закрыл дверь, проводил нас к гардеробу и передал из рук в руки темнокожему
мужчине средних лет, тоже в золоченых галунах. У входа в зал нас встретил
метрдотель: в черном сюртуке, с гладко зачесанными редкими волосами, он
был воплощением непробиваемой уверенности в собственной неотразимости, и я
подумал, что он вполне мог сойти за премьер-министра какого-нибудь не
очень большого европейского государства.
Дик Грегори, нисколько не обеспокоенный солидностью метрдотеля,
шагнул в зал и, вытягивая голову, что-то поискал глазами.
Убедившись, что все на месте, он довольно ухмыльнулся и сказал:
- Спасибо, Гарри, что вы сохранили столик в неприкосновенности!
- Вы же просили меня об этом, мистер Грегори! Я сейчас пришлю
официанта.
Мы сели за столик на двоих, отгороженный от почти заполненного даже в
столь раннее время зала деревянной панелью, увитой какими-то экзотическими
лианоподобными ветвями, усеянными крошечными, как колокольчики, голубыми
цветами.
Пока Дик на собственное усмотрение выбирал блюда, предварительно
осведомившись, не придерживаюсь ли я по утрам диеты, мы не разговаривали,
но стоило официанту отойти, как буквально набросились друг на друга.
- Как живешь, Олег?
- О'кей, Дик. А ты?
- Я думаю, что неплохо. Работы много, а это главное. Когда у человека
есть работа и он ее любит - значит, он живет не напрасно.
- Ты завел собственный офис?
- О, давно. Знаешь, у нас, если хочешь иметь солидные заказы, ты
должен иметь солидное лицо. У меня даже есть несколько репортеров,
впрочем, чаще всего их роль заканчивается в тот момент, когда они выложат
необходимую информацию. У ребят лисьи физиономии и собачий нюх. К тому же
я им хорошо плачу, и гонорар зависит в прямой пропорции от ценности
сообщения. Они это хорошо усвоили, так же, как и то, что я их никогда не
надувал...
- И все же, это неблагодарная роль для журналиста - таскать каштаны
из огня для других.
- Не согласен. Кто-то, более талантливый, должен делать главное. Тем
более в нашем газетном мире знают имя Дика Грегори. Оно само по себе -
гарантия первосортности материала.
- Извини, Дик, где здесь телефон-автомат? - перебил я Грегори, поняв,
что больше не в состоянии терпеть, хотя и дал себе слово, что, пока не
встречусь с Диком, не стану звонить ей.
- Там, где мы сдавали пальто, слева. Возьми монеты!
Я вышел в вестибюль и легко нашел кабины. Одна из них была, на
счастье, пуста. Набрал номер. Пока никто не брал трубку и далекий зуммер
эхом возвращался ко мне, сердце у меня стучало с такой неистовой силой,
что я ощущал его удары в горле. Совсем как после трудного заплыва, когда
ты отдал всего себя до конца..
- Вас слушают. - Холеный женский голос даже отдаленно не напоминал
мягкий, сладкий голосок Натали. - Вас слушают!
- Доброе утро, - сказал я как можно равнодушней, ибо уже догадался,
что трубку взяла Любовь Филипповна, мать Наташи. Она не слишком
одобрительно относится ко мне, хотя мы еще не имели возможности
встретиться, - семья Наташи несколько лет жила в Нью-Йорке, где отец
работал в советском торгпредстве. - Я бы хотел услышать Наташу.
Теперь настал черед онеметь Любови Филипповне, конечно же, знавшей о
моем приезде. Я не стал торопить, хотя меня так и подмывало крикнуть: "Да
позовите же Натали!"
Но моя Натали сама услышала мой внутренний глас.
- Ты? - раздалось в трубке.
У меня перехватило дыхание.
- Я, Натали... Я, мой родной... моя Сказонька...
- Где ты? В Нью-Йорке?
- Нет, я скоро вылетаю... Еще в Вашингтоне... Буду и обеду... - Все
это произносил мой язык под диктовку разума, а сердце просто обливалось
кровью от этой чудовищной лжи и спокойного, ровного голоса. О, кто тебя
создал, человек?!
- Уже больше ничего не случится?
- Ничего, мой родной, обещаю.
- Я сажусь под дверью и жду, Я не сдвинусь с места, пока не увижу
тебя.
Я знал Наташку: она действительно усядется под дверью, как собачка, и
будет прислушиваться к каждому шороху, к каждой остановке лифта на этаже.
Отговаривать я не стал, это было совершенно бесполезно.
Вернулся в зал, сел за стол, и Дик сразу уловил перемену в моем
настроении:
- Что-то случилось?
- Ничего, кроме хорошего, самого прекрасного, - ответил я и
улыбнулся.
- Если ты улыбаешься, значит, и впрямь о'кей. Тогда - за встречу!..
Ты когда намереваешься отправиться в Лейк-Плэсид? - спросил Дик.
- Завтра. Вот только пока не решил, как туда добираться.
Городишко-то, как мне ясно, где-то у черта на куличках, советовали даже
лететь через Монреаль - оттуда ближе.
- Если завтра, то поедем со мной. Я тоже качу в те края. - Последние
слова Дик произнес с ожесточением.
- Ты аккредитирован на Играх?
- Нет, в этом нет необходимости. Ты ведь знаешь - я политический
обозреватель.
- Тогда что влечет тебя в те места, куда даже "Нью-Йорк таймс" не
советовала ехать согражданам?
- Работа, Олег.
- Ты говоришь загадками.
- Нет, я излагаю истинные намерения, но... не раскрываю цель. Нет,
нет, не думай, что я таюсь от тебя, - мы с тобой живем на разных
политических планетах...
- Но на одной земле..
- Это я помню хорошо. Именно это и заставляет меня лезть головой в
петлю, черт возьми!
- Снова загадки... Не болит ли у тебя голова от... от излишних
возлияний минувшей ночью, которую, как я правильно догадался, ты провел не
у себя в постели?
- Голова болит, но вовсе не от перепоя, если я правильно понял твои
слова. Почти не пил, но мне пришлось много работать. Я уперся в тупик,
хотя знаю, что выход из лабиринта существует. Больше всего боюсь, меня
просто охватывает ужас, что кто-то уже готовится выйти на свет божий и
устроить... словом, я на распутье. Ничего, понимаешь, ничего не могу
поделать! Такого со мной не случалось никогда... даже когда занимался
Уотергейтом. Кстати, мне недавно довелось выступать в одном южном колледже
вместе с Никсоном. Он подошел ко мне после встречи и сказал: "Никогда не
мог предположить, что вам удастся докопаться!" Я ответил ему: "Здесь нет
ничего особенного, я лишь журналист и обнаружил самые кончики ниточек,
ведущих к тайне. Не больше! Дергали за них уже другие!" Сейчас же у меня
исчезли даже кончики ниточек, а ведь еще несколько дней назад я был
уверен, что держу их в руках!
- Давай переменим пластинку. Мне не нравится, когда со мной говорят
загадками, но, по-видимому, ты не можешь сказать правду. Я не в обиде. В
конце концов тебе решать, что говорить, а чего нет. Ты мне лучше скажи,
что стоит за всей этой шумихой с бойкотом?
- Стоят очень серьезные силы. Они готовы на крайности.
- Но ведь они не в состоянии запугать человечество и навязать ему
свою злую волю!
- Ты ведь не ребенок, Олег, и не настолько наивен. В наше время
человечество меньше всего принимается в расчет. Они хотят создать
ситуацию, когда человечество будет поставлено перед свершившимся фактом.
Не забывай, что нынешний год для Америки - особый, год выборов президента.
А ты думаешь, нынешний хозяин Белого дома не помнит, что одним из наиболее
болезненных провалов, буквально потрясших нацию, было поражение
американских атлетов на Играх в Монреале - от ваших ребят да еще восточных
немцев? Форд потерял президентство в том числе и из-за этого...
- Ну, знаешь ли, если каждый американский президент будет связывать
свои перевыборы с победой или поражением на Играх и соответственно
избирать для себя норму поведения...
- К сожалению, этого тоже нельзя сбрасывать со счетов. Но, думаю, не
только опасение неудачи на Играх ведет сегодня нашего хозяина. За всей
этой кампанией кроются другие, более серьезные и далекоидущие цели...
- Что касается олимпиады в Москве, то я уверен, что она состоится, Не
могут не повлиять на наше поведение различные угрозы, с коими американская
сторона обращалась к нам. То, видите ли, не могут принять всю советскую
делегацию в олимпийской деревне, то не смогут прокормить спортсменов, то
вообще "пужают" отсутствием надежной безопасности...
- Что касается последнего, - прервал меня Дик, - это гораздо
серьезнее, чем кажется на первый взгляд.
- Нам не привыкать, Дик. На последних олимпиадах всегда находились
люди, готовые пакостить. Что там говорить, в этом проявляется бессильная
злоба...
- Не такая уж бессильная... Впрочем, я готов потерять то, что я
вложил в эту "раскопку", лишь бы оказаться посрамленным в твоих глазах. За
твою победу!
Мы выпили. Я представил Наташку, сидящую под дверью, и невольно
усмехнулся - сколько в ней еще детского, непосредственного. "Может, вы
удочерите меня?" - "К несчастью, не могу, всего лишь шестнадцать лет
разницы, могут дурно понять". - "А жаль, я была бы такой послушной..." -
"Не люблю послушных, люблю умеющих слушать, ведь я законченный болтун..."
- "Ты будешь рассказывать мне сказки, как охотился на акул в Тихом океане,
в Акапулько?" - "Вот видишь, какая ты! Я тебе поведал быль, а ты посчитала
меня лгуном?" - "Нет, просто - сочинителем, ведь это - твоя профессия..."
- "Прикуси язычок, неверная, или я вынужден буду покарать тебя за
оскорбление моей самой нужной, самой лучшей на земле профессии!" - "Слушаю
и повинуюсь!"
- Дик, - прервал я воспоминания, - как там Дима поживает? Он что-то
замолчал, даже на Новый год слова не черкнул... Прислал осенью
благодарность Брайана за перевод его рассказа и как в воду канул...
- У Димы дела - хуже не бывает. Он лежит в больнице и больше не
работает в Би-би-си...
- Спился?
- В больнице, кажись, с этим диагнозом, но кризис наступил уже после
того, как его выкинули из русской службы. Он просто оказался им не нужен
со своими устаревшими знаниями советской действительности...
- И кто же занял его место?
- Некий Ефим Рубинов, бывший советский спортивный журналист.
Я сразу представил себе немолодого уже человека с вечно насупленным,
недовольным лицом, с обезьяньей, выпирающей нижней губой и услышал его
наглый, самоуверенный голос, нередко ставивший в тупик людей, когда он
брал у них интервью. Он никогда не занимался спортом, да что там спортом -
гантели за всю свою жизнь в руки не взял, я в этом глубоко убежден! Но
нужно было видеть, с какой потрясающей самоуверенностью он брался
наставлять видавших виды тренеров и как бесцеремонно, как бесчеловечно
готов был растоптать спортсмена, стоило только тому сделать неверный шаг
или оступиться. Он просто-таки торжествовал, когда ему удавалось разыскать
еще одно проявление "звездной" болезни. Он превращался в
прокурора-обличителя, и высокие слова слетали с его пера. Его не любили и
побаивались, сторонились даже собратья по перу.
- Что же Юля?
- Она уехала в Грецию. Хочу признаться тебе, что есть и моя вина в
случившемся. Впрочем, я неправильно выразился: просто то, о чем рассказал
мне Зотов, слишком большая тайна, чтобы ее разглашение прощалось. Дима
знал, на что идет... Я не вымогал у него ничего... Даже предупредил о
возможных последствиях. Он ответил решительным отказом принять
предупреждение и добавил, что больше так жить не может.
- А розы, наверное, завяли, ухаживать за ними некому...
- О каких розах ты говоришь? - не понял Дик.
- О Диминых, он больше всего любил розы.
Расставаясь, мы уговорились, что встречаемся завтра у моей гостиницы
в восемь утра.
- Может, у тебя есть проблемы в Нью-Йорке? - спросил на прощание Дик
