не так важно, что
после переселения на Кавказское побережье казакам пришлось забыть свои
морские подвиги, сменить палубы на седла и водные просторы на просторы
ковыльных степей...
Воронцову подумалось, что на основании прочитанного им можно было бы
снять десятки остросюжетных фильмов, не уступающих рыцарским, ковбойским,
пиратским и прочим заграничным боевикам, столь популярным среди детей и
взрослых, не имеющих понятия о собственной истории и уверенных, что все
интересные и захватывающие события происходили только там, в прериях и
пампасах, флибустьерских морях и средневековых Парижах и Лондонах, а у нас
в прошлом, кроме бояр в нелепых шапках и собольих шубах, пьяных стрельцов,
бунтующих против просвещенной власти, забитых крепостных и сонных
обломовых, ничего и не было...
Воронцов вдруг с неприятным удивлением осознал, что он сам,
оказывается, даже о любимом своем русском флоте видел только два фильма,
снятых лет тридцать назад: "Адмирал Ушаков" и "Корабли штурмуют бастионы".
А больше смотреть-то было и нечего. Открытие оказалось неожиданным и
печальным.
А материалы в папке подбирала рука очень квалифицированная, Имеющая
доступ к любым хранилищам.
Знакомство с документами естественно подводило к мысли,
сформулированной Львом Толстым: "Вся история России сделана казаками.
Недаром нас зовут европейцы казаками. Народ казаками желает быть". В
казачестве исторически как бы сконцентрировалась идея русского
свободолюбия, неприятия всякого насилия над личностью, осознанный героизм,
последняя опора древней памяти о вечевой новгородской демократии.
Подтверждалось это страницами из фундаментальной "Истории Кубанского
казачьего войска" Ф._А._Щербины, неизвестной современному читателю,
материалами из архивов, воспоминаниями современников.
Специально выделено было все, что касалось прямых предков Воронцова.
С волнением и неясным чувством вины увидел он наконец выполненный рукой
неизвестного художника графический портрет прадеда Акима Петровича,
войскового старшины, и фотографию деда, Василия Акимовича. С датированной
шестнадцатым годом овальной карточки смотрел на него суровый, немолодой
есаул с подкрученными усами. На белой черкеске два офицерских ордена -
Владимира и Станислава, оба с мечами, и солдатский Георгий, наверное, за
японскую войну. "Неплохо, - подумал Дмитрий. - Не подвел дед..."
Но настоящее потрясение Воронцов испытал, перейдя к разделу
послеоктябрьской истории.
Он не считал себя совсем уж неосведомленным, знал кое-что сверх
обязательной программы о подробностях гражданской войны и о "перегибах"
коллективизации, о репрессиях тридцатых годов, слушал и сам рассказывал
анекдоты про "Иосифа и Лаврентия", но все было настолько поверхностно,
настолько забивалось бесчисленными славословиями "героическому пути",
"невиданным успехам", "неслыханному энтузиазму", что существовало как бы в
ином измерении, за пределами подлинной, научной, классово выдержанной
истории. Враги оставались злобными и трусливыми, кулаки подлыми и
коварными, красные конники беззаветными и героическими. А линия,
разумеется, единственно верной на непроторенном пути.
А сейчас перед ним открывалась совсем другая история. Поистине
страшная. Не уступающая ужасам полпотовской Камбоджи.
Он читал копию (или подлинник?) подписанной Я._М._Свердловым
директивы 1919 года:
"Необходимо, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, признать
единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами
казачества путем поголовного их истребления.
Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их
поголовно, провести массовый террор по отношению ко всем казакам,
принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской
властью.
К среднему казачеству необходимо применить все те меры, которые дают
гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против
Советской Власти...
Имелась также спецдиректива, которой предписывалось физическое
истребление по крайней мере 100 тысяч казаков, способных носить оружие,
физическое уничтожение так называемых "верхов" станиц (атаманов, учителей,
судей, священников), хотя бы и не принимавших участия в контрреволюционных
действиях...
Читал Воронцов справки о действиях карательных отрядов на Кубани и
Дену, количестве уничтоженных и выселенных станиц, расстрелянных офицеров,
фронтовиков, юнкеров, Георгиевских кавалеров... Некоторые из этих справок
и документов были подписаны именами людей, которых Дмитрий с детства
считал героями.
Документы подтверждались соответствующими фотографиями.
Дойдя до материалов, повествующих о зловещей "экспедиции" Кагановича
на Кубань в 1933 году, Воронцов захлопнул папку.
Картина национальной трагедии не просто потрясла, она переворачивала
душу, перечеркивала все его сложившиеся за тридцать пять лет жизни
представления.
До нынешнего утра (а год на дворе стоял, прошу заметить, 1984-й)
политические взгляды Воронцова немногим отличались от позиций подавляющего
большинства людей его возраста, образования и круга общения. Несмотря на
то, что за последние десять лет он побывал в доброй сотне иностранных
портов, имел возможность видеть и размышлять, стереотипы оказывались
сильнее.
Да, живут они там лучше, чем мы, да, имеют там место так называемые
"буржуазные свободы", но зато наша страна - самая передовая, самая
миролюбивая, опора и надежда всего прогрессивного человечества. А если что
и не так, как хотелось бы - на то есть объективные причины: войны,
неизведанность пути, происки империалистов, родимые пятна капитализма и
прочее из того же набора.
И вообще крупнейшей национальной катастрофой он считал Цусиму и
связанные с ней последствия для русского флота, который на полвека утратил
возможность занимать подобающее ему место среди флотов прочих мировых
держав.
Это в нем, конечно, говорил кастовый дух и оскорбленная
профессиональная гордость.
Но вдруг Воронцов столкнулся совсем с другой историей. Которой просто
не могло и не должно было быть!
Однако самое странное, что он ни на минуту не усомнился в подлинности
открывшихся ему фактов, хотя, казалось бы, они настолько противоречили
всему, что он знал о "самой великой и гуманной революции"... Или документы
показались ему абсолютно убедительными, или подсознательно Воронцов был
готов к принятию именно такой информации, потому что сотни маленьких
неправд, умолчаний и искажений исподволь складываются в одну общую
грандиозную неправду, и тогда достаточно внешне незначительного удара,
чтобы кривое зеркало разлетелось вдребезги.
Стоя у окна, он жадно курил, но здравый смысл и логическое мышление
его не покинули. Вопрос, который тут же возник у Воронцова, был чисто
