которую будут вовлечены сотни и тысячи людей; включат на полную мощь свои
возможности разные организации, что предпочитают действовать в "темноте",
и вопрос о том, быть или не быть Московским Играм, из чисто спортивной
проблемы перерастет в политическую, и мир разделится на тех, кто перед
лицом реальной угрозы отбросит прочь сомнения и ринется на защиту Игр, и
на тех, кто станет изо дня в день накалять обстановку и, наконец, дойдет
до последней черты...
Впрочем, об этом рассказ лишь предстоит.
А тогда, теплым августовским предвечерьем, когда клонящееся к западу
солнце заливало округу неярким прозрачным светом и мир выглядел таким
прекрасным и добрым, мы выбрались из старенького, дребезжащего
таксомотора, и навстречу нам вышла Юля - худющая, темноволосая и
смуглолицая женщина, похожая на девочку-подростка, с тонкими длинными
руками и каким-то мягким, материнским выражением лица. Дима сразу
переменился, весь его гонор растворился в ее доброте, и он превратился в
простого и бесхитростного парня, у которого если есть в жизни свет в окне
- так это Юля. У меня вдруг сжалось до боли сердце, когда я, сам того не
желая, проник в тайну страшного одиночества этого человека...
Мы познакомились. Юля говорила на чистом русском языке, и Дима,
уловив мое недоумение, объяснил:
- Юля - гречанка, но родилась и выросла в Мариуполе, это такой
красивый город на море, название которого я позабыл.
- На Азовском. И не такое уж оно и маленькое, в Жданов - так теперь
называется Мариуполь - заходят даже английские корабли, - сказал я.
- Вы бывали в Мариуполе? - вспыхнула Юля.
- Бывал? Там прошло мое детство...
- А мы жили на Слободке. Отец рыбачил, и еще у нас был собственный
виноградник. - Она счастливо рассмеялась. Видимо, воспоминания захватили
ее, разволновали, мне показалось, что у Юли на щеках появился румянец. -
Он катал меня на лодке, когда море цвело. Мы словно плыли по зеленому
зеркалу. У него были вот такой толщины руки... - Она оглянулась, ища
глазами, с чем бы сравнить, но не нашла и снова беззаботно рассмеялась. -
Очень большие, я двумя руками не могла обхватить его бицепсы... Но папы
уже нет... нет...
- Юля, ну что ты, родная. Успокойся... - Дима не на шутку
встревожился.
Женщина-подросток уже взяла себя в руки и снова улыбнулась, а в
уголках глаз блеснули две слезинки.
- Мы еще поговорим о Мариуполе, ладно? - спросила Юля и с такой
надеждой взглянула на меня, что я поспешил согласно кивнуть головой. - А
маме, она живет в Пирее, знаете, есть такой город в Греции, он тоже у
самого моря, я обязательно напишу, что встретилась с человеком, который
жил там. Боже, как она обрадуется! Я вас покину совсем ненадолго, у меня
все готово, Дима еще третьего дня предупредил, что вы будете у нас в
гостях. Он обязательно должен показать вам свои розы...
Зотов проводил нас через небольшую, уютно обставленную комнатку,
служившую, по-видимому, кабинетом-приемной (на небольшом низком столике я
выделил взглядом портативную пишущую машинку), прямо на веранду, узенькую,
как турецкий кинжал, а с веранды мы попали в... сад. Это был крошечный
участочек земли между домом и высоким забором, отгораживающим Димино
"поместье" от пустыря, где начинались невысокие холмы, сплошь покрытые
непролазными зарослями вереска. Пять кустиков были ухожены, политы, и
земля под ними вспушена до песочной тонкости, но выглядели они, словно
дети, выросшие в подвале, куда солнце заглядывает на час в день. Розы были
зрелые и в то же время напоминали молодые саженцы - невысокие, не очень
густые кустики, на каждом из которых матово блестели три-четыре красных
цветка средней величины.
- Когда приходится уезжать из Лондона, мне так недостает этих роз, -
тихо сказал Дима, любовно притрагиваясь самыми кончиками пальцев к каждому
цветку, словно это живые существа, ждавшие ласки. Я видел, как подрагивали
его пальцы.
- Розы - самые прекрасные цветы, - сказал я, чувствуя, как комок
подкатывает к горлу.
- И ты тоже так считаешь? - вырвалось у Зотова.
- Гляди, Дима, не превратись в Нарцисса, - неудачно пошутил Дик, но
Зотов даже не обернулся в его сторону.
- Ей-богу, они чувствуют мое прикосновение, - сказал Дима.
Когда мы вернулись в гостиную, Дима как-то поспешно, торопясь, словно
боялся, что у него не будет другого времени, стал показывать свои
реликвии.
- Эту книгу мне подарил Георг Геккенштадт. - Дима протянул небольшую,
скромно изданную книжку на английском языке. - Я первый разыскал старика
здесь, в Англии. Потрясающий русский богатырь, рекордсмен и чемпион по
поднятию тяжестей. Он оказался совсем древним и просто не поверил, что его
помнят в СССР. Я сделал о нем получасовую передачу на Би-би-си. А этого
человека ты узнаешь? Виктор Александрович Маслов на приеме по случаю
победы над "Селтиком". Вот его автограф...
В Диминой коллекции была книга известного советского шахматиста,
бутылка грузинского коньяка, подаренная артистами Государственного
ансамбля Грузии, когда они гостили в Лондоне, и пластмассовая копия
Петропавловской крепости.
- Трудно стало работать на Би-би-си, - вдруг сказал Дима. - Многое
изменилось в последнее время...
Появилась Юля, быстро и ловко накрыла стол. Я понял: самое время
доставать подарки. Юля радовалась, как ребенок, каждой мелочи: прежде чем
отложить подарок, она чуть-чуть дольше, чем нужно, задерживала его в руке,
обласкивала. Черную икру и водку тут же водрузила на стол.
- Русский пир в Лондоне, или наглядное свидетельство, что русские
продолжают удерживать монополию на два самых дорогих в мире продукта -
черную икру и водку! - во всю мощь своего баритона воскликнул Дик Грегори.
...Уезжали мы поздно. Дима вызвал по телефону машину из какого-то
"подпольного" частного гаража, объяснив, что такими такси пользуется едва
ли не половина Лондона. "Это, знаешь, удобно, - объяснил он. - Дешевле,
потому что как бы нелегалы, то есть незарегистрированные. Потому не
удивляйся, что в машине нет таксометра..."
Подпольный таксист оказался рыжеволосым парнем явно ирландского
происхождения. Вел он машину мастерски, но от чаевых отказался, сказав,
что уже заплачено.
Мы распрощались с Диком Грегори, он ехал дальше.
- Теперь до встречи в Лейк-Плэсиде, - сказал я. - Желаю тебе удачи,
Дик.
- И тебе удачи, Олег!
Согрелся я лишь утром, когда после бритья принял горячий душ. В
запыленное окно пробивались лучи неяркого зимнего солнца, отчего в комнате
стало чуть теплее, во всяком случае мне так показалось. Включил телевизор
- передавали очередное выступление президента на пресс-конференции в Белом
доме. Журналистов в относительно небольшом зале было как сельдей в бочке.
Они поднимали звериный рев, стоило президенту закончить ответ на вопрос и
обратить свой взгляд к присутствующим, чтобы из сотен рук выбрать именно
ту, которая ему нужна. Я заметил, что это "тыкание" наобум не было таким
уж рефлекторным, как кое-кто пытался представить: всякий раз уверенно
задавался нужный вопрос, хотя, по логике вещей, любой в зале мог сказать,
что указующий перст обращен непосредственно к нему. Впрочем, секрета давно
уже не существовало: помощники президента заранее раздавали вопросы
некоторым журналистам.
На сей раз пресс-конференция превратилась в монолог президента с
короткими паузами, в этих-то паузах и успевали выстрелить очередной
вопрос, и хозяин Белого дома тут же, без раскачки или раздумий, словно бы
продолжая речь, монотонно втолковывал сидящим, а заодно с ними и миллионам
телезрителей, истины, действительная ценность которых была весьма и весьма
сомнительна. Речь шла об олимпиаде.
Я понял причину беспокойства: дело с бойкотом Московской олимпиады
принимало серьезный оборот, и лишь теперь я увидел пропасть, куда толкали
олимпийское движение, причем это обставлялось таким образом, что простому
смертному никак не разобраться, что вместе с крахом олимпизма человечество
еще на шаг приближалось к пропасти - к термоядерной.
Я набрал номер телефона Дика Грегори.
- Офис мистера Грегори слушает, - раздался милый девичий голосок.
- Мне нужен мистер Дик Грегори, - сказал я.
- Назовите, пожалуйста, себя.
- Олег Романько.
- Здравствуйте, мистер Олег Романько. Шеф просил передать вам, что он
будет у вас в отеле в 10:15. Если вы возражаете против этого срока,
сообщите, пожалуйста, мне, я успею еще передать вашу просьбу мистеру
Грегори.
Я взглянул на часы - 9:37.
- Спасибо, я буду на месте.
- До свидания, мистер Романько.
Чтобы не терять времени, я спустился вниз. Проулок, куда выходил
парадный вход отеля, был пуст, узок, и слабая поземка обнимала ноги
одиноких прохожих. Солнце, закрытое громадами темных зданий, затерялось
где-то за пиками небоскребов и угадывалось лишь в отражениях стеклянных
панелей, которыми был отделан дом (как-то не вязалось это точное и
объемное определение с выстроенной человеческими руками неприступной
"горой") напротив.
Я заглянул в широкое зеркальное окно парикмахерской, словно надеялся
увидеть окровавленный труп Анастазиа. Но в кресле мирно посапывал толстяк
с закрытыми глазами, и брадобрей быстро срезал белую пену с его щек.
Медленно проехала громыхающая мусоросборочная машина. Два высоких негра в
синих джинсовых фирменных костюмах на ходу соскочили с запяток, ухватили
по два черных пластиковых мешка, куда ньюйоркцы складывают мусор, на бегу
ловко забросили их в открытый "зев" машины, и она медленно стала уминать
их в ненасытную трубу.
Я свернул на Бродвей. Знакомая реклама фирмы "Сони" перекрывала
улицу, и Бродвей раздваивался, словно бы река, наткнувшаяся на каменный
уступ.
Было неуютно, грязно. Люди шли торопливо, почти бежали, изредка
задерживались у открытых газетных киосков, быстро выбирали из вороха газет
и журналов нужное и снова спешили вперед. Без единого слова, без лишнего
жеста.
Когда я вернулся к гостинице, Дик Грегори как раз выходил из
темно-красного "олдсмобиля" - приземистого стремительного автомобиля,
похожего на гончую, вдруг застывшую на лету. Дик Грегори всегда был
престижным малым, и я не мог представить своего друга на каком-нибудь
захудалом "фордишке" 1978 года выпуска.
- Хелло, бой! - шутливо воскликнул Грегори. - Надеюсь, в этом
чертовом леднике ты не отморозил пальцы! Если да, то пеняй на себя, видит
бог, я хотел спасти тебя вчера ночью, но ты, как и все русские, свято
соблюдаешь ветхозаветный режим дня...
- Порядок, Дик, я жив, и пальцы в норме, уже просто чешутся, чтобы
отстучать на машинке первые впечатления.
- Никогда не делай этого, первые впечатления всегда обманчивы.
Сначала нужно подумать, а затем лишь писать.
- Эге, это слишком большая роскошь для газетчика! Думать нужно на
ходу.
- Не согласен. Но наш схоластический спор мы можем продолжить в более
уютном месте, тем более что твой покорный слуга еще не ложился спать. Ты
меня очень бы огорчил, если бы признался, что успел позавтракать.
- Охотно принимаю твое предложение.
- Тогда в машину!
Я впервые попал в Нью-Йорк, и потому мне трудно было проследить путь,
проделанный Диком к тому маленькому ресторанчику где-то в районе
Гринвич-виллидж, о котором он успел лишь сказать, что это, конечно, не
"Плаза", где бывают кинозвезды, но вполне уютно и прилично.
Швейцар в золоченых позументах распахнул дверь и поклонился. Потом он
