Детектив - Игорь Заседа

...В начале пятого утра во вторник...

                               Игорь ЗАСЕДА






                                    1

     "...В начале пятого утра во  вторник  22  июля  1980  года  вместе  с
первыми  лучами  солнца,  позолотившими  неповторимые  купола  кремлевских
храмов, Бен воскликнул: "Вперед, мальчики!"  Двадцать  девять  израильских
коммандос, тайно прибывших в Советский Союз под видом туристов из  Парижа,
в короткой отчаянной схватке овладели корпусом "В" в олимпийской деревне и
захватили семьсот заложников.
     Бен решительно отверг помощь и, даже не покривившись, одним движением
оторвал фалангу указательного пальца на левой  руке,  почти  откушенную  в
рукопашной русским  чекистом  с  монголоидным  лицом  (его  труп  все  еще
перекрывал лестницу, ведущую наверх), и быстро перевязал рану. "А  теперь,
мальчики, устроим им варфоломеевскую ночь, если они будут несговорчивы!"
     Ледяной вихрь с Бродвея дохнул в лицо колкой снежной крупкой и  едким
зловонием выхлопных газов. Занавеска, взлетев чуть не до  потолка,  птицей
ринулась   вниз.   Моя   титаническая   работа   по   закупорке    старого
двухполовинчатого окна, сквозь сантиметровые щели которого мороз  и  ветер
свободно проникали  в  номер  нью-йоркской  гостиницы  "Пикадилли",  пошла
прахом.
     Я отбросил в сторону книгу, выбрался из-под тонкого летнего одеяла и,
проклиная на чем свет стоит  энергетический  кризис,  заставляющий  хозяев
экономить на здоровье жильцов, и самих хозяев, не додумавшихся  до  самого
элементарного - законопатить или заклеить  щели,  открыл  замки  чемодана,
извлек оттуда шерстяной тренировочный костюм, лыжную  шапочку  и  поспешно
натянул все это на себя. Какое-то время решал, надевать  или  нет  кожаные
перчатки: пальцы так мерзли, что книжка вываливалась из рук. "Нет, это уже
свинство, - обозлился я. - Драть за паршивый  номер,  единственное  теплое
место в котором - тесный туалет, полтинник, да еще  делать  вид,  что  они
тебя осчастливили!"
     Но в конце концов оставил перчатки в покое.
     Шел третий час ночи, минуло  не  менее  часа  со  времени  приезда  в
Нью-Йорк, но глаз я так и не сомкнул, хотя минувший день легким  никак  не
назовешь. Сначала  самолет  задержали  в  Москве  из-за  погоды,  и  долго
довелось неприкаянно толкаться по пассажирскому залу в старом  Шереметьево
(новое здание международного аэропорта  виднелось  вдали  огромным  темным
кубом - его должны были "попробовать" олимпийцы,  что  съедутся  в  Москву
летом...), не слишком-то приспособленном для длительного пребывания в нем.
Затем, после многочасового перелета через океан, Ил-62,  выполнявший  рейс
SU-315, арестовали в аэропорту имени Кеннеди в Нью-Йорке: самолет  загнали
в дальний угол, окружили сворой желто-красных автомобилей,  за  опущенными
стеклами которых сидели дюжие полицейские в темных очках и не спуская глаз
наблюдали за нами. Кто его знает, чем бы эта  история  закончилась!  Но  у
наших пилотов, прекрасно знавших местные нравы, истощилось терпение, и они
задумали улететь в Вашингтон, где, по имевшимся  сведениям,  антисоветская
истерия пока не затуманила  головы  окончательно.  Само  по  себе  простое
решение выполнить было не так-то просто, ибо  улететь  из  аэропорта,  где
каждые тридцать секунд садится или  взмывает  лайнер,  без  диспетчерского
обеспечения, штука, скажем прямо, не только рискованная, но  и  смертельно
опасная. В те дни февраля 1980 года никто не мог  поручиться,  как  далеко
зайдут американцы в очередной провокации.
     Ил-62, едва не наезжая на полицейские "форды",  двинулся  к  взлетной
полосе. В салоне установилась тишина, буквально ощутимая в реве набиравших
мощь двигателей. Я мельком оглянулся на пассажиров: одних я знал  давно  -
по прежним журналистским  скитаниям  по  миру  или  по  спорту  в  далекие
времена, когда нас объединяла сборная СССР, другие были незнакомы, но  все
мы были советскими людьми, волею судьбы сплоченными опасностью под хрупкой
вибрирующей "крышей" самолета.
     Нам оставалось ждать.
     Ил-62  уже  ревел  турбинами  на  взлетной  полосе,  когда  последний
полицейский "форд" свернул с нашего пути.  Как  хотелось  бы  узнать,  что
происходило в диспетчерской, в  круглой  стеклянной  башне,  возвышавшейся
там, где остался аэропорт имени Кеннеди, где ждал меня  Дик  Грегори,  где
увядали гвоздики, - я был уверен, что если цветы, то непременно  гвоздики,
которые Наташка увезет с собой в квартиру на  седьмом  этаже  в  советской
колонии в нью-йоркском пригороде Ривердейл...
     Сердце сжалось в дурном предчувствии, как тогда, в семидесятом, когда
мы возвращались из Мехико-сити  после  чемпионата  мира  по  футболу  и  в
Гандере, где наш самолет должен был  заправляться,  испортилась  погода  -
такое на Ньюфаундленде случается нередко, а ближайший  аэродром  находился
тысячи за полторы, горючее же было на исходе. Наверное, каждый, кто  много
летает, испытал это чувство неуверенности и необъяснимой нервозности: тебя
то в жар, то в ледяной холод бросает, и ты начинаешь вспоминать все, что с
тобой случалось прежде.
     Но приходит спокойствие и какая-то отрешенность.  Ты  углубляешься  в
себя, и вдруг ярко, словно только об этом и думал,  видишь  перед  глазами
свой маленький мир - письменный  стол  в  углу  кабинета,  пастельно-синюю
глущенковскую осеннюю аллею с двумя легкими размытыми фигурами - она висит
низко над столом, почти на уровне глаз, и ты всегда  останавливал  на  ней
взгляд, когда строка не ложилась к строке. Ты знаешь: чем дольше  смотришь
на эту картину, даже скорее набросок, этюд мастера, хотевшего  запечатлеть
что-то на память, да так и не вернувшегося к нему, тем покойнее становится
на душе, исчезает ощущение пустоты и рождается что-то,  заставляющее  тебя
облегченно улыбнуться или по крайней мере прийти в нормальное расположение
духа...
     Я выглянул в круглое окошко, чуть притененное от лучей зимнего солнца
пластмассовым  фильтром.  Поземка  сдувала  с  бетона  крупные  искрящиеся
снежинки, осколком зеркала  блистала  ледяная  корочка  у  кромки  полосы.
Поодаль, держась на почтительном расстоянии, замерли  большие  длинноносые
полицейские  "форды".  Дверца  одного  из  них  распахнулась,  вытолкнутая
сильной рукой, и высокий, в черной форме и широкополой стетсоновской шляпе
человек с серебристой бляхой над сердцем, появившийся из машины, навел  на
самолет бинокль. Мне почудилось, что он впился в меня  взглядом,  и  стало
больно глазам, и я дернул фильтр вниз до упора. Точно уловив это движение,
полицейский опустил бинокль, наклонился к кабине, в руке у  него  появился
микрофон, и он что-то говорил, время от времени взмахивая рукой.
     Я подумал о Наташке. Если что-нибудь со мной случится,  для  нее  это
будет смертельным ударом. Когда мы вдруг поверили, что у  нас  есть  общее
будущее, а поверив, снова обрели прекрасный мир, что зовется  жизнью,  это
было бы бесчеловечно, жестоко.
     Она где-то там, я  знаю,  чувствую,  в  толпе  встречающих,  в  своем
коротком полушубке на "рыбьем меху". Наверное, ей холодно, и ледяной ветер
пробирает  насквозь,  а  она  не  хочет  уходить,  еще  надеясь,  что  все
образуется, и те, от кого зависит наш выход, образумятся, не могут же  они
не образумиться наконец...
     "Эх, Натали, Натали, кажись, на сей раз попали мы в историю. Это тебе
не в Славском, когда ты умудрилась проскочить  поворот  после  пятнадцатой
опоры и унеслась... словом, унеслась туда, куда  уноситься  не  следовало.
Начинался буран, мороз крепчал, и народу-то на горе - ни души.  Нет,  была
живая душа, чудом оказавшаяся в том медвежьем углу. Как  он  тебя  дотащил
вниз, не берусь и сегодня объяснить. Но донес. Пришел на  помощь...  Здесь
другой мир, Натали, никто на помощь не придет, это уж как пить дать".
     Между тем ИЛ-62 ревел двигателями, и лишь тормоза - а может,  летчики
еще на что-то надеялись? - удерживали его на нью-йоркской земле.
     Но по напряженному, стиснутому в кулачок личику стюардессы я понял  -
никаких  известий,  что  американские   диспетчеры   вспомнили   о   своем
профессиональном долге, нет. Девчушка - и зачем только таких молодых берут
в стюардессы?  -  окинула  взглядом  салон,  остановив  взор  на  запасных
выходах...
     - Поехали, - тихо, едва пошевелив губами, прошептал Виктор. И хоть он
сидел рядом со мной, локоть к локтю, ей-богу, в другой обстановке  я  даже
не догадался бы, что он сказал, а тут просто резануло слух.
     Ил-62 действительно, набирая скорость, покатил  по  взлетной  полосе.
Что там сейчас в диспетчерской башне?
     Все быстрее, все  неистовее  понеслись  наперегонки  с  нами  красные
сигнальные огни, самолет задрожал, словно не желая отрываться от земли, но
вдруг круто встал на дыбы и рванулся вверх. Сразу стало тише, и стюардесса
несмело улыбнулась, еще не веря, что, кажется, главное испытание позади.
     В Вашингтоне было спокойно. Сонный аэродром, равнодушные, молча,  без
единого слова ставящие штампы в наших паспортах сотрудники  иммиграционной
службы. Когда мы  по  тоннелю  поднимались  к  выходу,  к  автобусам,  что
доставят пассажиров в Нью-Йорк, то  попали  в  перекрестие  прожекторов  и
десяток  телевизионщиков  с  переносными  камерами   уставились   на   нас
зеркальными "глазами", словно мы были выходцами с того света. Я вздохнул с
облегчением: Наташка наверняка увидит нашу встречу по каналу Си-би-эс (эти
буквы я прочел на одной из камер), а увидев, поймет, что все о'кей.
     Не  люблю,  просто-таки  ненавижу,  когда  из-за   меня   переживают,
испытывают чувство тревоги, в таких случаях я мучаюсь щемящей тоской,  тем
более сильной, когда  нет  возможности  исправить  содеянное  -  мною  или
другими...
     В  Нью-Йорк  мы  попали  около  полуночи.  Расселились  быстро,   без
волокиты, кажется, даже без заполнения анкет. Бросив чемоданы  в  номерах,
мы с Виктором и еще с несколькими московскими попутчиками  (украшала  нашу
мужскую компанию знаменитая Лидия Скобликова) отправились  вниз  в  бар  -
полутемный, отделанный дубом, затянутый потемневшим от  времени  бархатом.
Там пахло затхлостью помещения, где не существовало  ни  единого  окна,  и
потому запахи как бы консервировались, густели с годами, и в них  чудились
далекие довоенные времена, когда отель вознес  на  двадцать  шесть  этажей
свои апартаменты в самом центре Нью-Йорка и  останавливаться  в  нем  было
престижно. Потом отель  прославился  тем,  что  ранним  туманным  утром  в
парикмахерской, окна которой и поныне выходят  на  театральный  проулочек,
был  прострочен  автоматной  очередью  джентльмен  в  белой   манишке,   с
намыленным подбородком; это убийство тоже способствовало рекламе заведения
- как-никак, расстрелянным оказался сам Анастазиа, о нем в Америке  помнят
и взрослые, и дети: один из самых черных (великих, как говорят американцы)
гангстеров, кои только появлялись в этой не  обделенной  подобными  типами
стране...
     Но, видно, в  последние  годы  отель  переживал  упадок:  тут  и  там
выпирали многочисленные потертости в некогда шикарном персидском  ковре  в
вестибюле, двери в номера с их вычурными  дребезжащими  латунными  ручками
из-за  толстого  слоя  краски  выглядели  уже  не  деревянными,  а   почти
пластмассовыми; даже выражение лица  портье,  на  котором  появилось  лишь
подобие широко  разрекламированной  американской  улыбки,  было  кислым  и
жалким. Я уж не говорю, что в номере  стыдливо  пряталась  за  старенькими
шторами ледяная крошечная батарейка с краником, и  мои  отчаянные  попытки
выдавить из нее хотя бы каплю тепла при помощи  этого  самого  краника  не
увенчались успехом.
     Правда, цены - в сравнении с другими, более современными, из стекла и
алюминия отелями - были божескими, что само  по  себе  считалось  в  среде
командировочных немаловажным фактором, ибо  наша  бухгалтерия  никогда  не
поспевала за стремительно растущими ценами, и Анатолий Федосеевич, главный
бухгалтер и удивительно милый человек, только понимающе вздергивал плечами
и обезоруживающе  улыбался  в  ответ  на  самые  веские  доводы  в  пользу
увеличения  кредитов,  даже  подкрепленных  документами,  привезенными  из
странствий.
     - Я съем что-нибудь полегче, - сказал Виктор  Синявский,  мой  старый
закадычный  друг,  отличный  журналист,  репортер  по   натуре,   в   коем
исследовательская жилка и  скрупулезность,  столь  не  свойственная  истым
репортерам, сочетались с точным и быстрым проникновением в суть факта.
     - После таких волнений? - возразил я. - Стейк, да еще с кровью.  Пару
банок пива впридачу. Салат непременно, можно даже продублировать его!
     - Ты далеко пойдешь со своими... - Виктор  не  сразу  подобрал  слово
помягче, - со своими троглодитскими запросами. Пиво на  ночь  глядя?  Нет,
просто поразительно, что за люди на Украине!
     Синявский сам был прежде киевлянином (я говорю "прежде", имея в  виду
довоенное время, о  котором  у  меня  нет  никаких  воспоминаний),  жил  в
старинном двухэтажном домике в Десятинном переулке, и воспоминания  о  тех
годах служили непременным десертом  наших  бесконечных  разговоров  ночью,
когда нам случалось жить в одном номере где-нибудь в Стокгольме или Берне,
Мехико-сити или Париже. Виктор семнадцатилетним парнем добровольцем  пошел
на фронт и однажды с гордостью показал полученную спустя много лет  медаль
"За оборону Киева".
     - Пиво непременно, - подтвердил я, а сам подумал,  что  у  Наташки  в
холодильнике припасен не один блок этих серебристых, золотистых или просто
стального цвета третьлитровых баночек. Она ждала меня к обеду, а теперь  и
ужин минул, и мне стало грустно. Я едва  не  поднялся  из-за  стола  и  не
ринулся к телефону-автомату, который заприметил в  вестибюле.  Но  подошел
официант,  принял  заказ,  и  Виктор  Косичкин,  таинственно  подмигнув  с
противоположного конца стола, тихо сказал:
     - Как, братья-журналисты, насчет "Московской"?  По  самой  махонькой,
чтоб только по усам текло...
     Синявский тяжело вздохнул: один с пивом, другой - с водкой, не люди -
а сплошные здоровяки, нет у них ни почек, ни печени, ни  сердца,  в  конце
концов. Он тяжело качнул головой из стороны в  сторону,  чтобы  не  видеть
блеска, родившегося в глазах тренеров по фигурному катанию да, наверное, и
в моих...
     - Ну разве только, чтобы усы смочить, - в тон Косичкину ответил я.
     ...Я позвонил Наташке из Киева,  разговор  дали  ранним  утром,  а  в
Нью-Йорке  заканчивался  рабочий  день.  Голос  был  слышен  так  четко  и
явственно, как будто  она  находилась  в  соседней  комнате.  "Здравствуй,
Малыш, добрый тебе вечер, - сказал я, услышав ее.  Но  в  ответ  донеслось
лишь тонкое посвистывание тысячекилометровых расстояний, а может, это  был
глас Атлантического океана, по дну которого проложен кабель и над  которым
мне еще предстояло лететь. - Алло, Натали?" - я  испугался,  что  разговор
прервали, но тут же услышал ее. "Ты... ты... я просто не  поверила,  когда
подняла трубку, мне померещилось, что ты рядышком, прячешься за  шторой...
Ты..." - Я. Правда, не материализованный, а в виде  духа,  домчавшегося  к
тебе сквозь время... Ведь ты даже еще не жила в том времени, которое я уже
прожил навсегда... Натали, не стану интриговать. Я буду в Лейк-Плэсиде, на
олимпиаде. Вопрос решен окончательно, хотя до сегодняшнего дня он висел  в
воздухе. Нет, нет, у меня все о'кей, дело было в американцах,  они  что-то
чудили, впрочем, и еще  продолжают  чудить  с  визами,  хотя  по  правилам
обязаны беспрекословно впускать аккредитованную на Играх прессу..."  -  "Я
слышала,  у  нас  говорят,  что  после  объявленного  президентом  бойкота
Московской олимпиады советских людей вообще не пустят  в  Лейк-Плэсид.  Но
это, наверное, чепуха,  мало  что  тут  пишется  в  газетах,  сам  знаешь.
Впрочем, товарищ из посольства..." -  "Это  что  там  еще  за  товарищ  из
посольства? - закричал я как  оголтелый.  -  Сколько  лет,  имя,  женат  -
холост?" - "Перестань дурачиться, - я слышал, ей-богу, слышал, как  Наташа
засмеялась. - Время - деньги, как говорят американцы, а ты о чепухе..."  -
"Почему это ты думаешь, что только американцы так относятся ко времени?  Я
тоже гляжу на секундомер, что лежит передо мной, и высчитываю, во  сколько
влетит мне беседа с некой девушкой по имени  Натали,  двадцати  двух  лет,
блондинкой, рост 168, бюст номер... Впрочем, стоп  -  о  номере  вовсе  не
обязательно знать посторонним..." - "Если ты считаешь, что дорого обхожусь
тебе, я отключаюсь..." - "Минуточку, минуточку, девушка, я  не  успел  вам
сообщить самого  главного  -  я  прилетаю  в  Нью-Йорк  рейсом  SU-135,  в
шестнадцать часов с какими-то минутами... Жаль отрываться  от  телефона  и
бежать в соседнюю комнату за билетом. Это еще не  все.  В  моему  прибытию
прошу запастись дюжиной консервированного пива, лучше всего  американского
производства, а еще лучше всего фирмы  "Степли",  у  нее,  как  я  слышал,
единственное в мире пиво без консервантов, а в моем возрасте  уже  следует
подумывать о здоровье..."
     - Хелло, сэр, вернитесь на бренную землю и примите каплю живительного
нектара, в обмен на который американцы столь любезно  подарили  нам  право
разливать исключительный химический напиток, напоминающий  разведенную  на
воде ваксу, именуемый пепси-кола.  -  Голос  Косичкина,  произнесшего  эту
длинную тираду и протягивающего через стол рюмку водки (впрочем, водку  он
налил в двухсотграммовый бокал за неимением лафитничка), оторвал  меня  от
воспоминаний.
     - Ты и впрямь заснул, - проворчал  Виктор,  принимаясь  за  курицу  и
искоса поглядывая  на  мой  сочный  зажаристый  кусок  натурального  мяса,
аппетитно  возлежавшего  на  мейсенской  фарфоровой  тарелке  в  окружении
свежесваренной  стручковой  фасоли  и  нарезанного  соломкой  поджаристого
картофеля. Рядом с тарелкой стояли две запотевшие банки с пивом.
     - Итак, друзья-путешественники, -  сказал  Косичкин,  -  учитывая  то
немаловажное обстоятельство, что в нашей мужской компании блистает  звезда
первой величины, как  окрестили  нашу  несравненную  -  ни  тогда,  в  дни
потрясающего триумфа, ни нынче, когда триумфаторов развелось,  как  кур...
прошу  прощения,  стало  гораздо  больше,  я  хотел  сказать,  -   Лидочку
Скобликову, требую поднять первый бокал не  за  то,  что  мы  благополучно
прибыли в не столь уж благополучную, судя  по  некоторым  самым  последним
событиям, с коими мы лично  имели  несчастье,  а  может  быть,  и  счастье
столкнуться, ведь все познается в сравнении,  страну,  а  за  нашу  звезду
путеводную. За Лидию Павловну Скобликову!
     Лида раскраснелась, смущенная такой напыщенной речью, опустила  глаза
и сразу напомнила ту хрупкую девчушку, что в 1964 году в Инсбруке повергла
ниц всю европейскую журналистскую братию, привыкшую видеть  в  чемпионатах
неких роботоподобных девиц неопределенного возраста.
     - Ты не можешь без штучек... - отмахнулась она.
     - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! - дурачась, воскликнул Косичкин. -
Прошу друзей журналистов зафиксировать выпад против  меня,  как  личности,
ибо сначала обвиняют в "штучках", а потом вообще объявят "штучкой", что  в
нашем коллективе, объединенном, как я понимаю, одним профсоюзом работников
культуры, может вызвать нездоровую реакцию в мой адрес...
     -  Витя,  кончай,  -  нетерпеливо  потребовал  один  из  тренеров  по
фигурному катанию, утонченный молодой человек в модном, отлично облегающем
его тонкую фигурку кожаном пиджаке. - Наливай!
     - Лидочка, я переношу решение нашего  общественного  спора  на  более
благоприятные времена и приступаю к действию, которое все ожидают от  меня
с нетерпением...
     Я пить не стал, хватит с меня и пива, но  тост  за  успех  на  зимней
олимпиаде поддержал. Да и как могло быть иначе, если мы  стремились  сюда,
за тридевять земель, чтобы увидеть, как  будут  бороться  за  медали  наши
ребята, ибо  именно  в  борьбе-то  непреходящая  ценность  спорта.  В  ней
обретают силу не только те, кто выходит на лыжню или ледяную арену, а  все
мы - причастные и непричастные к  спорту.  В  раскованности  и  открытости
физических и духовных схваток мы черпаем уверенность  в  нашем  будущем  и
силу, чтоб достичь его. И олимпиадам тут отведена особая, весомая роль,  и
это с каждым новым четырехлетием, именуемым олимпийским циклом, становится
все зримее, все определеннее. Подумав так, я и не предполагал,  как  скоро
эта мысль обретет трагическую  реальность,  куда  будут  вовлечены  многие
люди, и лишь чудом не  будет  преодолена  та  грань,  за  которой  чернеет
бездонная пропасть катастрофы...
     После ужина поднялся в номер.  Телефон  буквально  магнитом  тянул  к
себе, и я готов был взять трубку и  произнести  лишь  три  слова:  "Я  уже
здесь". Но не стал этого делать, хотя  и  клял  себя  последними  словами.
Наташка и так достаточно намаялась за минувший день и теперь,  успокоенная
репортажем Си-би-эс  о  нашем  благополучном  приземлении,  спала,  будучи
уверенной, что и я в Вашингтоне  отдыхаю  после  бурного  дня.  Если  б  я
позвонил ей, то не утерпел бы  и  понесся  на  край  города,  в  советскую
колонию, но там - в этом не могло быть сомнений - в такое время  суток  не
слишком охотно раскрывают ворота для посторонних. Довелось бы поднимать на
ноги коменданта и еще  кого-то,  кто  ответственен  за  внутренний  режим,
словом, втягивать в свои заботы ни в чем не повинных людей...
     Я улегся в кровать и раскрыл роман Джеймса Петтерсона "Зов Иерихона".
Но прежде чем раскрыть его, долго рассматривал глянцеватую обложку, откуда
эдакий супермен в темных зеркальных очках и в  полувоенном  костюме  цвета
хаки от  живота  целится  в  меня  коротким  автоматным  дулом,  а  позади
молодчика поблескивали маковки собора Василия Блаженного.
     Книжицу дал в Москве, в аэропорту, мой давний приятель, буквально два
дня как вернувшийся из США. "Почитай, какой  они  представляют  себе  нашу
Московскую олимпиаду, - сказал он. -  Это,  так  сказать,  информация  для
размышления. Как говорится, сказка - ложь, да в ней  намек...  А  там  без
намеков,  прямиком  рекомендуют,  что   нужно   делать...   Впрочем,   сам
поймешь..."
     Правда, пока летели, я так и не раскрыл  книжку,  и  она  всю  дорогу
провалялась в спортивной сумке поверх московских сувениров, которые я  вез
друзьям.
     Но первые же страницы чтива  засвидетельствовали,  что  их  автор  не
только элементарно не знаком с законами литературы, но и вообще  с  трудом
ориентируется, подбирая слова,  не  говоря  уж  о  ситуациях,  которые  он
пытается создать. Впрочем, это на мой взгляд, а  на  американца,  знающего
нередко о нашей стране самый минимум - в СССР  живут  только  красные,  по
улице Горького в Москве еще можно встретить разгуливающего  медведя,  ведь
недаром русские взяли олимпийским символом этого  симпатягу  мишку,  -  на
американца   этот,   с   позволения   сказать,   роман   вполне   способен
подействовать. Еще бы - там столько истинно русского! И расстегаи с черной
икрой, и бесценные сокровища  Кремля,  коими  пришел  полюбоваться  Бен  с
молодчиками, правда, только с самыми наиприближенными, так как остальные и
не догадывались даже, что им уготована роль героев-смертников, - ведь, как
подлинно известно, красные чекисты конечно  же  не  примут  ультиматума  и
будут драться насмерть, что для них жизнь, если они не отдадут ее  во  имя
процветания родины, то есть коммунистических Советов? Была там  и  русская
девушка по имени Наташа, которая с первого взгляда  влюбилась  в  красавца
Бена и стала его  верной  помощницей...  Словом,  чушь  на  постном  масле
тиражом - я заглянул в выходные данные - 250 тысяч экземпляров...
     Резкий телефонный звонок буквально сдул меня с постели. Натали!
     - Алло, Олег! - услышал я в трубке сочный мужской  баритон.  -  Здесь
Дик Грегори.
     - О, Дик, как я рад слышать тебя!
     - Для этого есть помер моего  нью-йоркского  телефона,  черт  подери!
Мало того что я промаялся полдня в  аэропорту,  вторую  половину  пришлось
убить, чтобы выяснить,  где  ты  находишься,  ведь  в  Нью-Йорке  гостиниц
столько, что за неделю не обзвонишь!
     - Извини, Дик, не решился беспокоить так поздно.
     - Слушай и запоминай: два часа ночи в  Нью-Йорке  -  это  как  у  вас
восемь вечера. Мы поздно ложимся.
     - Беру на заметку!
     - Что ты изволишь теперь делать?
     - Пытаюсь уснуть. А что?
     - Если хочешь, я через сорок минут буду у тебя - к сожалению, мой дом
далеко от центра. Бар в вашей гостинице работает всю ночь...
     - Нет, Дик, перенесем встречу на завтра... Голова трещит, - соврал я.
По-прежнему сна не было ни в одном глазу, но я никого не  желал  видеть  в
Нью-Йорке прежде, чем увижу Натали...
     -  О'кей,  бай-бай,  Олег.  Звоню  завтра  в  десять.  Есть   кое-что
любопытное... Ого! Дик Грегори времени напрасно не теряет.



                                    2

     Миниатюрный домик напоминал строения викторианской эпохи, столь часто
встречающиеся  в  Лондоне,  стоило  сделать  несколько  шагов  к  югу   от
Пикадилли, не  говоря  уже  о  Челси  или  районе  Портобелло-роуд.  Перед
домиком, как  и  положено,  был  разбит  собственный  газончик,  тщательно
подстриженный и, по-видимому, являвшийся предметом особой гордости хозяев.
Два окна, выходившие на дорогу, блистали прозрачной  чистотой,  и  дорожка
тоже  блистала  ухоженностью  -  посыпанная  красным  кирпичным  песком  и
аккуратно отделенная от  газона  барьерчиком,  она  притягивала  взгляд  и
создавала ощущение праздничности. На  лужайке  -  с  ладонь,  каких-нибудь
пять-шесть квадратных метров  -  возвышался  белый  металлический  стул  с
кружевной спинкой, но по его нетронутой белизне легко  было  предположить,
что на нем никогда не сидят, и он - просто дань моде,  привычка  выглядеть
не хуже, чем соседи. Достаточно было взглянуть  налево  и  направо,  чтобы
увидеть похожие, как сестры-близнецы, крошечные газончики и  металлические
стулья.
     -  Нет,  это  бутафория,   реклама   преуспевания,   не   больше,   -
чистосердечно признался Дима, уловив мой повышенный интерес к пейзажу. - Я
люблю только розы, белые розы...
     - Послушайте, Зотов,  -  прогремел  баритон  Дика  Грегори,  -  можно
подумать, что на этом пятачке - да здесь и семерым гномам  не  уместиться,
не говоря уж о Белоснежке, - есть где расти розам!
     - А как же! - с обидой в голосе отозвался Дима. - У  меня  есть  сад.
Конечно,  по  вашим,  по  американским,  масштабам  он  может   показаться
пустяковым, но для меня пять кустов роз - считай, целая  жизнь.  Я  сейчас
вам покажу, сюда, пожалуйста!
     С  Димой  Зотовым  я  познакомился  давно.  Всякий  раз,  встречаясь,
вглядывался в него  с  пытливостью  хирурга,  знающего,  что  его  пациент
безнадежно болен. В том, что это так, я не сомневался ни  на  секунду,  но
упаси вас бог увидеть во мне жестокого и  бездушного  эгоиста,  что  может
холодно  рассуждать  о  судьбе  человека,  которого  знаешь  много  лет  и
относишься к нему с  добрым  чувством.  Речь  идет  вовсе  не  о  каком-то
хроническом заболевании, хотя Дима не отличался атлетическим здоровьем,  к
тому же много пил, - во всяком случае куда  больше,  чем  нужно  человеку,
чтобы просто искусственно  взбодрить  себя.  Всем  напиткам  на  свете  он
предпочитал водку, обыкновенную "Московскую" водку, при одном лишь ее виде
глаза его увлажнялись от избытка чувств. Он  был  русским  человеком,  чья
судьба оказалась изломанной сначала войной, затем  исковеркана  многими  и
многими обстоятельствами и людьми, приложившими  руку,  чтобы  сделать  из
него то, что он представлял из себя сегодня.
     Это был невысокий худой мужчина лет сорока пяти с  нездоровым  цветом
чуть продолговатого лица, где выделялись  большие  серые  глаза  -  в  них
никогда ничего не прочтешь: раз и навсегда застывшее выражение словно было
заслонкой,  закрывавшей  от  посторонних  смятенную  душу.  Он  родился  в
Ленинграде, кажется, и поныне живет там его отец,  война  застала  Диму  с
матерью в  Запорожье  или  под  Запорожьем,  где  они  гостили  у  дальней
родственницы. Что случилось с матерью, Дима не рассказывал (вообще, он был
осторожен в воспоминаниях и если  уж  начинал  говорить,  то  это  служило
первым признаком сильного  опьянения,  а,  скажу  вам,  за  несколько  лет
знакомства я не видел его пьяным, хотя, повторяю, он редко просыхал),  но,
по-видимому, женщина надломилась, не выдержала тяжких испытаний и пошла по
самому верному, как ей  казалось,  пути...  Словом,  из  Запорожья  они  с
матерью уехали вместе с поспешно отступавшими  в  октябре  сорок  третьего
оккупантами. Очутились в Германии, в Мюнхене, вскоре после войны мать Димы
погибла или покончила с собой, я так толком и не знаю, и  Зотову  пришлось
пройти все круги ада: он был бутлегером, официантом, вышибалой в  борделе,
служащим в какой-то американской  миссии,  киноактером  и  еще  бог  весть
сколько "профессий" испробовал, прежде чем ему  удалось  выкарабкаться  на
поверхность.
     Не знаю и не хочу гадать, чем  ему  пришлось  заплатить  за  это,  но
только уверен, что если  он  и  запродал  кому  душу  свою,  то  никак  не
добровольно и не по убеждению. Когда мы с ним  встретились  на  чемпионате
мира по хоккею, если мне не изменяет память,  это  было  в  Женеве  ранней
весной семьдесят первого, он уже был спортивным обозревателем  Би-би-си  -
русского отдела Би-би-си.
     - Я брал интервью у Виктора Александровича  Маслова,  когда  "Динамо"
приезжало играть с "Селтиком", - сразу сообщил он, едва узнал,  что  я  из
Киева. - То была сенсационная победа, "Динамо" сразу встало в один  ряд  с
европейскими грандами. Я имел счастье принимать Виктора  Александровича  у
себя в гостях!
     В той поспешности, явно  сквозившем  стремлении  упредить  нежеланные
вопросы, открыть свое истинное лицо виделось стремление расположить к себе
собеседника. Что же до меня, то я не помышлял поворачиваться к нему спиной
- он интересовал бы  меня,  будь  даже  откровенным  врагом:  разве  нужно
объяснять, что моя профессия в том и состоит, чтобы изучать человека,  кем
бы он ни был. Мне не терпелось понять его суть,  так  сказать,  внутренний
фундамент человека, потерявшего  родину,  а  значит,  по  моему  глубокому
убеждению, потерявшего опору в жизни, цель и смысл ее, словом, потерявшего
все...
     - Я близко был знаком с Масловым и думаю, что это - великий тренер...
- поддержал я разговор.
     - Вот-вот, именно так я и комментировал  его  интервью...  Жаль,  что
"Динамо" играет сейчас слабее, чем прежде...
     Потом  были  встречи  еще  и  еще,  в  разных  странах,  при   разных
обстоятельствах, и меня тянуло  к  Зотову,  он  волновал  мое  воображение
недосказанностью, что была характерна для его  поведения;  я  видел,  чуял
глубокий и трагический разлад в  его  жизни,  но  никак  не  мог  ухватить
главное, то есть не догадки, не предположения,  а  суть,  факты,  и  ждал,
когда Зотов расскажет обо всем сам. Мне это  казалось  важным,  тем  самым
недостающим звеном, чтобы напрочь связать его прошлое  и  настоящее  и  уж
затем выносить окончательный приговор...
     Впрочем, я не мог ни  в  чем  упрекнуть  Зотова:  он  не  только  при
встречах, но и в передачах по Би-би-си старался  держаться  лояльно  (если
это слово вообще применительно к передачам, несущим в  себе  прежде  всего
политические мотивы и идеи Запада, направленные против моей страны...), но
все же нет-нет да проскользнет  фраза,  слово,  намек,  явно  сказанные  с
чужого голоса.
     Впрочем, я не заблуждался, что не  будь  этого,  Зотова  вряд  ли  бы
держали в Би-би-си...
     Но в Лондон я приехал впервые в августе прошлого года.  В  английской
столице как раз оказался Дик Грегори - он несколько лет работал  в  Англии
корреспондентом. Когда Грегори возвратился в США, то вскоре прославился на
Уотергейтском  деле:  поговаривали,  что  он  был  одним  из  первых,  кто
докопался до истины. С той поры Грегори стал  независимым  журналистом  на
договорных началах, и страсть к "раскопкам", как он называл  всякого  рода
расследования, превратилась в главную цель его жизни.  Впрочем,  тогда,  в
августе семьдесят девятого, встретившись с Грегори, я толком не знал,  чем
он занимается теперь и что волнует кудрявую красивую голову.
     - Не обессудь, но, по-моему, я посягаю на  твой  хлеб,  -  усмехнулся
Грегори, когда мы уселись на заднем сидении старомодного  такси,  нанятого
Зотовым (Дима никогда не держал  собственную  машину  из-за  непреодолимой
страсти к спиртному).
     - Переквалифицировался в спортивные журналисты? Да ведь ты не знаешь,
чем европейский футбол отличается от американского,  а  Пеле  для  тебя  -
африканский набоб, а лучший в мире  хоккей  -  в  Рио!  -  развеселившись,
выпалил я.
     - О Пеле я слышал, и этого для меня вполне достаточно, - отрезал Дик.
Он не обиделся, но и не откликнулся на шутку. - Но спортом я действительно
занялся. Правда, не спортом вообще, а Олимпийскими  играми,  а  не  Играми
вообще, а Московской олимпиадой.
     - Ты собираешься приехать к нам на олимпиаду? Милости просим!
     - Нет, на олимпиаду к вам я не приеду. Извини, к сожалению.
     - Что ж так?
     - У меня есть серьезные опасения, что она вообще не состоится в вашей
столице!
     - Как это не состоится? - растерялся  я.  -  Только  что  закончилась
Спартакиада народов  СССР,  тысячи  зарубежных  спортсменов  увидели,  что
Москва готова к Играм, а ты утверждаешь, что олимпиада  не  состоится!  От
тебя я подобных заявлений не ожидал, Дик Грегори!
     - Удивительный вы народ, русские! Просто сатанеете, стоит  произнести
что-то не соответствующее вашим догмам!
     - Такие уж есть, извини! -  Я  не  на  шутку  разозлился.  Одно  дело
встречаться с подобными типами в пресс-центрах - там в выборе выражений не
стесняешься и называешь вещи своими именами, но совсем иное -  садиться  с
таким субчиком за один стол, да еще угощать икрой, которую вез  в  подарок
Юле - Диминой жене, я с ней был знаком заочно. Настроение  у  меня  готово
было окончательно испортиться, и я уже  волком  вызверился  на  ничего  не
понимающего Диму, хотя тот вообще  не  слышал  нашего  разговора,  занятый
объяснением таксисту, как лучше проехать на его Холландпарк-авеню.
     - Ого, если я сейчас не схлопочу по физиономии, то лишь  потому,  что
поспешу  объясниться!  -  расхохотался  Грегори.  Но  тут  же   лицо   его
посерьезнело. - Мне было бы крайне тяжело узнать, что Игры будут  сорваны.
Хотя бы потому, что по горло сыт нашими приготовлениями к новой  войне.  Я
никогда не увлекался спортом, это  правда,  но  не  такой  уж  законченный
дурак, чтобы не уразуметь: чем больше будет таких встреч,  как  олимпиады,
тем значительнее станут шансы, что наша крошечная планетка не провалится в
тартарары. Словом, я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы  ваши  Игры
состоялись.
     - С этого бы и начинал! - с  облегчением  сказал  я.  -  Удивительный
народ вы, американцы, - передразнил Дика, - нет бы начать с конца...
     - Послушай, Олег, дело не так просто, как  тебе  кажется.  Существуют
силы, способные торпедировать олимпиаду в Москве...
     - Знаю. Год тому назад один из не  очень  уважаемых  мною  английских
министров уже призывал бойкотировать Московскую олимпиаду. И что из  этого
вышло? Пшик. Даже английские газеты не поддержали этого заявления.
     - Не спеши. Все куда сложнее, чем тебе видится. Поверь мне на слово -
пока я ничего конкретно не могу тебе сказать. Только не забывай, что когда
у нас стреляют в президента, то это  отнюдь  не  является  волеизъявлением
народа. Скорее наоборот!
     Кто бы мог предположить, что пройдет всего лишь чуть  больше  четырех
месяцев, и опасения Дика Грегори обретут  реальные  черты,  и  мир  станет
свидетелем разворачивающейся по всем законам детективного жанра  драмы,  в
которую будут вовлечены сотни и тысячи людей; включат на полную мощь  свои
возможности разные организации, что предпочитают действовать в  "темноте",
и вопрос о том, быть или не быть Московским  Играм,  из  чисто  спортивной
проблемы перерастет в политическую, и мир разделится  на  тех,  кто  перед
лицом реальной угрозы отбросит прочь сомнения и ринется на защиту  Игр,  и
на тех, кто станет изо дня в день накалять обстановку и,  наконец,  дойдет
до последней черты...
     Впрочем, об этом рассказ лишь предстоит.
     А тогда, теплым августовским предвечерьем, когда клонящееся к  западу
солнце заливало округу неярким прозрачным  светом  и  мир  выглядел  таким
прекрасным  и  добрым,   мы   выбрались   из   старенького,   дребезжащего
таксомотора,  и  навстречу  нам  вышла  Юля  -  худющая,  темноволосая   и
смуглолицая женщина, похожая  на  девочку-подростка,  с  тонкими  длинными
руками  и  каким-то  мягким,  материнским  выражением  лица.  Дима   сразу
переменился, весь его гонор растворился в ее доброте, и он  превратился  в
простого и бесхитростного парня, у которого если есть в жизни свет в  окне
- так это Юля. У меня вдруг сжалось до боли сердце, когда я, сам  того  не
желая, проник в тайну страшного одиночества этого человека...
     Мы познакомились. Юля говорила  на  чистом  русском  языке,  и  Дима,
уловив мое недоумение, объяснил:
     - Юля - гречанка, но  родилась  и  выросла  в  Мариуполе,  это  такой
красивый город на море, название которого я позабыл.
     - На Азовском. И не такое уж оно и маленькое, в Жданов -  так  теперь
называется Мариуполь - заходят даже английские корабли, - сказал я.
     - Вы бывали в Мариуполе? - вспыхнула Юля.
     - Бывал? Там прошло мое детство...
     - А мы жили на Слободке. Отец рыбачил, и еще у  нас  был  собственный
виноградник. - Она счастливо рассмеялась. Видимо,  воспоминания  захватили
ее, разволновали, мне показалось, что у Юли на щеках появился  румянец.  -
Он катал меня на лодке, когда море цвело.  Мы  словно  плыли  по  зеленому
зеркалу. У него были вот такой  толщины  руки...  -  Она  оглянулась,  ища
глазами, с чем бы сравнить, но не нашла и снова беззаботно рассмеялась.  -
Очень большие, я двумя руками не могла обхватить его  бицепсы...  Но  папы
уже нет... нет...
     -  Юля,  ну  что  ты,  родная.  Успокойся...  -  Дима  не  на   шутку
встревожился.
     Женщина-подросток уже взяла себя в  руки  и  снова  улыбнулась,  а  в
уголках глаз блеснули две слезинки.
     - Мы еще поговорим о Мариуполе, ладно?  -  спросила  Юля  и  с  такой
надеждой взглянула на меня, что я поспешил согласно кивнуть головой.  -  А
маме, она живет в Пирее, знаете, есть такой город  в  Греции,  он  тоже  у
самого моря, я обязательно напишу, что встретилась  с  человеком,  который
жил там. Боже, как она обрадуется! Я вас покину совсем ненадолго,  у  меня
все готово, Дима еще третьего дня предупредил,  что  вы  будете  у  нас  в
гостях. Он обязательно должен показать вам свои розы...
     Зотов проводил нас  через  небольшую,  уютно  обставленную  комнатку,
служившую, по-видимому, кабинетом-приемной (на небольшом низком столике  я
выделил взглядом портативную пишущую машинку), прямо на веранду, узенькую,
как турецкий кинжал, а с веранды мы попали в...  сад.  Это  был  крошечный
участочек земли между  домом  и  высоким  забором,  отгораживающим  Димино
"поместье" от пустыря, где начинались  невысокие  холмы,  сплошь  покрытые
непролазными зарослями вереска. Пять  кустиков  были  ухожены,  политы,  и
земля под ними вспушена до песочной тонкости,  но  выглядели  они,  словно
дети, выросшие в подвале, куда солнце заглядывает на час в день. Розы были
зрелые и в то же время напоминали молодые саженцы -  невысокие,  не  очень
густые кустики, на каждом из которых матово  блестели  три-четыре  красных
цветка средней величины.
     - Когда приходится уезжать из Лондона, мне так недостает этих роз,  -
тихо сказал Дима, любовно притрагиваясь самыми кончиками пальцев к каждому
цветку, словно это живые существа, ждавшие ласки. Я видел, как подрагивали
его пальцы.
     - Розы - самые прекрасные цветы, -  сказал  я,  чувствуя,  как  комок
подкатывает к горлу.
     - И ты тоже так считаешь? - вырвалось у Зотова.
     - Гляди, Дима, не превратись в Нарцисса, - неудачно пошутил  Дик,  но
Зотов даже не обернулся в его сторону.
     - Ей-богу, они чувствуют мое прикосновение, - сказал Дима.
     Когда мы вернулись в гостиную, Дима как-то поспешно, торопясь, словно
боялся, что  у  него  не  будет  другого  времени,  стал  показывать  свои
реликвии.
     - Эту книгу мне подарил Георг Геккенштадт. - Дима протянул небольшую,
скромно изданную книжку на английском языке. - Я первый  разыскал  старика
здесь, в Англии. Потрясающий русский богатырь,  рекордсмен  и  чемпион  по
поднятию тяжестей. Он оказался совсем древним и просто не поверил, что его
помнят в СССР. Я сделал о нем получасовую передачу на  Би-би-си.  А  этого
человека ты узнаешь? Виктор  Александрович  Маслов  на  приеме  по  случаю
победы над "Селтиком". Вот его автограф...
     В Диминой коллекции  была  книга  известного  советского  шахматиста,
бутылка  грузинского  коньяка,   подаренная   артистами   Государственного
ансамбля Грузии, когда  они  гостили  в  Лондоне,  и  пластмассовая  копия
Петропавловской крепости.
     - Трудно стало работать на Би-би-си, - вдруг сказал  Дима.  -  Многое
изменилось в последнее время...
     Появилась Юля, быстро и ловко накрыла  стол.  Я  понял:  самое  время
доставать подарки. Юля радовалась, как ребенок, каждой мелочи: прежде  чем
отложить подарок, она чуть-чуть дольше, чем нужно, задерживала его в руке,
обласкивала. Черную икру и водку тут же водрузила на стол.
     - Русский пир в Лондоне, или  наглядное  свидетельство,  что  русские
продолжают удерживать монополию на два самых дорогих  в  мире  продукта  -
черную икру и водку! - во всю мощь своего баритона воскликнул Дик Грегори.
     ...Уезжали мы поздно. Дима вызвал по  телефону  машину  из  какого-то
"подпольного" частного гаража, объяснив, что такими такси пользуется  едва
ли не половина Лондона. "Это, знаешь, удобно, - объяснил  он.  -  Дешевле,
потому что как  бы  нелегалы,  то  есть  незарегистрированные.  Потому  не
удивляйся, что в машине нет таксометра..."
     Подпольный  таксист  оказался  рыжеволосым  парнем  явно  ирландского
происхождения. Вел он машину мастерски, но от  чаевых  отказался,  сказав,
что уже заплачено.
     Мы распрощались с Диком Грегори, он ехал дальше.
     - Теперь до встречи в Лейк-Плэсиде, - сказал я. - Желаю  тебе  удачи,
Дик.
     - И тебе удачи, Олег!


     Согрелся я лишь утром, когда  после  бритья  принял  горячий  душ.  В
запыленное окно пробивались лучи неяркого зимнего солнца, отчего в комнате
стало чуть теплее, во всяком случае мне так показалось. Включил  телевизор
- передавали очередное выступление президента на пресс-конференции в Белом
доме. Журналистов в относительно небольшом зале было как сельдей в  бочке.
Они поднимали звериный рев, стоило президенту закончить ответ на вопрос  и
обратить свой взгляд к присутствующим, чтобы из сотен рук  выбрать  именно
ту, которая ему нужна. Я заметил, что это "тыкание" наобум не  было  таким
уж рефлекторным, как кое-кто  пытался  представить:  всякий  раз  уверенно
задавался нужный вопрос, хотя, по логике вещей, любой в зале мог  сказать,
что указующий перст обращен непосредственно к нему. Впрочем, секрета давно
уже  не  существовало:  помощники  президента  заранее  раздавали  вопросы
некоторым журналистам.
     На сей раз пресс-конференция  превратилась  в  монолог  президента  с
короткими паузами,  в  этих-то  паузах  и  успевали  выстрелить  очередной
вопрос, и хозяин Белого дома тут же, без раскачки или раздумий, словно  бы
продолжая речь, монотонно втолковывал сидящим, а заодно с ними и миллионам
телезрителей, истины, действительная ценность которых была весьма и весьма
сомнительна. Речь шла об олимпиаде.
     Я понял причину беспокойства: дело с  бойкотом  Московской  олимпиады
принимало серьезный оборот, и лишь теперь я увидел пропасть, куда  толкали
олимпийское движение, причем это обставлялось таким образом, что  простому
смертному никак не разобраться, что вместе с крахом олимпизма человечество
еще на шаг приближалось к пропасти - к термоядерной.
     Я набрал номер телефона Дика Грегори.
     - Офис мистера Грегори слушает, - раздался милый девичий голосок.
     - Мне нужен мистер Дик Грегори, - сказал я.
     - Назовите, пожалуйста, себя.
     - Олег Романько.
     - Здравствуйте, мистер Олег Романько. Шеф просил передать вам, что он
будет у вас в отеле в  10:15.  Если  вы  возражаете  против  этого  срока,
сообщите, пожалуйста, мне, я  успею  еще  передать  вашу  просьбу  мистеру
Грегори.
     Я взглянул на часы - 9:37.
     - Спасибо, я буду на месте.
     - До свидания, мистер Романько.
     Чтобы не терять времени, я  спустился  вниз.  Проулок,  куда  выходил
парадный вход отеля, был  пуст,  узок,  и  слабая  поземка  обнимала  ноги
одиноких прохожих. Солнце, закрытое громадами  темных  зданий,  затерялось
где-то за пиками небоскребов и угадывалось лишь  в  отражениях  стеклянных
панелей, которыми был  отделан  дом  (как-то  не  вязалось  это  точное  и
объемное  определение  с  выстроенной  человеческими  руками  неприступной
"горой") напротив.
     Я заглянул в широкое зеркальное окно парикмахерской, словно  надеялся
увидеть окровавленный труп Анастазиа. Но в кресле мирно посапывал  толстяк
с закрытыми глазами, и брадобрей быстро  срезал  белую  пену  с  его  щек.
Медленно проехала громыхающая мусоросборочная машина. Два высоких негра  в
синих джинсовых фирменных костюмах на ходу соскочили с  запяток,  ухватили
по два черных пластиковых мешка, куда ньюйоркцы складывают мусор, на  бегу
ловко забросили их в открытый "зев" машины, и она медленно  стала  уминать
их в ненасытную трубу.
     Я свернул на  Бродвей.  Знакомая  реклама  фирмы  "Сони"  перекрывала
улицу, и Бродвей раздваивался, словно бы река,  наткнувшаяся  на  каменный
уступ.
     Было неуютно, грязно.  Люди  шли  торопливо,  почти  бежали,  изредка
задерживались у открытых газетных киосков, быстро выбирали из вороха газет
и журналов нужное и снова спешили вперед. Без единого слова,  без  лишнего
жеста.
     Когда я  вернулся  к  гостинице,  Дик  Грегори  как  раз  выходил  из
темно-красного  "олдсмобиля"  -  приземистого  стремительного  автомобиля,
похожего на гончую, вдруг  застывшую  на  лету.  Дик  Грегори  всегда  был
престижным малым, и я не мог  представить  своего  друга  на  каком-нибудь
захудалом "фордишке" 1978 года выпуска.
     - Хелло, бой!  -  шутливо  воскликнул  Грегори.  -  Надеюсь,  в  этом
чертовом леднике ты не отморозил пальцы! Если да, то пеняй на себя,  видит
бог, я хотел спасти тебя вчера ночью, но ты,  как  и  все  русские,  свято
соблюдаешь ветхозаветный режим дня...
     - Порядок, Дик, я жив, и пальцы в норме, уже  просто  чешутся,  чтобы
отстучать на машинке первые впечатления.
     - Никогда  не  делай  этого,  первые  впечатления  всегда  обманчивы.
Сначала нужно подумать, а затем лишь писать.
     - Эге, это слишком большая роскошь для  газетчика!  Думать  нужно  на
ходу.
     - Не согласен. Но наш схоластический спор мы можем продолжить в более
уютном месте, тем более что твой покорный слуга еще не ложился  спать.  Ты
меня очень бы огорчил, если бы признался, что успел позавтракать.
     - Охотно принимаю твое предложение.
     - Тогда в машину!
     Я впервые попал в Нью-Йорк, и потому мне трудно было проследить путь,
проделанный  Диком  к  тому  маленькому  ресторанчику  где-то   в   районе
Гринвич-виллидж, о котором он успел лишь сказать,  что  это,  конечно,  не
"Плаза", где бывают кинозвезды, но вполне уютно и прилично.
     Швейцар в золоченых позументах распахнул дверь и поклонился. Потом он
закрыл дверь, проводил нас к гардеробу и передал из рук в руки темнокожему
мужчине средних лет, тоже в золоченых галунах. У входа в зал нас  встретил
метрдотель: в черном сюртуке, с гладко зачесанными  редкими  волосами,  он
был воплощением непробиваемой уверенности в собственной неотразимости, и я
подумал, что он вполне мог  сойти  за  премьер-министра  какого-нибудь  не
очень большого европейского государства.
     Дик  Грегори,  нисколько  не  обеспокоенный  солидностью  метрдотеля,
шагнул в зал и, вытягивая голову, что-то поискал глазами.
     Убедившись, что все на месте, он довольно ухмыльнулся и сказал:
     - Спасибо, Гарри, что вы сохранили столик в неприкосновенности!
     - Вы же просили  меня  об  этом,  мистер  Грегори!  Я  сейчас  пришлю
официанта.
     Мы сели за столик на двоих, отгороженный от почти заполненного даже в
столь раннее время зала деревянной панелью, увитой какими-то экзотическими
лианоподобными ветвями, усеянными крошечными, как  колокольчики,  голубыми
цветами.
     Пока Дик на  собственное  усмотрение  выбирал  блюда,  предварительно
осведомившись, не придерживаюсь ли я по утрам диеты, мы не  разговаривали,
но стоило официанту отойти, как буквально набросились друг на друга.
     - Как живешь, Олег?
     - О'кей, Дик. А ты?
     - Я думаю, что неплохо. Работы много, а это главное. Когда у человека
есть работа и он ее любит - значит, он живет не напрасно.
     - Ты завел собственный офис?
     - О, давно. Знаешь, у нас, если  хочешь  иметь  солидные  заказы,  ты
должен иметь  солидное  лицо.  У  меня  даже  есть  несколько  репортеров,
впрочем, чаще всего их роль заканчивается в тот момент, когда они  выложат
необходимую информацию. У ребят лисьи физиономии и собачий нюх. К тому  же
я им хорошо плачу, и  гонорар  зависит  в  прямой  пропорции  от  ценности
сообщения. Они это хорошо усвоили, так же, как и то, что я их  никогда  не
надувал...
     - И все же, это неблагодарная роль для журналиста -  таскать  каштаны
из огня для других.
     - Не согласен. Кто-то, более талантливый, должен делать главное.  Тем
более в нашем газетном мире знают имя Дика Грегори. Оно  само  по  себе  -
гарантия первосортности материала.
     - Извини, Дик, где здесь телефон-автомат? - перебил я Грегори, поняв,
что больше не в состоянии терпеть, хотя и дал себе  слово,  что,  пока  не
встречусь с Диком, не стану звонить ей.
     - Там, где мы сдавали пальто, слева. Возьми монеты!
     Я вышел в вестибюль и легко  нашел  кабины.  Одна  из  них  была,  на
счастье, пуста. Набрал номер. Пока никто не брал трубку и  далекий  зуммер
эхом возвращался ко мне, сердце у меня стучало с  такой  неистовой  силой,
что я ощущал его удары в горле. Совсем как после трудного  заплыва,  когда
ты отдал всего себя до конца..
     - Вас слушают. - Холеный женский голос даже  отдаленно  не  напоминал
мягкий, сладкий голосок Натали. - Вас слушают!
     - Доброе утро, - сказал я как можно равнодушней, ибо  уже  догадался,
что  трубку  взяла  Любовь  Филипповна,  мать  Наташи.  Она   не   слишком
одобрительно  относится  ко  мне,  хотя  мы  еще  не   имели   возможности
встретиться, - семья Наташи несколько  лет  жила  в  Нью-Йорке,  где  отец
работал в советском торгпредстве. - Я бы хотел услышать Наташу.
     Теперь настал черед онеметь Любови Филипповне, конечно же, знавшей  о
моем приезде. Я не стал торопить, хотя меня так и подмывало крикнуть:  "Да
позовите же Натали!"
     Но моя Натали сама услышала мой внутренний глас.
     - Ты? - раздалось в трубке.
     У меня перехватило дыхание.
     - Я, Натали... Я, мой родной... моя Сказонька...
     - Где ты? В Нью-Йорке?
     - Нет, я скоро вылетаю... Еще в Вашингтоне... Буду и обеду...  -  Все
это произносил мой язык под диктовку разума, а  сердце  просто  обливалось
кровью от этой чудовищной лжи и спокойного, ровного голоса.  О,  кто  тебя
создал, человек?!
     - Уже больше ничего не случится?
     - Ничего, мой родной, обещаю.
     - Я сажусь под дверью и жду, Я не сдвинусь с  места,  пока  не  увижу
тебя.
     Я знал Наташку: она действительно усядется под дверью, как собачка, и
будет прислушиваться к каждому шороху, к каждой остановке лифта на  этаже.
Отговаривать я не стал, это было совершенно бесполезно.
     Вернулся в зал, сел за стол, и  Дик  сразу  уловил  перемену  в  моем
настроении:
     - Что-то случилось?
     -  Ничего,  кроме  хорошего,  самого  прекрасного,  -  ответил  я   и
улыбнулся.
     - Если ты улыбаешься, значит, и впрямь о'кей. Тогда -  за  встречу!..
Ты когда намереваешься отправиться в Лейк-Плэсид? - спросил Дик.
     -  Завтра.  Вот  только  пока  не   решил,   как   туда   добираться.
Городишко-то, как мне ясно, где-то у черта на  куличках,  советовали  даже
лететь через Монреаль - оттуда ближе.
     - Если завтра, то поедем со мной. Я тоже качу в те края. -  Последние
слова Дик произнес с ожесточением.
     - Ты аккредитирован на Играх?
     - Нет, в этом нет необходимости. Ты  ведь  знаешь  -  я  политический
обозреватель.
     - Тогда что влечет тебя в те места, куда  даже  "Нью-Йорк  таймс"  не
советовала ехать согражданам?
     - Работа, Олег.
     - Ты говоришь загадками.
     - Нет, я излагаю истинные намерения, но... не  раскрываю  цель.  Нет,
нет, не думай, что я  таюсь  от  тебя,  -  мы  с  тобой  живем  на  разных
политических планетах...
     - Но на одной земле..
     - Это я помню хорошо. Именно это и заставляет меня  лезть  головой  в
петлю, черт возьми!
     - Снова загадки... Не болит  ли  у  тебя  голова  от...  от  излишних
возлияний минувшей ночью, которую, как я правильно догадался, ты провел не
у себя в постели?
     - Голова болит, но вовсе не от перепоя, если я правильно  понял  твои
слова. Почти не пил, но мне пришлось много работать.  Я  уперся  в  тупик,
хотя знаю, что выход из лабиринта существует.  Больше  всего  боюсь,  меня
просто охватывает ужас, что кто-то уже готовится выйти  на  свет  божий  и
устроить... словом, я на  распутье.  Ничего,  понимаешь,  ничего  не  могу
поделать! Такого со мной не  случалось  никогда...  даже  когда  занимался
Уотергейтом. Кстати, мне недавно довелось выступать в одном южном колледже
вместе с Никсоном. Он подошел ко мне после встречи и сказал:  "Никогда  не
мог предположить, что вам удастся докопаться!" Я ответил ему:  "Здесь  нет
ничего особенного, я лишь журналист и  обнаружил  самые  кончики  ниточек,
ведущих к тайне. Не больше! Дергали за них уже другие!" Сейчас же  у  меня
исчезли даже кончики ниточек, а  ведь  еще  несколько  дней  назад  я  был
уверен, что держу их в руках!
     - Давай переменим пластинку. Мне не нравится, когда со  мной  говорят
загадками, но, по-видимому, ты не можешь сказать правду. Я не в  обиде.  В
конце концов тебе решать, что говорить, а чего нет. Ты  мне  лучше  скажи,
что стоит за всей этой шумихой с бойкотом?
     - Стоят очень серьезные силы. Они готовы на крайности.
     - Но ведь они не в состоянии запугать  человечество  и  навязать  ему
свою злую волю!
     - Ты ведь не ребенок, Олег, и  не  настолько  наивен.  В  наше  время
человечество  меньше  всего  принимается  в  расчет.  Они  хотят   создать
ситуацию, когда человечество будет поставлено перед  свершившимся  фактом.
Не забывай, что нынешний год для Америки - особый, год выборов президента.
А ты думаешь, нынешний хозяин Белого дома не помнит, что одним из наиболее
болезненных  провалов,   буквально   потрясших   нацию,   было   поражение
американских атлетов на Играх в Монреале - от ваших ребят да еще восточных
немцев? Форд потерял президентство в том числе и из-за этого...
     - Ну, знаешь ли, если каждый американский президент  будет  связывать
свои перевыборы  с  победой  или  поражением  на  Играх  и  соответственно
избирать для себя норму поведения...
     - К сожалению, этого тоже нельзя сбрасывать со счетов. Но, думаю,  не
только опасение неудачи на Играх ведет сегодня  нашего  хозяина.  За  всей
этой кампанией кроются другие, более серьезные и далекоидущие цели...
     - Что касается олимпиады в Москве, то я уверен, что она состоится, Не
могут не повлиять на наше поведение различные угрозы, с коими американская
сторона обращалась к нам. То, видите ли, не могут  принять  всю  советскую
делегацию в олимпийской деревне, то не смогут прокормить  спортсменов,  то
вообще "пужают" отсутствием надежной безопасности...
     - Что  касается  последнего,  -  прервал  меня  Дик,  -  это  гораздо
серьезнее, чем кажется на первый взгляд.
     - Нам не привыкать, Дик. На последних  олимпиадах  всегда  находились
люди, готовые пакостить. Что там говорить, в этом  проявляется  бессильная
злоба...
     - Не такая уж бессильная... Впрочем,  я  готов  потерять  то,  что  я
вложил в эту "раскопку", лишь бы оказаться посрамленным в твоих глазах. За
твою победу!
     Мы выпили. Я представил  Наташку,  сидящую  под  дверью,  и  невольно
усмехнулся - сколько в ней еще  детского,  непосредственного.  "Может,  вы
удочерите меня?" - "К несчастью,  не  могу,  всего  лишь  шестнадцать  лет
разницы, могут дурно понять". - "А жаль, я была бы такой  послушной..."  -
"Не люблю послушных, люблю умеющих слушать, ведь я законченный  болтун..."
- "Ты будешь рассказывать мне сказки, как охотился на акул в Тихом океане,
в Акапулько?" - "Вот видишь, какая ты! Я тебе поведал быль, а ты посчитала
меня лгуном?" - "Нет, просто - сочинителем, ведь это - твоя  профессия..."
- "Прикуси  язычок,  неверная,  или  я  вынужден  буду  покарать  тебя  за
оскорбление моей самой нужной, самой лучшей на земле профессии!" - "Слушаю
и повинуюсь!"
     - Дик, - прервал я воспоминания, - как там Дима поживает?  Он  что-то
замолчал,  даже  на  Новый  год  слова  не   черкнул...   Прислал   осенью
благодарность Брайана за перевод его рассказа и как в воду канул...
     - У Димы дела - хуже не бывает. Он  лежит  в  больнице  и  больше  не
работает в Би-би-си...
     - Спился?
     - В больнице, кажись, с этим диагнозом, но кризис наступил уже  после
того, как его выкинули из русской службы. Он просто оказался им  не  нужен
со своими устаревшими знаниями советской действительности...
     - И кто же занял его место?
     - Некий Ефим Рубинов, бывший советский спортивный журналист.
     Я сразу представил себе немолодого уже человека с вечно  насупленным,
недовольным лицом, с обезьяньей, выпирающей нижней  губой  и  услышал  его
наглый, самоуверенный голос, нередко ставивший в  тупик  людей,  когда  он
брал у них интервью. Он никогда не занимался спортом, да что там спортом -
гантели за всю свою жизнь в руки не взял, я в  этом  глубоко  убежден!  Но
нужно  было  видеть,  с  какой  потрясающей  самоуверенностью  он   брался
наставлять видавших виды тренеров и  как  бесцеремонно,  как  бесчеловечно
готов был растоптать спортсмена, стоило только тому сделать  неверный  шаг
или оступиться. Он просто-таки торжествовал, когда ему удавалось разыскать
еще   одно   проявление   "звездной"    болезни.    Он    превращался    в
прокурора-обличителя, и высокие слова слетали с его пера. Его не любили  и
побаивались, сторонились даже собратья по перу.
     - Что же Юля?
     - Она уехала в Грецию. Хочу признаться тебе, что есть и  моя  вина  в
случившемся. Впрочем, я неправильно выразился: просто то, о чем  рассказал
мне Зотов, слишком большая тайна, чтобы  ее  разглашение  прощалось.  Дима
знал, на что идет... Я не вымогал у  него  ничего...  Даже  предупредил  о
возможных   последствиях.   Он   ответил   решительным   отказом   принять
предупреждение и добавил, что больше так жить не может.
     - А розы, наверное, завяли, ухаживать за ними некому...
     - О каких розах ты говоришь? - не понял Дик.
     - О Диминых, он больше всего любил розы.
     Расставаясь, мы уговорились, что встречаемся завтра у моей  гостиницы
в восемь утра.
     - Может, у тебя есть проблемы в Нью-Йорке? - спросил на прощание  Дик
Грегори. - После 16:00 я смогу уделить тебе время.
     - Все о'кей, Дик, - махнул я ему рукой. - Никаких проблем!



                                    3

     "Олдсмобиль" был подготовлен к длительному путешествию:  помимо  двух
чемоданов,  здесь  уже  находились  желтая   спортивная   сумка   "Арена",
серебристые лыжи "К-2", какие-то пакеты и картонные ящики. Я в  недоумении
и некоторой растерянности остановился перед автомобилем, не зная, куда  же
ткнуть собственные вещи.
     - Давай, давай, - поторапливал меня Грегори. Без всякого  почтения  к
коробкам и пакетам он забросил наверх мой довольно тяжелый чемодан,  потом
с  такой  же  беззаботностью  устроил  мою  спортивную  сумку,  что   мало
отличалась по весу и  размерам  от  чемодана.  Единственное,  что  пожалел
Грегори, так это лыжи. Я проникся к  нему  еще  большим  уважением,  когда
увидел, как бережно он сначала вытащил, а затем  снова  положил  "К-2",  -
так, чтобы ничто не поцарапало поверхность  и,  конечно,  не  угрожало  их
целости. Для меня горные лыжи - живые существа, они тоже испытывают боль и
разочарование, если с ними обращаются,  как  с  куском  металла,  залитого
смолой, идущей, говорят, на космические аппараты.
     Нью-Йорк мне не понравился, возможно,  потому,  что  я  слишком  мало
видел, но первые впечатления - пусть обманчивые - проникают в самую  душу,
и нужно немало времени, чтобы выкорчевать их  из  потаенных  глубин  души;
город оставил ощущение какой-то аморфности и заброшенности, где никому нет
ни до чего дела (так оно на самом деле и было),  и  жизнь  течет  здесь  в
замкнутых орбитах, не позволяя посторонним проникать в их тесный мирок,  и
никто не задумывается над тем, что происходит за его пределами.
     - Если ничто тебя больше не удерживает здесь, то вперед! - воскликнул
Грегори.
     - До встречи в Лейк-Плэсиде, Витя! -  Я  крепко  обнял  Синявского  и
почувствовал на своей щеке жесткую щетину его бороды.  Хоть  прощались  мы
максимум на два-три дня, а все же грустно было оставлять товарища. Но  его
ждали встречи и дела в Нью-Йорке,  и  он  не  мог  присоединиться  к  нам.
"Впрочем, наверное, оно и к лучшему, иначе Вите пришлось бы ехать на крыше
или в багажнике "олдсмобиля", - подумал  я,  еще  не  догадываясь,  что  и
багажник был забит, что называется, под самую завязку.
     С Наташкой мы расстались час тому назад, она возможно, обиделась,  но
я терпеть не могу, когда меня провожают. Не  могу,  и  все  тут.  Себя  не
переделаешь...
     Город еще только оживал, вместо ревущего, подобно  горному  водопаду,
потока машин сейчас по улицам текли сонные  ручейки,  и  Грегори  ловко  и
уверенно лавировал на перекрестках.
     Мы молчали, я искоса рассматривал Дика. Узкое скуластое лицо, большие
и глубокие, как степные костры, темные глаза. В них вспыхивали - я знал  -
яростные языки пламени, стоило лишь задеть его за  живое;  высокий  лоб  с
неглубокими залысинами охватывала густая темная шевелюра. Я  подумал,  что
Грегори вовсе не обязательно носить лыжную шапочку в  горах  -  ему  мороз
нипочем. Он, пожалуй, выше меня, где-то в  пределах  190  сантиметров,  но
рост его не бросался в глаза, так как  Дик  сутулился  -  бич  людей  моей
профессии, слишком много времени проводящих за письменным столом.  Руки  у
Дика крепкие, жилистые, с пальцами, что в случае нужды  сливались  в  один
стальной кулак, встреча с которым  вряд  ли  принесла  бы  только  "легкие
телесные повреждения". Грегори  было  под  сорок  или  все  сорок,  но  он
выглядел старше, чему в немалой степени способствовало замкнутое выражение
лица - человеку незнакомому он вполне мог показаться нелюдимым и  суровым.
Однако это  не  соответствовало  действительности,  ибо  Дик  Грегори  был
жизнерадостным и веселым человеком, без особых усилий в любой компании  он
становился душой общества: много ездивший по миру, много повидавший, он  к
тому же и превосходно рассказывал (мне даже думалось, что  он  заранее,  в
уме,  складывает  каждую  историю  в  полноценный  рассказ   с   завязкой,
кульминацией и развязкой). "Я перепробовал на этой земле все,  что  только
можно испробовать, когда у тебя есть деньги и когда ты не лезешь в  карман
за сдачей, если тебя бьют по физиономии, -  сказал  как-то  Дик  и  весело
рассмеялся, от чего в его бездонных глазищах запрыгали бесики. - Мне бы  в
космос слетать!"
     - Знаешь, заедем-ка мы  в  Олбани,  -  нарушил  молчание  впервые  за
полчаса Дик. - Да, обязательно в Олбани -  повстречаюсь  с  одним  парнем.
Только бы он был на месте. Кстати, и тебе  польза  -  сможешь  записать  в
актив пребывание или посещение, как тебе  заблагорассудится  это  назвать,
столицы  штата  Нью-Йорк.  Ведь  большинство,  приезжая  в  Штаты,  наивно
полагает, что Нью-Йорк - и есть столица.
     Олбани не произвел на меня никакого впечатления. Заштатный городишко,
где несколько высотных зданий, небоскребами их не назовешь и  с  натяжкой,
лишь подчеркивали провинциальность столицы: жизнь здесь  катилась  подобно
тихой равнинной реке, даже автомобили, почудилось мне, не издавали  такого
рева, как в Нью-Йорке.
     Дик затормозил у первого же таксофона, забрался  под  его  прозрачное
розовое "ухо", набрал номер и переговорил с кем-то. Довольный, он вернулся
в "олдсмобиль", и машина с визгом сорвалась с места.
     У невзрачного двухэтажного строения, где нижний этаж, судя по широким
зеркальным витринам, занимал офис без вывески,  Грегори  остановился,  но,
прежде  чем  выйти  из  автомобиля,  посмотрел  в  зеркало  заднего  вида,
несколько секунд внимательно изучал перекресток с мигающим  светофором  и,
оставшись довольным, выбрался из кабины, бросив: "Две минуты, Олег,  всего
лишь две, о'кей?", быстрым шагом преодолел тротуар и скрылся за дверью...


     У Наташки было растерянное лицо и слезы в  уголках  глаз.  В  светлых
джинсах и легком  шерстяном  бежевом  свитерке  с  засученными  по  локоть
рукавами - она  вся  какая-то  светлая,  воздушная.  Немая  сцена  длилась
довольно долго, потому что из комнаты раздался  голос  Любови  Филипповны:
"Наташа, кто там?"
     - Ну, здравствуй, Малыш, - выдавил я, а сам не мог оторвать  глаз  от
Наташки, как, впрочем, и ноги от пола, чтобы сделать  тот  последний  шаг,
который отделял нас друг от друга.
     Она вдруг взвизгнула, бросилась мне на шею и повисла,  до  боли  сжав
руками так, что мне стало трудно дышать.
     - Я не могу, больше никуда никогда тебя не отпущу! Никогда! Пусть все
летит к черту, куда угодно, но я должна быть с  тобой.  Мы  улетим  отсюда
вместе, к тебе в Киев или еще куда ты захочешь, но  только  вместе!  И  не
говори, что еще не время, что еще нужно подождать! Нет!
     - Вместе, только вместе, - повторил я ее  слова.  И  почувствовал  на
своей щеке ее слезу, буквально обжегшую меня.
     - Здравствуйте, Олег Иванович! - Голос Любови Филипповны,  в  котором
звенел лед, оторвал нас друг от друга. "Уж  заодно  и  фамилию  произнесли
бы!" - едва не вырвалось у меня, но вслух я спокойно сказал:
     - Добрый день, Любовь Филипповна, искренне рад вас видеть! - Протянул
ей букет ярких (и потому выглядевших неживыми) белых роз.
     Любовь Филипповна, по-видимому, ожидала чего  угодно,  но  только  не
цветов, растерялась, и по лицу ее  пошли  красные  пятна.  По  всему  было
видно, что чувствует она себя школьницей, которую застали  за  списыванием
контрольной. Мой расчет оказался безошибочным, и первый, самый трудный миг
нашего знакомства был благополучно преодолен.
     - Что же мы стоим на пороге? - нашлась наконец-то Любовь  Филипповна.
- Наташенька, приглашай Олега... - запнулась на  полуслове,  но  с  честью
вышла из сложного положения: - Приглашай гостя в комнату.
     - Не угодно ли вам,  сэр,  войти?  -  съязвила  Наташка,  просто-таки
убитая моим тактическим ходом, - мне почудилось, что она ревниво отнеслась
к тому, что розы попали не к ней в руки.
     Когда  Любовь  Филипповна  величаво  уплыла,  оставив  нас  одних   в
прихожей, Наташка прошипела:
     - Ну и хитрец, ну и донжуан! Тебе бы только за престарелыми матронами
ухаживать!
     - Все было в этой жизни, пройденный этап!
     - Как это было, а почему я не знаю ничего? -  просто-таки  подскочила
Наташка на месте.
     - Ничего, Малыш, у тебя достаточно  будет  времени  в  будущем,  дабы
досконально  изучить  мое  прошлое.  Я  предоставлю  в  твое  распоряжение
необходимые свидетельства. О'кей?
     - Нет, ты мне положительно нравишься сегодня...
     - Если так, то мне положен хотя бы один поцелуй.
     - Боже, - прошептала Наташка, - мы ведь еще не целовались...


     Тут я увидел Дика Грегори,  появившегося  в  дверях  офиса  с  крепко
сбитым  парнем  в  потертых  синих  джинсах  и  такой  же  синей   рубахе,
расстегнутой почти до пупа. У парня было  широкое  круглое  лицо,  наглые,
глядящие в упор глаза (я  буквально  физически  ощутил  прикосновение  его
изучающего взгляда) и походка профессионального боксера.  Впрочем,  нос  у
него и впрямь был слегка деформирован. На вид ему больше тридцати не дашь.
     Дик что-то сказал на прощание, парень кивнул согласно головой, а  его
ощупывающий недобрый взгляд  по-прежнему  был  прикован  ко  мне.  "Какого
черта!" - захотелось рявкнуть мне.
     Грегори сел за руль, включил зажигание, и снова машина рванула вперед
с неприятным визгом покрышек. Он даже мимолетно не взглянул на того, кто -
я видел в боковом зеркале - остался стоять на тротуаре, провожая  взглядом
автомобиль, пока мы не свернули на другую улочку.
     - Хорош, - сказал я, чтобы насколько разрядить обстановку. -  Ему  бы
ковбоя играть в вестерне из жизни дикого Запада!
     - Ты угадал.  Стив  Уильямс  действительно  потомственный  ковбой,  -
сказал Грегори, не поворачивая головы. - Сейчас он  -  мой  лучший,  самый
пронырливый репортер, "раскопщик".
     Кого меньше всего напоминал подчиненный Грегори, так это журналиста!
     - Тебя смутил его внешний вид? Как это у вас говорят - блатной?
     - Пожалуй, - согласился я, несколько сбитый с толку.
     - Парень хлебнул в жизни, это  точно.  Служил  актером  в  Голливуде,
потом был профессиональным кетчистом,  одно  время  подвизался  в  частной
сыскной конторе, наркотиками занимался, был "подставным" в цепи  не  то  в
Турции, не то в Ливане, толком я не знаю. Его "вычислили" - он  едва  унес
ноги. Ко мне он заявился два года назад - и без обиняков: "Шеф, я слышал о
вас много дурного - дурного с точки зрения тех, кто и мне не нравится,  но
я многое повидал и выработал собственную точку зрения  на  людей.  Я  хочу
быть репортером и, поверьте, не буду обузой в вашем деле". - "Ты написал в
своей жизни хотя бы информацию на пять строк?" - не слишком мягко  спросил
я. "То, чем я занимался,  исключает  какие-либо  записи".  -  "Так  какого
дьявола ты прешься в  журналистику?"  Я  тогда  был  не  в  духе,  у  меня
случились крупные неприятности с одной фирмой, она подала на  меня  в  суд
из-за разоблачительной статьи. "Не спешите, шеф, - охладил он мой  пыл.  -
Выгнать вы меня всегда успеете!" А он прав, подумал, остывая, выгнать  его
я действительно успею. К тому же, если память мне не изменяет, Джек Лондон
тоже слыл отпетым парнем. "Хорошо, обещай  мне  лишь  одно  -  никогда  не
лгать. Лучше уйди, если не сможешь быть честным". - "В этом вы  можете  не
сомневаться, шеф. Я слишком много брехал в жизни и насмотрелся  на  разные
подлости, родившиеся из-за лжи. Меня воротит от этого всего!" Так он  стал
работать на меня. И  первое,  что  раскопал  Уильямс,  когда  прошелся  по
некоторым своим прошлым связям, - ты и представить себе не можешь!
     Грегори оторвал взгляд от зеркала заднего вида (я давно понял, почему
Дик устремился в одну точку,  и,  честно  говоря,  его  озабоченность,  не
преследует ли нас кто, не могла не встревожить меня. Но почему нас  должны
преследовать?) и улыбнулся как заговорщик.
     - Не интригуй.
     - Сынка президента. То, что он не прочь принять  ЛСД  [очень  сильное
наркотическое средство], было известно давно, но он еще и прикрывал  -  не
безвозмездно, естественно, кое-кого из оптовых торговцев наркотиками.  Моя
статья вызвала переполох в Белом доме.
     - Ого, вот за что ты берешься!
     - Я тоже ненавижу ложь, - жестко отрезал Грегори и надолго замолчал.
     Но даже после рассказа Дика я не почувствовал симпатии к Уильямсу.
     "Олдсмобиль"  между  тем  глотал  километры  ровного,  как  натянутая
струна, шоссе, правда, не превышая дозволенных 55 миль в час. Дик  включил
приемник, и волны симфоджаза закачали меня.


     Странно, но мой ледяной нью-йоркский  номер  будто  бы  стал  уютнее,
стоило в нем появиться Наташке. Я  вытащил  из  сумки  бутылку  мускатного
шампанского, привезенного из Киева, и  коробку  конфет.  Натали  принялась
распаковывать пластиковую сумку, назначение которой я не угадал, когда  мы
уезжали из дома, где Любовь Филипповна просто-таки не находила себе места,
как только узнала, что ее дочь собирается со мной. Я молча  наблюдал,  как
Наташа сервирует стол в моей дыре и как номер превращается  в  праздничный
зал, а когда она вытащила три свечи, зажгла их от  газового  "ронсона",  я
понял, что пришла радость, и сердце мое распахнулось ей навстречу.
     - Малыш, - только и смог прошептать я, когда  наконец  моя  маленькая
хозяйка повернулась ко мне.
     Я вдруг живо припомнил, как два  года  назад  увидел  старого  вуйка,
который нес на закорках что-то неживое, облепленное снегом, да  еще  волок
за собой красные пластиковые лыжи. Мне не нужно объяснять, в чем тут дело,
достаточно было бросить взгляд на старый дырявый полушубок вуйка и красный
нейлоновый комбинезон...
     - Давайте, вуйко, помогу!
     - Допоможи, допоможи,  сынок,  нема  моих  бильше  сил,  -  с  трудом
проговорил старик. - Що б було, якбы не занесла нелегка доля  мене  в  той
кут?
     Я взял неожиданно легкое тело девушки, она даже  не  пошевелилась,  и
меня пронзила мысль, что она скончалась. Это заставило  поспешно  опустить
ее на снег и сдернуть с головы капюшон вместе с вязаной шапочкой "Кнейсл".
Лицо девушки побелело, и я принялся растирать его  снегом.  Минуло  немало
времени, прежде чем  она  застонала  и  сказала:  "Больно..."  Я  до  того
обрадовался, что готов был ее расцеловать.
     - Треба до ликаря, сынку, сыл моих бильш нема...
     - Зараз, зараз, вуйко, - сказал я и принялся  поспешно  ощупывать  ее
руки - сначала левую, потом правую. Девушка молчала, ее закрытые глаза  не
открывались, но когда я тронул левую  ногу  у  щиколотки,  она  закричала,
глаза ее распахнулись мне навстречу, и я  увидел,  какие  они  нее  синие,
словно небо в июне...
     - Все, больше не буду... Где вы живете?
     Но девушка не ответила, видно, снова от  боли  потеряла  сознание.  Я
взвалил ее на  плечи  и,  крикнув:  "Вуйко,  захватите  лыжи,  пожалуйста,
отдайте на динамовской базе дежурной...",  почти  бегом  устремился  вдоль
насыпи железной дороги.
     Снег сыпал и сыпал, в долине гулял ветер,  лицо  у  меня  мерзло,  но
некогда было даже остановиться, чтобы передохнуть.
     Я поднялся с девушкой к себе  в  номер  -  благо,  у  меня  были  две
комнаты, номер-люкс, принадлежавший  самому  Вадиму  Мартынчику,  местному
"боссу" и моему давнему другу по спорту. Это был чудесный номер, окна  его
выходили на горную речку и на молчаливый белый храм с  кладбищем,  где  на
рождество в бездвижном  воздухе  таинственно  светились  до  первых  лучей
солнца сотни свечей.
     Еще внизу я крикнул дежурной, чтобы разыскала  врача  и  прислала  ко
мне.
     Молодой  застенчивый  фельдшер,  однажды   уже   обезболивавший   мне
травмированные связки, без лишних слов принялся за дело.
     - Ушиб и сильное растяжение голеностопа. Лежать! - сказал он в  ответ
на мой вопросительный взгляд.
     - Вам нужно лежать! - сказал я как можно тверже.
     - Но... - Девушка растерянно переводила синие, полные слез  глаза  то
на врача, то на меня.  -  Ведь  мне  нужно  домой,  сказать...  там  будут
беспокоиться.
     - Вы уверены?
     - А как же иначе? Ведь это мой... мой друзья, - совсем  растерявшись,
пролепетала она.
     Не стану врать, я решил оставить ее у себя в номере, чего бы мне  это
ни стоило. Не мог, просто не мог отпустить ее к друзьям.
     - Если вы хотите, я могу сходить и сказать, что с вами приключилось.
     - Пожалуйста, это недалеко отсюда: по улице за кладбищем, третий  дом
- там елка у крыльца.
     Взял  куртку,  шапочку  и,  не  одеваясь,  вышел.  Мне   нужно   было
разобраться с мыслями, привести их хотя бы в относительный порядок. Что-то
произошло со мной, но что - понять не мог.
     Я не пошел в обход, к мосту,  а  напрямик  -  через  речку  по  льду,
правда, в одном месте пришлось прыгать, и лед  проломился.  Там  оказалось
неглубоко, но все же слегка зачерпнул ледяной водицы.
     Дом разыскал сразу.  Поднялся  по  ступенькам.  Уже  на  пороге  меня
встретили громкие звуки джаза. На мой стук никто не отозвался, и я толкнул
дверь. По доносящимся  звукам  легко  разыскал  нужную  дверь.  В  комнате
десятка полтора парней и девчат: кто в свитерах, кто в  легких  майках,  в
носках и сапогах лихо отплясывали рок; дым -  хоть  топор  вешай,  спертый
винный дух ударил в лицо. На меня долго никто не обращал внимания, пока не
кончилась музыка и раскрасневшаяся девушка, затянувшись и  выпустив  струю
дыма в мою сторону, сказала: "А у нас гости...".
     Тут ко мне обернулись и остальные.
     Внезапно я вспомнил, что не знаю, как зовут девушку, лежавшую в  моем
номере.
     - Вы кого-то ищете, - с небрежным  вызовом  спросил  высокий  статный
парень с красивым до отвращения лицом.
     - У вас есть  подруга,  блондинка  с  большими  голубыми  глазами?  -
спросил я, тут же устыдившись подробностей.
     - Вить, а это ведь про Наташу, -  сказала  все  та  же  девушка,  что
первой увидела меня.
     - Вы имеете в виду Наташу? - еще наглее спросил парень.
     - Не знаю, как ее зовут, но знаю, что вы ее бросили на верную смерть!
     - О чем это он говорит, Вить?
     - О чем это вы, молодой человек? - Парень не унимался. Я  понял,  что
еще слово - и он  познакомится  с  моим  кулаком,  как  бы  глупо  это  ни
выглядело...
     - Да ни о чем, прощайте. - Я повернулся и вышел, с силой захлопнув за
собой дверь. Уже возле калитки меня догнала девушка.
     - Вы не обижайтесь. Где Наташа?
     - На базе "Динамо". 312-я комната.
     Когда я возвратился, моя гостья уже пришла в себя - на лице  появился
румянец, а в глазах - дерзкая  независимость.  "Ну  и  черт  с  тобой!"  -
мысленно  обругал  я  ее,  чувствуя  доводящую  до  бешенства  собственную
уязвимость.
     - Я сообщил, где вы находитесь.
     - И что же? - Она просто-таки вспыхнула, ожидая моего ответа.
     - Не знаю. Они не выразили определенных намерений.
     Мои слова застали ее врасплох, она замолчала, откинувшись на  подушку
головой. Глаза ее устремились в одну точку. Я снова вдруг ощутил  пустоту,
едва представил, что сейчас заявятся ее  друзья  и  заберут  с  собой.  Не
станешь же удерживать силой?  Взглянул  на  себя  как  бы  со  стороны,  и
настроение вовсе испортилось: юная девушка и зрелый мужчина,  правда,  уже
не обремененный семьей, но еще и не свободный...
     Они  и  впрямь  ввалились   вскоре,   человек   пять-шесть,   немного
растревоженные,  но  веселье  все   равно   так   и   пробивалось   сквозь
обеспокоенность, еще  сквозившую  в  первых  словах.  Они  набросились  на
девушку с расспросами, затормошили ее. Высокий  красавец  как-то  виновато
держался за спинами других, но глаз с Наташи не спускал. Она лишь  однажды
остановила на нем взгляд и тут же отвела. Лицо ее как-то окаменело.
     - Поблагодарим товарища за помощь, - сказал, обретая утраченную  было
уверенность, красавец, - и - о-ля-ля - прямо домой!
     - Я здесь ни при чем. Благодарить нужно старика, это он наткнулся  на
нее, - сказал я как можно равнодушней.
     - А все ты, Виктор, - вдруг  взорвалась  девушка,  которая  проводила
меня до калитки. - Ты ведь клялся, что видел, как Натка  катит  следом  за
тобой. А сам сел в машину и уехал...
     - Откуда я знал, что ее угораздит спускаться  не  там  где  нужно!  -
огрызнулся парень. - Машина стояла внизу,  что  мне,  упускать  ее?..  Тем
более,  водитель  сказал,  что  через  пять  минут  вездеход  будет  возле
подъемника. И вообще, ребята, стоит ли устраивать  весь  этот  сыр-бор  на
отдыхе, ведь мы приехали не искать себе лишних трудностей, не так ли?
     - Я останусь здесь... врач запретил мне двигаться... По крайней  мере
сегодня, - она сказала тихо-тихо, но ее слова прозвучали громом, и еще она
взглянула на меня, и я поспешил глазами сказать, умолить - да, да, да!
     - Мы тебя в один присест донесем,  чего  это  ты,  Нат?  -  раздались
голоса.
     Они еще пошумели, покричали, но поняли, что изменить решение  подруги
не удастся. В дверях высокий спросил:
     - По каким дням посещение больной?
     - По субботам, юноша, по субботам! - рявкнул я. - И дверь закройте  с
той стороны!
     А случилось это в понедельник...
     - Ты где будешь жить? - спросил Грегори.
     - В мотеле "Олд стар".
     - Это, кажется, недалеко от пресс-центра. Вполне прилично по нынешним
временам, когда, я слышал, журналистов устраивают  за  сто  километров  от
Лейк-Плэсида, в Платсбурге...
     - А ты?
     - Я буду жить в бунгало на противоположной стороне Зеркального озера.
Это конура приятеля, он любезно уступил мне на время  Игр.  Сам  он  решил
смотреть олимпиаду по телевизору. Я думаю, это правильное решение.
     - Одно мне непонятно, Дик, что тебя несет в этот богом забытый  край?
Аккредитации у тебя нет, билеты, насколько мне известно, стоят уйму денег,
лыжные трассы закрыты, - словом,  никуда  не  пробьешься.  Да  и  питание,
говорят, тоже не слишком хорошо там организовано. На что уж спортсмены,  и
тех не обещают кормить как следует...
     - Да, Олег, вот что я хотел тебе сказать... Пойми  меня  правильно  и
пока не спрашивай лишнего.  Пока.  Наступит  время,  когда  я  готов  буду
ответить на любой твой вопрос. Мое предисловие вот к  чему:  я  не  довезу
тебя до мотеля, а высажу в непосредственной близости, ничего,  ты  здоров,
как бык, дотащишь свою водку в целости и сохранности.
     Такая осведомленность Дика Грегори меня рассмешила, и я не стал  себя
сдерживать. Ледок, образовавшийся после первых его слов, растаял.
     - Это во-первых. Когда ненароком доведется встретить меня на улице  -
ну, на Мейн-стрит, скажем, не подходи ко мне и ничем не выказывай, что  мы
с тобой знакомы. Если нужно, я сам подойду к тебе или кто-то  скажет,  как
найти меня. Это во-вторых.
     - Все?
     - Пока все.
     - Ты чем-то обеспокоен?
     - Не будем об этом, мы ведь условились. Меня беспокоит  лишь  одно  -
как бы не опоздать... Времени  осталось  совсем,  совсем  мало,  в  обрез.
Дьявол бы побрал этого плантатора, выращивал бы  свои  земляные  орешки...
всем на радость.
     - Знаешь, я хочу пива, - чтобы перевести  разговор  на  другую  тему,
сказал я.
     - Ящик у тебя за спиной.  Кстати,  и  мне  откупорь  банку.  В  горле
действительно пересохло.
     Я щелкнул крышкой, и в машине установилась  тишина,  нарушаемая  лишь
мерным гудением мощного мотора.


     Вечером, когда Лейк-Плэсид погрузился во тьму, я подходил к  "Овалу".
Лед был ярко освещен, конькобежцы в блестящих, обтягивающих костюмах мерно
накручивали  километры,  тренеры,  застывшие  по  кромке,  оживали,  когда
спортсмен проносился мимо, что-то кричали  или  показывали  на  пальцах  и
снова замирали. На флагштоках,  вытянутых  в  одну  линию  вдоль  Ледового
дворца, у входов в который толпился  народ  -  билеты  продавали  даже  на
тренировки, - полоскались на сильном ветру государственные флаги  стран  -
участниц ХIII зимних Олимпийских игр.
     Снега почти не было, дорожки и улица, по которой я только что  шагал,
были грязными и пыльными, мороз высушивал ноздреватые сугробики  и  хватал
за щеки. Пресс-центр светился окнами всех четырех этажей.
     Я вошел в здание. Никто  не  задержал  меня,  не  спросил  документы.
Впрочем, пресс-центр, расположившийся в местной школе, еще  официально  не
работал, о чем можно было легко  догадаться  по  нагромождениям  ящиков  в
узких проходах;  парни  в  комбинезонах,  переругиваясь,  таскали  цветные
телевизоры "Сони" и спускались с ними в подвал. Я  потолкался  по  этажам,
таблички "Аккредитация" не обнаружил и обратился за помощью  к  мужчине  в
лыжной шапочке. Он посмотрел на меня словно на марсианина и развел руками:
     - Понятия не имею, я  здесь  сам  двадцать  минут.  Да,  двадцать,  -
повторил он, для верности взглянув на часы.
     Еще две попытки выяснить местонахождение аккредитационной комнаты  ни
к чему не привели. Мои хаотические толкания по этажам и  комнатам  все  же
дали положительный результат. На четвертом этаже я увидел  знакомые  буквы
"ТАСС" и толкнул дверь. В просторной комнате стояли три  стола,  несколько
стульев, телевизор,  стучал  телетайп,  раскладывая  по  полу  бесконечную
ленту,  было  тепло,  и  немолодая  усталая  женщина  знакомым  московским
говорком объяснила:
     - Это вам нужно выйти  во  двор,  по  центральной  лестнице.  Впереди
справа вы увидите одноэтажный деревянный  барак.  Там  аккредитуют.  А  вы
откуда? - полюбопытствовала она.
     - Из Киева.
     - Вот уже из Киева приезжают, а где мои - ума не приложу. Нет, я не в
ТАССе, я из "Советского спорта", Николай Семенович уже приехал,  а  другие
не то в Нью-Йорке застряли, не то в Монреале... Здесь  такая  неразбериха,
вы даже представить себе не можете! Ни спросить не у кого, ни  обратиться,
если что-то нужно. Единственный надежный человек,  и  тот  -  полицейский,
этот как часы в шесть приходит закрывать комнату... Это,  конечно,  только
сейчас в шесть, пока олимпиада не началась, а потом мы будем круглые сутки
работать, ведь это телетайпы ТАСС, мы у них арендуем. Да еще,  говорят,  и
АПН собирается передавать. Когда мы только управимся?
     Видно, женщине так надоело сидеть все одной да одной  в  этой  пустой
комнате, где даже простого дивана, чтоб прилечь, не было, что она никак не
хотела отпускать меня. Я успел за те несколько  минут,  пока  находился  в
комнате, узнать, что Роднину и Зайцева встретили здесь по высшему классу -
сплошное  внимание,  но  только  все  у  них  спрашивают,  как  они  будут
чувствовать себя на льду, когда  выйдут  Бабилония  и  Гарднер.  "Нет,  вы
только  подумайте,  -  нет  спросить  бы,  как  нужно   чувствовать   себя
американцам в их присутствии! Ой, мне кажется, что судьи будут ставить нам
подножки! Как-то нехорошо пишут в местных газетах про своих - нахваливают,
превозносят до небес, а что они сделали-то в  фигурном  катании?  Стали  в
прошлом году в Вене чемпионами мира? Так ведь в отсутствие  Родниной,  это
же понимать надо! А что они о нашей  олимпиаде:  что  ни  газета,  что  ни
передача - сплошная грязь, ругань, как они так могут!  Мы  так  стараемся,
так ждем эту олимпиаду, вся Москва  словно  наново  на  свет  рождается...
Неужто им удастся отобрать у нас Игры? Как вы думаете?"
     - Руки коротки. - Я поспешил распрощаться.
     - Вот и я так думаю, - донеслось мне вслед.
     Барак действительно оказался самым  настоящим  бараком  из  дерева  и
фанеры, носившим во всем своем облике обреченность  на  слом,  стоит  лишь
закончиться  олимпиаде.  В  проходной   комнате,   перегороженной   надвое
деревянной стойкой, было накурено, но малолюдно. Два средних лет "ковбоя",
а  иначе  их  никак  не  назовешь  -  в  широкополых  шляпах,  в  джинсах,
вставленных в короткие сапожки  на  высоченнейших  каблуках,  менее  всего
напоминали служащих пресс-центра, да  еще  ведающих  аккредитацией.  Но  я
ошибся.
     - Да, сэр, аккредитации выдают здесь. Эй, Джо,  поищи-ка  карточку  -
Олег Романько, - сказал один из них, пониже и покрепче,  рассматривая  мою
физиономию на  фотографии  временного  удостоверения,  полученного  еще  в
Москве.
     - Есть! Прошу, сэр, сюда, - сказал Джо, доставая из  железного  ящика
вторую половину  удостоверения  -  копию  той,  что  держал  в  руках  его
напарник.
     "Ковбой" указал на  стул  в  глубине  комнаты,  а  сам  направился  к
"поляроиду", укрепленному на штативе.
     - Да я же выслал дюжину цветных фото! - сказал я.
     - О'кей! - легкомысленно отмахнулся американец. - Падайте  в  кресло,
сэр!
     Я даже не снял дубленку, не успел напустить на лицо достойное момента
выражение, как вспыхнул блиц, потом еще и  еще  раз,  и  веселый  "ковбой"
взмахнул рукой.
     - О'кей, сэр! Русская водка и черная икра!
     - О, русская водка! - радостно подхватил второй.
     Мне эти приемчики были давно знакомы, не случайно же  я  прихватил  с
собой бутылку "Столичной", но еще никогда у меня  не  извлекали  ее  столь
лихо. Да, с такими не соскучишься!
     Я поставил на барьер бутылку,  и  глаза  у  американцев  готовы  были
вылезти из орбит. Затмение длилось считанные секунды, в  следующий  момент
они набросились  на  мое  удостоверение,  словно  коршуны  в  предчувствии
богатой добычи: один молниеносно ножницами раскромсал блок фотографий,  на
которых меня было так же трудно узнать, как различить в темную ночь, какая
из  двух  кошек,  чьи  глаза  блистали  во  тьме,  серее,  другой  схватил
пластмассовый  вкладыш,  засунул   туда   часть   удостоверения,   намазал
переданное ему фото клеем, прихлопнул для  верности  кулаком,  отчего  вся
стойка жалобно содрогнулась, тут же сунул вкладыш в специальный аппаратик,
точно катком прокатившийся по моей фотофизиономии, не  успел  он  вытащить
навечно  запрессованную   фотографию,   как   второй   уже   подавал   ему
металлическую  цепочку,  что  в  мгновение  ока  была  продернута   сквозь
отверстия, закреплена, и удостоверение было вручено мне.  Оставалось  лишь
надеть "ладанку" на  шею,  чтобы  сразу  почувствовать  себя  полноправным
участником олимпиады.
     - Гуд бай, сэр! Да здравствует русская водка! - такими были последние
услышанные мною слова, когда я покидал общество двух развеселых "ковбоев",
направлявшихся в служебный закуток, что был как раз напротив барьера...



                                    4

     Утром, когда я вновь появился в пресс-центре, мало что  изменилось  -
разве стало больше людей, снующих по этажам, да автомобилей,  доставлявших
различный груз - от пишущих машинок "Оливетти" до стойки  бара,  с  трудом
внесенной в узкие, отнюдь не рассчитанные на подобные  габариты,  школьные
двери.
     Сколько я ни пытался узнать, когда  и  откуда  отправится  автобус  в
олимпийскую деревню, никто толком так и не смог мне ответить. Комната ТАСС
оказалась  на  замке,  словоохотливая  телетайпистка,   по-видимому,   еще
досматривала последние сны. Было от чего прийти в отчаяние!
     -  Конечно,  газета  не  торопила  меня,  был  уговор,  что  на  свое
усмотрение я  передам  два  репортажа  до  начала  Игр:  один  -  о  самом
Лейк-Плэсиде и о подготовке к состязаниям, разные там байки, коими  обычно
богата вокруголимпийская жизнь, второй - о сессии МОК, где,  по  настоянию
американской  делегации,  будет  поставлен  на  голосование  вопрос  почти
гамлетовского звучания - быть или не быть Московской олимпиаде. Правда,  в
частных беседах члены МОК в один голос твердили, что не может быть и  речи
о переносе Игр или об изменении сроков  их  проведения.  Но  мы  уже  были
научены горьким опытом, когда однажды,  наслушавшись  дифирамбов  в  адрес
нашей столицы, не сомневались, что выбор падет на нее; но голосование 1970
года отдало предпочтение Монреалю, который, казалось, не шел  ни  в  какое
сравнение с Москвой. Поэтому нужно  было  ожидать  окончания  сессии  МОК,
чтобы уж со всей определенностью сказать: Игры состоятся.
     Но сессия лишь предстояла. Члены  МОК,  съезжавшиеся  в  Лейк-Плэсид,
были растревожены тем, что  какой-то  местный  герострат  пытался  поджечь
трехэтажный скромный отель с громким названием "Хилтон", что само по  себе
вызвало улыбку, ибо во всех крупнейших столицах мира отели фирмы  "Хилтон"
были всегда многоэтажными небоскребами, возведенными по  последнему  слову
архитектурной, инженерной, ну и, естественно,  гостиничной  мысли.  Помимо
этой, скажем прямо, не ахти какой "байки", у меня в запасе  был  эпизод  с
проворовавшимся поставщиком продуктов для  олимпийской  деревни,  попавшим
под  полицейское  следствие,  в  результате  чего  он  был  отстранен   от
исполнения своих обязанностей, и,  как  писала  местная  пресса,  это  уже
начало сказываться на  питании  спортсменов.  Остальные  новости  отдавали
душком: это были факты, густо рассыпанные  по  страницам  газет,  вновь  и
вновь рисовавшие беды, ожидающие тех, кто приехал  в  олимпийскую  столицу
состязаться, и в еще большей степени тех, кто собирался наслаждаться этими
состязаниями. Писали о двух десятках коек,  коими  обладал  Лейк-Плэсид  в
крошечной местной больнице, жаловались на  из  рук  вон  плохо  работавший
транспорт,  на  отсутствие  снега  (правда,  на  сей  случай  организаторы
подстраховали себя и установили вдоль лыжных трасс  машины  искусственного
снега,  что,  говорили,  влетело  им  в  кругленькую  сумму  -  100  тысяч
долларов),  сетовали  на   то,   что,   по   самым   скромным   подсчетам,
приблизительно две трети журналистов так и не смогут найти  себе  места  в
рабочих комнатах пресс-центра. Пессимизм, словом, сквозил в каждой строке,
и, кажется, единственным, что дышало в те  дни  непоколебимым  оптимизмом,
была неоновая надпись, укрепленная у входа в  "Овал":  "Добро  пожаловать,
мир! Мы готовы!"
     Честно  говоря,  мне  вовсе  не  хотелось  писать  о  трудностях  или
злословить по их поводу; право же, меньше всего  в  создавшемся  положении
можно было упрекнуть организаторов  Игр:  они  буквально,  как  рыба  подо
льдом, задыхались в тисках  финансовых  неурядиц.  Пытались  даже  умолить
правительство  выделить  им  недостающие   суммы,   но   Картер,   который
громогласно пообещал 500 миллионов долларов любой стране,  любому  городу,
который согласился бы принять у себя летние Игры, ответил отказом.
     Кровь из носу, мне нужно было попасть в олимпийскую деревню. Хотелось
начать репортаж  из  этого  тюремного  общежития,  собравшего  под  своими
крышами спортсменов многих стран мира. Была еще одна потаенная мысль, но о
ней я предпочитал не признаваться даже самому себе.
     - Вы, сдается, собрались в деревню? - услышал я незнакомый  голос  за
спиной.
     Я обернулся. Розовощекий невысокий лысый  толстяк,  сплошь  увешанный
фотоаппаратурой, в красной фирменной нейлоновой куртке с  черными  буквами
"Никон", насмешливо уставился на меня.
     - Или ошибся? - переспросил он.
     - Собрался, - неопределенно ответил я.
     - Тогда вперед, у меня внизу машина.
     Мы спустились по лестнице  вниз,  переждали,  пока  внесут  очередной
телетайп, очутились у зеленого,  похожего  на  жука,  автомобильчика.  Мой
провожатый открыл дверцу справа,  помог  вписаться  в  очень  ограниченные
габариты кабины, захлопнул дверцу и,  весело  насвистывая,  обошел  машину
спереди, протер рукавом куртки и без того чистое  стекло.  Потом  небрежно
забросил  на  заднее  сидение  аппараты,  не  слишком   заботясь   об   их
сохранности, и тяжело плюхнулся рядом со мной.
     - Хелло, меня зовут Джон Макнамара!
     Я невольно усмехнулся.
     - Я чем-то вас удивил?
     - Нет, просто фамилия у вас известная.
     - Известная? - Толстячок оживился.
     - Был у  вас  в  Штатах  министр  обороны,  Роберт  Макнамара.  Очень
воинственный...
     - Вот уж и не подозревал! Впрочем, оно и не удивительно, если я что и
читаю в газетах, так только не политическую  трескотню.  Спорт,  на  худой
конец - какая-нибудь содрогательная история про современного вурдалака или
еще что в таком роде... А политика - нет, увольте. Да, откуда вы приехали?
     - Из Советского Союза.
     У толстячка, казалось, глаза выскочат из орбит.  Но  он  быстро  взял
себя в  руки  и  просто-таки  обворожительно,  как  умеют  улыбаться  лишь
полнолицые люди, улыбнулся, отчего его маленькие глазки почти закрылись.
     - Кажется, русским здесь труднее всего...
     - Почему же... Пока терпимо.
     - И на том  спасибо!  Здесь  кто  ни  придет,  первым  делом  покроет
посильнее организаторов. Да разве мы виноваты? - Мой собеседник с  каждыми
словом распалялся. - Я в оргкомитете, считай, два года, знали б вы, как мы
из кожи  лезли,  чтобы  не  повторить  печальную  историю  Денвера.  Можно
подумать, что Лейк-Плэсид - не в Америке, а где-нибудь на  Марсе,  сам  по
себе, а Соединенные Штаты сами по себе.
     - Денежки по центу собирали, экономили на чем только  могли.  Как  мы
это все вытянули, до сих пор не представляю!
     Он лихо отъехал от пресс-центра, чем  вызвал  недовольство  высокого,
как каланча, полицейского, который едва успел выпрыгнуть из-под несущегося
на него автомобиля. Но Макнамара и глазом не моргнул. Мы свернули  налево,
обогнули  "Овал",  выбрались  на  параллельную  со  стадионом   улочку   и
устремились  вниз  по  крутому  спуску.  Американец  гнал  машину,  словно
торопился  на  пожар,  на  поворотах  тормоза  визжали,  а  нас   спасало,
по-видимому, лишь то, что на улицах городка не было ни грамма снега.
     - Вы думаете, мне нужен был этот оргкомитет? Денег - гроши, работы  -
по самое горло, со всех сторон тебя ругают и клянут, а ты  должен  строить
из себя шута и улыбаться. Да еще твердить, как попугай: "Все начнется, все
будет в порядке!" Хотел бы я сейчас  заснуть  с  какой-нибудь  пышной  (он
оторвал руки от баранки и показал желаемые  размеры)  мэм  в  обнимочку  и
проснуться на следующий день, когда вся эта история кончится...
     - Главное, чтоб Игры состоялись, ведь в  конце  концов  важно,  чтобы
спортсмены могли реализовать все, на что они способны, - сказал  я,  решив
несколько пригасить пыл толстяка.  Мне  просто  не  улыбалась  перспектива
свалиться с какого-нибудь небольшого обрывчика, коих немало попадалось  на
нашем пути - справа и слева от дороги.
     - Э, нет, не говорите, спортивные базы у нас - о'кей! Без дураков!  -
Макнамара поднял вверх большой палец правой руки, и машину  повело  влево,
навстречу мчавшемуся тяжелому туристическому автобусу "Грей хаунд". Однако
толстяк знал свое дело:  он  не  только  успел  увернуться  под  мощнейший
трубный глас автобусной сирены, но и нисколько не умерил пыл. -  "Овал"  -
лед как зеркало! Напрасно, что ли, мы выписали из Европы того  парня,  что
делает лед... Ледовый дворец - тоже не чета  хеннинскому,  в  старом,  где
были  Игры  тридцать  второго,   будут   тренироваться   да   еще   играть
второстепенные матчи. Уайтфейс -  гора,  какую  еще  нужно  поискать!  Там
победят лишь парни с крепкими нервами. Снега, скажете, маловато на  лыжных
трассах? Поверьте моему опыту, я ведь в Адирондакских горах родился, здесь
все мне знакомо с детства, - снег будет, и сколько нужно. Я говорил нашим,
чтоб не пороли горячку, не выбрасывали деньги коту под хвост,  дак  нет  -
стали насыпать искусственный снег. Плакали денежки...
     Макнамара не закрывал рта и порядком утомил меня, его  местный  сленг
был малопонятен, к тому же он умудрялся глотать  гласные,  и  я  постоянно
должен был напрягаться, чтобы  понять,  о  чем  он  тарахтит.  Наконец  мы
подкатили к олимпийской деревне.
     - Спасибо, Джон! До встречи!
     -  Бай-бай,  парень!  Если  что  понадобится,  ты  только   скажи   в
пресс-центре, меня тут же разыщут. Ты мне  понравился,  свой  в  доску!  -
кричал он, уже наполовину просунувшись  в  автомобиль  и  выуживая  оттуда
фотоаппараты, отчего его круглый зад и  короткие  ножки  смешно  дергались
взад-вперед.
     На проходной я отдал  "ладанку",  полицейский  вручил  мне  временный
пропуск и открыл турникет, ведущий в деревню.
     Разные мне пришлось видеть на своем веку олимпийские деревни, но  еще
ни  одна  не  производила  столь   гнетущего   впечатления.   Приземистые,
темносерые  корпуса,  почти  лишенные  окон,  безлюдные  дорожки,  высокий
металлический забор. Картину дополняла сама местность - темный суровый лес
вдали словно присматривался к тем, кто решился ступить на его землю.
     Низкое  свинцовое  небо,  что  никак  не  могло   разрешиться   белым
праздничным снегом, лежало на крышах зданий.
     Я спросил у вынырнувшего из-за угла  полицейского  в  коротком  сером
полушубке и  в  широкой  ковбойской  шляпе,  где  расположились  советские
спортсмены. Он молча ткнул в направлении одного из тюремных зданий.
     - Добрый день,  я  журналист  из  Киева,  мне  нужно  видеть  Валерия
Семененко, - быстро представился я дежурному по штабу делегации.
     Розовощекий парень в форменной красной куртке с золотым  гербом  СССР
над сердцем приветливо улыбнулся и сказал, обращаясь к товарищу, что сидел
в углу:
     - Толя,  смотайся  на  второй  этаж.  Вторая  камера  направо.  -  Он
многозначительно улыбнулся. - Это горнолыжник, тренер. Скажи,  чтоб  сошел
вниз. Я говорю, что есть он, они еще никуда не уезжали, а с  завтрака  уже
возвратились!
     Толя не слишком охотно поднялся,  но  все  же  отправился  наверх,  и
спустя минуту оттуда с воплем: "Ого-го, старина! Кого я вижу!", - свалился
на меня Валерка. Он был черный от  загара,  словно  коптился  на  июльском
пляже в Ялте, весь подтянутый, крепкий, какой-то  до  зависти  спортивный.
Последний раз мы виделись с ним  в  Славском  год  назад,  где  проводился
динамовский сбор, и с тех пор он мало изменился.
     Мы обнялись, расцеловались. Я давно заметил, что за границей  чувства
обострены и каждый даже мало-мальски знакомый  советский  человек  кажется
тебе близким родственником. А что говорить о нас с Валеркой, если мы знаем
друг друга сто лет, и именно он был моим крестным отцом  в  горных  лыжах.
Когда я распрощался с плаванием, то долго "маялся  дурью",  как  выразился
один некогда близкий мне  человек:  все  искал,  чем  бы  заменить  спорт,
который еще сидел в каждой клеточке тела и заставлял просыпаться по  ночам
в холодном поту, когда во сне я вновь и вновь выходил на старт и никак  не
мог прыгнуть с тумбочки... Пытался играть в теннис, и  что-то  получалось,
во всяком случае мой бывший одноклассник и великий  знаток  тенниса  Йосиф
Айзенштадт всякий раз качал головой и говорил, слегка  заикаясь:  "Т-такой
т-талант за-загубило плавание!" Потом увлекся подводной охотой, да какая у
нас охота, когда даже на Черном море, помимо зеленух,  разве  что  "собак"
стрелять. Одно лето провел начальником подводной экспедиции  -  искали  на
дне погибшие во время войны корабли...
     Но все это временно. Нужно было нечто такое, что  захватило  бы  меня
всего и давало бы возможность тренироваться, стремиться к чему-то. Когда я
впервые встал на лыжи, а случилось это в том прекрасном и славном поселке,
что зовется так ласково - Ясиня, на мягкой  горке  Косторивке,  то  понял:
нет, жизнь еще не кончается!
     Всему, что знал и что  умел  в  горных  лыжах,  меня  научил  Валерий
Семененко.
     - Поднимемся ко мне, там, правда, не ахти, но жить  можно,  -  сказал
он.
     В маленькой неуютной (да и какой уют в тюремной камере?) комнатушке с
крохотным продолговатым окошком где-то под самым потолком было жарко,  как
в парилке. Я поспешил раздеться.
     - Садись, - сказал Валерка, указывая рукой на нижние нары. - Стульев,
извини,  организаторы  не  предусмотрели.  Впрочем,  и  правильно  -  куда
поставишь? Разве что на голову. Ну, рассказывай, как там в Киеве, ведь  я,
считай, полгода не был в родных пенатах.  Жена  пишет:  если  такое  будет
продолжаться - разведусь. Ну а что я могу поделать? В июле -  на  Эльбрус,
потом - под Алма-Ату. Не успели возвратиться в Москву,  нужно  выезжать  в
Австрию. И пошло-поехало! Я ей, родненькой, пишу,  что  олимпийский  сезон
бывает раз  в  четыре  года,  а  она  мне  свое  -  у  тебя  каждый  месяц
олимпийский. Что за люди эти женщины? Представляю, как она меня  встретит,
когда возвращусь...
     - Ладно, не бери в голову, - успокоил я своего  друга.  -  Женщины  -
народ отходчивый, к тому же любят подарки. Ты  что-нибудь  подбери  ей  по
вкусу, да так, чтоб к лицу...
     - Разве что, - согласился Валерка.
     - Как дела?
     - Многого с нас не возьмешь, сам знаешь, мы  только  три-четыре  года
как всерьез занимаемся лыжами. А люди здесь по десятку-полтора катаются  -
на кубках да чемпионах мира, на Играх и прочих "критериумах". Но ребята  в
порядке, особенно мне по душе Цыган - Цыганков. Нет у парня страха  ну  ни
на йоту. Стенмарк и тот как-то подходит и спрашивает: откуда этот  парень?
Во до чего мы дожили!
     Валерка деланно серьезно развел руками.
     - А ты-то как? Наташку видел?
     - Видел.
     - Порядок?
     - Порядок.
     - Слушай, ты что - не  завтракал?  Двух  слов  произнести  не  можешь
самостоятельно.
     - Если угостишь кофе, не откажусь. И бутерброд с икрой не помешает...
     - Заворот кишок у тебя не случится? Видите  ли,  с  икоркой  ему!  Ты
права не качай, икорка у меня для парней, чтобы  кровь  играла  у  них  на
старте. А кофе сейчас будет!
     Валерка вылетел из комнаты, громко хлопнув дверью.
     - Где ты ее выискал? Да на ней только воду  возить!  Не  девчонка,  а
ведьма! Ну скажи на милость, что я  такое  выдал,  чтоб  набрасываться  на
меня, словно нанес ей самое тяжкое оскорбление? - Семененко был расстроен,
и я понимал его, но ничего объяснять не стал,  потому  что  и  сам  ничего
толком не понимал.
     Это произошло, кажется, на третий  день  пребывания  Наташки  в  моем
номере. До того злополучного вечера между нами не то что  черная  кошка  -
серый котенок не пробегал: я по ее просьбе сходил за вещами, заодно привел
подругу, с ней она долго и таинственно шепталась, хотя я и вышел в  другую
комнату. По утрам заглядывал лекарь и менял  ей  повязки  на  ноге.  Утром
третьего дня Наташка поднялась самостоятельно, без костылей. Была  весела,
в меру язвительна,  и  ее  колкости  в  мой  адрес  не  переходили  границ
допустимого. Мы обращались друг к другу на "вы",  и  я  относил  на  почту
письма  с  нью-йоркским  адресом  -  маме.  По  вечерам  чинно  сидели   у
телевизора, который я просто-таки вымолил у директора детской  горнолыжной
школы Вили Школьникова. Говорили о чем угодно, но не касались наших личных
дел. Правда, Наташка попросила меня не  пускать  на  порог  того  высокого
красавца, что я и выполнил с превеликим удовольствием,  когда  он  ткнулся
было в номер. Как раз в гостях у меня сидел Виля, я ему подмигнул, он  все
понял, вывел аккуратненько парня в коридор, что-то ему вежливо, потому что
никаких подозрительных шумов не донеслось, сказал, и  тот  позабыл  к  нам
дорогу.
     Впрочем, чего уж теперь таиться и темнить?
     Я готов был днем и ночью  прислушиваться  к  каждому  ее  слову.  Она
заканчивала институт, профессия у нее - художник-модельер, что-то она  там
сделала стоящее, потому что ее уже пригласили во Всесоюзный  Дом  моделей.
Меня же меньше всего интересовало, кем и чем она будет. Она была рядом,  и
я просто не мог себе представить, что наступит момент, когда мы разъедемся
в разные стороны. Но и будущего у нас не было, не могло быть, я  это  знал
твердо...
     В тот вечер заявился  Семененко.  Он  был  слегка  навеселе,  хотя  к
выпивке относился с предубеждением и признавал лишь шампанское,  да  и  то
разве что по торжественному поводу. В тот вечер  повод  был:  его  команда
выиграла первенство Центрального совета  "Динамо",  и  в  "Верховине",  на
втором этаже, в небольшом и уютном  зале,  отделанном  светлым  деревом  и
украшенном удивительными картинами - фресками местного  художника-умельца,
состоялся скромный ужин в честь победителей. Меня тоже  пригласили,  но  я
отказался - без Наташки не мог сделать ни шагу, два последних дня даже  на
гору не поднимался с лыжами...
     - Привет молодоженам! - закричал Валерка, открывая дверь.
     В следующий миг Наташку словно подбросило в воздух, она  спрыгнула  с
дивана, где лежала, уставившись в телевизор, схватила костыль, что стоял у
стены, и с такой неистовой силой запустила им в  Валерку...  Его  счастье,
что она не попала. От удара отвалился здоровенный кусок штукатурки.
     - Олег, - совершенно спокойным, просто-таки ледяным  голосом  сказала
она, - купите мне на завтра, пожалуйста, билет до  Москвы.  Деньги  я  вам
сейчас дам!
     - Наташа, но ведь это нелепо.  Если  вы  хотите,  Валерий  сейчас  же
извинится.
     - Если вы не купите билет, я уеду сама.
     Я вышел в коридор. У Валерки был такой побитый вид, что того и  гляди
расплачется.
     - Брось, старина, ты тут ни при чем, - успокоил  я  его.  -  Все  это
действительно глупо.
     - Но ведь я вижу - ты не можешь без нее.  Посмотрел  бы  на  себя  со
стороны. Тень, а не человек. Даже говоришь так, словно у тебя  перехватило
горло.
     -  Ладно.  Кончим  этот  разговор.  Позвони  своему  знакомому,   ну,
Петровичу, начальнику  станции,  попроси  на  завтра  один  билет...  Нет,
впрочем, два, да, да - два до Москвы, на чоповский,  забронировать.  Пусть
разобьется, но достанет!
     - Ты уезжаешь? Отпуск только начался, и ты уже укатываешь? - Валерка,
добрая и бесхитростная душа, снова впал в уныние.
     - Я вернусь. Провожу Наташу и вернусь. Я даже лыжи не буду брать.  Ты
скажешь Мартыну, чтоб он не отдавал номер никому. Договорились?
     - Дело хозяйское...
     - Ну, вот и твой кофе! - сказал, входя, Семененко, держа в одной руке
чашечку с дымящимся кофе, а в другой на салфетке - два бутерброда с черной
икрой.
     - У меня нет слов, - простонал я.
     - Да тут, у соседей, они как раз завтракали, позаимствовал. Им это ни
к чему - и  без  того  лишних  килограммов  предостаточно,  а  ты  ведь  с
дороги...
     Когда кофе был выпит, а бутерброды съедены, я приступил к главному.
     - Валера, достань мне лыжи, а? Просто  страсть  как  хочется  скатить
разок-другой с Уайтфейс. Быть на олимпиаде и  не  прокатить  по  трассе  -
согласись, непростительно.
     Я думал, что он будет сопротивляться,  и  приготовился  к  длительной
осаде. Но все образовалось само собой.
     - Возьми мои. Размер-то у нас один. Тебе какие дать  -  хот-доги  или
нормальной длины?
     - Дай нормальные. Я из-за твоих хот-догов уже  лечил  месяц  коленку,
так то было дома, а здесь мне нельзя рисковать.
     - Тогда пошли.
     Потом  Валерий  проводил  меня  к  проходной.  Мы  не  успели  еще  и
промерзнуть,  как  подошел  автобус  и   из   него   вывалилась   компания
журналистов.
     - До встречи, Валер! Я обязательно буду на горе, когда твои пойдут!
     - Смотри!
     - Еще бы!
     - Эй, Олег! Наташке ты все-таки от меня привет передай, добро?
     - Передам!
     Автобус стрельнул раз-другой и нехотя сдвинулся с места.


     Снег повалил, видимо, после полуночи, так как почти до двух я смотрел
фильм о марсианах, что-то писал между делом в  блокнот.  Словом,  проводил
время в  сладкой  праздности,  которая  через  день-другой  закончится,  и
начнутся сумасшедшие будни,  когда  не  то  что  в  телевизор,  в  зеркало
заглянуть - побрит ты или нет - будет  некогда.  Во  всяком  случае  когда
перед сном я вышел на  веранду,  небо  было  чистое,  мохнатые  сверкающие
звезды висели над уснувшим Лейк-Плэсидом, черные  сосны  тихо  нашептывали
друг другу, и ни единый посторонний звук не тревожил чуткую горную тишину.
Морозец пощипывал кожу, но уходить не хотелось, и я подумал  о  Наташке  и
еще о том, как было бы хорошо, если б она  приехала  ко  мне.  Но  тут  же
отбросил эту мысль. Ибо  когда  начнется  бешеная  гонка,  в  сравнении  с
которой состязания на пятьдесят километров, называемые  лыжным  марафоном,
могут показаться развлечением, так как он кончается в тот же день,  а  наш
журналистский марафон растянут на все  тринадцать,  каждый  день  придется
выкладываться полностью. Одни только расстояния между местами  состязаний,
скажем, от бобслейной трассы до  Уайтфейс  или  от  Уайтфейс  до  "Овала",
вытягивались в десятки километров, а автобусы, судя по  первым  признакам,
будут ходить далеко не так, чтобы  можно  точно  рассчитать  время,  и  ты
будешь опаздывать  к  телефону,  а  потом  ждать,  ждать  и  ждать  нового
вызова... Впрочем, сейчас думать об этом не хотелось.
     Утром я проснулся словно от внезапного  толчка,  будто  кто-то  грубо
разбудил меня. Открыв глаза, я понял, что в  природе  произошли  чудесные,
давно и нетерпеливо ожидаемые перемены: в окно лились потоки  солнца,  они
расчертили комнату длинными тонкими  лучами,  высветили  темные  уголки  и
вливались в сердце бурлящей радостью.
     Я забыл попросить у Валерия защитные очки,  но  напротив  мотеля  был
фирменный спортивный магазин "Адидас". Нужно зайти купить очки  последней,
олимпийской марки. Наскоро перекусив  банкой  паштета  и  двумя  ломтиками
упоительно пахнущего черного бородинского хлеба, оделся по форме,  взвалил
на плечо лыжи с пристегнутыми ботинками и вышел на воздух.
     До пресс-центра минут  пятнадцать  ходьбы  по  Мейн-стрит.  Солнце  и
выпавший  ночью  снег  преобразили  облик  скучного  и  убогого   поселка.
Принарядились  и  похорошели  одноэтажные  (редко  двухзтажные)   домишки,
выпукло  приблизились  сосны  на   противоположном   берегу   озера,   где
таинственно поблескивали окна вилл и  дач;  стало  оживленнее  на  главной
улице - появились толпы праздношатающихся людей в длинных шубах  и  легких
джинсовых  костюмах,  в  полушубках  и  нейлоновых  куртках,  на  ногах  у
большинства были разноцветные неуклюжие,  на  первый  взгляд,  пластиковые
"лунники" - зимние сапоги, скопированные с  тех,  в  которых  американские
астронавты бродили по Луне. Оживились торговцы сувенирами: еще  не  бойко,
но  уже  уверенно  торговали  они  олимпийскими   брелоками,   наклейками,
зажигалками, шапочками и майками, очками, марками, тарелками и кружками  -
словом, всей той дребеденью, что в принципе  не  имеет  ценности,  но  чье
существование  освящено  пятью  переплетенными  кольцами  и   олимпийскими
символами вроде симпатичного, чем-то напоминающего  известного  с  детства
Кота в сапогах, Бобра, ставшего шуточным символом зимней олимпиады.  И  уж
совсем неожиданно - я даже глазам своим не поверил!  -  появилась  длинная
череда красочных, ярких плакатов  Московской  олимпиады,  которые  уличный
торговец развесил прямо на стене ресторана.
     Я не утерпел  и  подошел  и  какое-то  время  с  тайным  наслаждением
наблюдал, как покупали  плакаты,  как  бережно  торговец  скручивал  их  в
трубочку и заклеивал скотчем и как подходили все новые и новые люди...
     - Доброго ранку, друже Романько!
     Я так резко обернулся на незнакомый голос, что едва  не  сбил  с  ног
пожилую  туристку  в  оранжевом  стеганом   нейлоновом   пальто,   здорово
напоминавшем ночные халаты, не так давно распространенные у нас, да  и  не
только у нас.
     Я увидел невысокого чернобородого парня в темных очках. Он приветливо
улыбался.
     - С каких это пор я стал вашим другом?
     - Я до вас з витанням, а вы так нечемно поводытеся, дружке Олег!
     - А, старый знакомый... Жив курилка!
     - А що зи мною трапыться? Живемо, ось, бачите, знов на  олимииади  из
вами зустричаемося, пане Романько, якщо хочете...
     - И чем теперь будете здесь заниматься? Монреаль, кажется, не слишком
удачным был для вашей братии, если вы докатились до того, что били  стекла
в представительстве "Аэрофлота". От бессильной  злобы,  не  так  ли?  -  Я
рассмеялся в  лицо  человеку,  потому  что  на  Играх  в  Монреале  Ричард
Лозинский, или как там его в действительности звали, подкатывался  ко  мне
несколько раз, и однажды  в  пресс-центре  (диву  даюсь,  как  такие  типы
прорываются  в  целом   здоровое   общество   аккредитованных   на   Играх
журналистов) у нас вышел с ним диспут не диспут, а школа политграмоты  для
человека, выдававшего себя за украинца и практически ничего не знавшего  о
земле предков.
     - Зачем же так грубо, господин Романько? - он перешел на  английский,
видя, что я упорно отказываюсь разговаривать с ним на моем родном языке. -
Я и тогда и теперь говорю, что битье стекол - отнюдь не метод политической
борьбы. Но мы не контролируем свободное волеизъявление наших людей.
     - Ловко это у вас получается: подчеркнув, что это "наши люди",  вы  в
это время говорите, что не  контролируете  их.  Где  же  логика,  господин
Лозинский?
     -  Вы  знаете,  господин  Романько,  не  все  так  просто   поддается
объяснению, как хотелось бы. Впрочем, если  вы  не  возражаете,  мы  можем
продолжить нашу монреальскую беседу...
     - А с чем вы  приехали  сюда,  в  Лейк-Плэсид,  только  начистоту?  -
поставил я вопрос напрямик, хотя  заранее  знал,  что  дождаться  от  него
правды - все равно, что увидеть, как гаснет солнце.
     - Мы хотим привлечь общественное мнение  к  Московской  олимпиаде,  -
глядя прямо в глаза, сказал Лозинский. - Мы  сделаем  все,  чтобы  она  не
состоялась.
     - Руки у вас коротки...
     Я  повернулся  и  зашагал  по  Мейн-стрит  к  пресс-центру,  стараясь
побыстрее избавиться от воспоминаний  об  этой  встрече  и  снова  вернуть
приподнятое расположение духа, родившееся утром вместе  с  первыми  лучами
солнца. Но тревога, посеянная последними словами Лозинского,  не  исчезла.
Знать бы тогда, что  это  не  пустой  разговор,  а  случайно  прорвавшееся
чувство злорадства. Лозинский, вероятно,  уже  знал  о  событиях,  которые
только должны были произойти и о которых я даже не мог и догадываться...
     У пресс-центра встретили "пинкертоны" - двое ребят  лет  по  16-ти  и
серьезная толстушка в специальной полувоенной форме с нашивками  на  левом
рукаве несли службу по наблюдению за  порядком.  Они  внимательно  сверили
идентичность  моей  физиономии  с  фотографией   на   "ладанке",   чему-то
улыбнулись, но вежливо разрешили войти в здание. Я поставил в углу лыжи  и
попросил ребят присмотреть  за  ними  (они  согласно  закивали  головами),
поднялся на второй этаж, в местное отделение банка,  чтобы  обменять  чек,
полученный в Москве, на доллары. Процедура неожиданно затянулась: девушка,
принявшая чек, рассматривала его и так и эдак, потом изучала  меня,  затем
поднялась и ушла в дальний конец комнаты  к  мужчине,  сидевшему  в  одной
рубашке  за  столом  спиной  ко  мне,  что-то  объясняла  ему,  потом  оба
помолчали, и, наконец,  мужчина,  оказавшийся  совсем  молодым  человеком,
поднялся, подошел к  стойке  и  вежливо  попросил  показать  журналистское
удостоверение.  Как  я  догадался,  они  в   жизни   никогда   не   видели
внешторгбанковских чеков и  даже  не  догадывались  об  их  существовании.
Однако после ознакомления с моей "ладанкой"  деньги  были  незамедлительно
выданы, девушка мило попрощалась  и  пригласила  воспользоваться  услугами
банка и в будущем. Я поблагодарил ее.
     У выхода столкнулся с Сержем Казанкини. Мы не виделись четыре года  и
напоминали  друг  другу  о  существовании   лишь   короткими   новогодними
открытками. Серж мало изменился.
     - Хелло, Олег! Хелло, дружище! Мы  снова  на  олимпиаде,  значит,  мы
живем и здравствуем! Ты когда  приехал?  Устроился  в  гостинице?  Это  не
олимпиада, а несчастье какое-то! Я поселился в  пятнадцати  километрах  от
Лейк-Плэсида, и это когда  в  городе  полным-полно  свободных  номеров!  -
набросился на меня Серж Казанкини. Не дожидаясь ответа, а скорее  стремясь
опередить его, он поспешно заключил: - Э, да что же это мы тут  стоим  как
неприкаянные... По такому случаю  не  грех  и  по  рюмке.  Скажу  тебе  по
секрету: я тут поблизости кое-что разнюхал, вполне приличное заведение,  и
главное - бесплатно...
     - Прости, Серж, никак не могу. Я собрался на Уайтфейс. Лыжи внизу, ты
же понимаешь, что это такое для меня... Давай вечерком, скажем, часиков  в
восемь встретимся здесь же и отправимся в то благословенное местечко.
     -  Собрался,  собрался,  -  без  особой  радости   передразнил   Серж
Казанкини. - За тобой вечно волки гонятся, до олимпиады целых четыре  дня,
а ты уже весь в долгах, как в шелках...
     -   Ну,   не    сердись,    Серж,    -    как    можно    мягче,    с
просительно-извинительными нотками  в  голосе  сказал  я.  -  До  встречи!
Вечером мы наговоримся всласть!
     - Только гляди, чтобы без обмана!
     - Слово!
     Я сбежал вниз, подхватил лыжи  и  вылетел  на  солнце.  Снег,  пышным
ковром укрывший округу, бередил душу, стоило  только  представить,  каково
там, в горах. Красный допотопный автобус с написанной  от  руки  табличкой
"Уайтфейс" пыхтел напротив выхода из пресс-центра, и водитель  уже  взялся
за ручку передачи. Он кивнул  утвердительно  на  мой  вопрос,  в  горы  ли
направляется автобус, и закрыл двери. Помимо  меня,  здесь  оказалось  еще
трое - фотокорреспондент-американец и двое рыжебородых земляков Стенмарка.
Американец дремал, шведы курили и громко обсуждали свои проблемы. Что  мне
было до них! Я устроился в  конце  салона,  вытянул,  насколько  позволяло
место, ноги и блаженно развалился на жестком сидении.
     Автобус долго колесил по улочкам Лейк-Плэсида. Промелькнули  ажурные,
собранные из металлических труб, трибуны  стадиона,  где  состоится  парад
открытия.  Еще  долго,  если  обернуться,  можно  было  видеть   отчетливо
выделявшийся на фоне ослепительно синего неба  черный  раструб  чаши,  где
спустя четыре  дня  вспыхнет  олимпийский  огонь.  Он  уж  был  в  Штатах,
доставленный самолетом из Греции, с  Олимпа,  зажженный  от  лучей  солнца
Марией Масколиу, величавой красавицей, словно сошедшей с  древних  фресок,
раскопанных в земле Олимпии.
     Я запомнил ее еще по Монреалю,  когда  она  приехала  в  пресс-центр,
чтобы рассказать, как много в ее жизни значат эти олимпийские мгновения...
     Слева и справа от дороги тянулись присыпанные свежим  снежком  сосны,
иногда дорога прижималась к горной речушке, почти пересохшее русло которой
было  усеяно  огромными  мшистыми  валунами,  превращенными  снегопадом  в
сказочные замки, где обитали гномы и Белоснежка...
     Белоснежка...


     - Ты моя Белоснежка, - сказал я  и  отвернулся,  потому  что  грусть,
возникшая в глубине сердца, подкатила под самое горло, мешая  дышать.  Уже
не радовала солнечная морозная  погода,  установившаяся  после  трех  дней
кряду лившего и лившего дождя, ни снег,  слепивший  глаза,  ни  причудливо
вылепленные ветром из стройных елочек, что  чудом  удерживались  на  самой
макушке Менчула, загадочные фигуры, поражающие неистовым размахом фантазии
природы.


     А вокруг была такая неописуемая красота, такой  бесконечный  простор,
что сердце замирало, не в состоянии вместить ее  в  себя,  и  волновалось,
рвалось, как птица, у которой обрезали крылья. Карпаты лежали у наших ног,
сверкая в лучах солнца дальними полонинами, словно бы залитыми  прозрачным
белым льдом,  опушенные  сине-зелеными,  переходящими  в  черное  дальними
лесами; где-то внизу из невидимой хижины поднимался ровный, как  карандаш,
столб дыма, подчеркивая мудрость и совершенство природы,  не  принимавшей,
не желающей принять в свой чистый и светлый мир этот след  угасшей  жизни;
дым медленно, словно нехотя, прорастал в безбрежность синего неба и таял в
высоте.
     Красные опоры подъемника и красные же покачивающиеся  люльки  как  бы
навечно зависли в воздухе, не  в  состоянии  преодолеть  его  недвижность.
Белый шлейф тянулся, как утренний туман, за ногами лыжника, ринувшегося по
снежной целине.
     Солнце обпекало  наши  лица,  но  еще  больше  обжигала  нас  изнутри
неумолимая боль расставания.
     ...В тот вечер, после стычки с Валеркой Семененко, Наташка не уехала.
Не уехала она и на следующий, потом  полил  дождь  и  вообще  не  хотелось
высовывать носа из теплой комнаты; но что-то нарушилось  в  наших  хрупких
отношениях и не поправилось, хотя внешне  мы  сохраняли  ту  же  дружескую
манеру разговаривать, но уже не позволяли незло, как  прежде,  подшучивать
друг над другом, и оттого  пропала  непринужденность  и  что-то  постоянно
сдерживало нас, словно тормоз на крутом спуске. Все  это  вносило  в  душу
тревогу, разлад.
     Этим вечером Наташка уезжала и захотела попрощаться с горами. Нога  у
нее еще болела, я позвал врача, и он сделал обезболивающих укол новокаина.
Наташка радостно запрыгала, и мне пришлось ей напомнить, что это не так уж
и безопасно.
     Вездеход довез нас вместе с веселой компанией лыжников к  подъемнику,
и вскоре мы раскачивались над лесом. Мы не стали  кататься  по  восточному
склону, а ушли на север, где почти не видно людей  и  оглушала  тишина,  -
лишь поскрипывание колес подъемника изредка нарушало покой.
     Мы чувствовали: нам нужно что-то  сказать  друг  другу,  но  слов  не
находили. Мы о чем-то  болтали,  смеялись.  А  на  душе  залегли  холод  и
пустота, как бывает, когда ты знаешь,  что  теряешь  дорогое,  непоправимо
теряешь, но ничего поделать с этим не можешь. Пропасть лежала между  нами,
и мы это прекрасно понимали.
     - Ты оставь мне  номер  телефона,  -  сказал  я  неуверенно,  пытаясь
навести мост через бурную реку.
     - Нет, это ни к чему. - Она ответила спокойно, но как отрезала. -  Ты
мне дашь свои координаты...  Служебные,  конечно.  Если  у  меня  появится
желание, я позвоню. И обещай, что не  сделаешь  и  малейшего  шага,  чтобы
разыскать меня.
     - Обещаю.
     - Вот и отлично! -  В  голосе  ее  прорвалась,  как  мне  почудилось,
радость, словно она избавилась от чего-то, что угнетало  ее.  -  А  теперь
вниз!
     - Не гони. Помни, что отсутствие боли в ноге еще не признак здоровья.
Ты умеешь по целине ходить?
     - Не умею. Я боюсь свежего снега. Но сегодня - нет!
     - Откинься  назад  и  чуть  сильнее  обычного  проворачивай  лыжи  на
поворотах. Если понесет, сделай длинный подрез  склона  и  кати,  пока  не
остановишься.
     - А ты знаешь, что я хочу тебе сказать?
     Я посмотрел в ее глаза. В них блеснули слезы.
     - Ненавижу тот миг, когда встретилась с тобой. Лучше б мне замерзнуть
тогда в буран...
     - Натали...
     Она резко, как спортсмен на старте, оттолкнулась палками и  рванулась
вниз почти по прямой, и снег запуржил, заметался вслед за ней и  никак  не
мог догнать...
     Я не стал провожать Наташку  глазами  и  подумал,  что  лучше  бы  ей
исчезнуть навсегда -  как  во  сне,  раствориться  в  воздухе,  утонуть  в
снегу... Медленно заскользил вниз, куда глаза глядят, но  с  каждой  новой
секундой все больше отдавался тому прекрасному  ощущению  полета,  которое
дарит только горные лыжи, и ничто больше...
     В тот день уезжала и ее компания. Высокий красавец никак  не  решался
подойти к Наташке, и она сама позвала его. Он принесся, как собачка, виляя
хвостом, заглядывал ей в глаза и покорно кивал головой. Я не слышал, о чем
они беседовали, но мне достаточно было видеть на ее лице оживление,  чтобы
почувствовать в сердце такую боль, словно в него  медленно,  миллиметр  за
миллиметром, вгоняли раскаленный нож...
     В Славском поезд останавливается на минуту, но эти секунды показались
мне вечностью, в мыслях я подгонял,  поторапливал  поезд,  а  он  стоял  и
стоял, а Наташка не уходила из тамбура и смотрела на  меня.  Я,  как  мог,
охлаждал свое горящее лицо, а оно просто-таки пылало, и мне  было  стыдно,
что она видит это.
     Наконец поезд дернулся, вагон медленно поплыл мимо перрона. И Наташка
поплыла и молчала. И даже не взмахнула рукой.
     Я повернулся и пошел, сдерживая себя, чтобы не побежать  за  поездом,
не заорать в бессильной тоске  во  всю  мощь,  разрывая  легкие  и  горло:
"Натали!!!" Она была уже так далеко, что ее голос едва слышно  донесся  до
меня: "Олег! Олег! Я найду тебя...".


     - Финиш, - сказал водитель, резко затормозив.
     Автобус замер на просторной, по-видимому, недавно расчищенной в  лесу
площадке. Пусто, лишь в  дальнем  углу  примостилась  стеклянная  будочка,
возле нее, прислонившись к деревянному стояку, застыл парень  с  рацией  в
руках. Водитель махнул ему рукой, тот, не  переставая  быстро  говорить  в
микрофон, помахал в ответ. Шведы, все так же  громко  и  оживленно  споря,
выпрыгнули из автобуса вслед за американцем. Я  переждал  всех,  чтобы  не
загромождать выход лыжами.
     Где находились трассы, догадался без труда: сквозь верхушки  деревьев
просматривалась гора - черная там, где был  сплошной  лес,  и  прорезанная
белыми, длинными, извилистыми и крутыми  стоками  трасс.  Я  не  спешил  к
подъемнику, мне хотелось просмотреть  весь  спуск  -  сверху  донизу  -  и
представить, как буду идти. Новая гора  заставила  разволноваться,  потому
что она  таила  в  себе  опасности  и  неожиданности,  которые  невозможно
предусмотреть. Пожалуй, признался я себе, мне еще не доводилось спускаться
по таким крутым склонам, да еще такой длины.
     Взвалив тяжелые лыжи на плечо, я  двинулся  догонять  ушедших  вперед
американца и шведов. Ноги скользили в начавшем подтаивать снегу, к тому же
спускаться пришлось по крутой тропинке,  проложенной  прямо  по  размокшей
глине; не удержаться бы мне на ногах, не окажись  слева  предусмотрительно
натянутой веревки. С грехом пополам я оказался внизу  и  с  разочарованием
посмотрел на комбинезон, перепачканный глиной. Американец  вообще  проехал
часть спуска на пятой  точке  и  теперь,  чертыхаясь,  пытался  с  помощью
носового платка и снега отмыть грязь с брюк.
     В самом низу, в полусотне  метров  от  кресельной  подъемной  дороги,
прижался к круто уходящему вверх склону  приземистый  двухэтажный  дом.  У
входа слева и справа были устроены стойки  для  лыж,  и  я  с  облегчением
поставил свои "кнайслы" рядом с десятком  других  пар.  Надпись  на  двери
"Пресса" указывала на наличие пресс-центра, и я спустился  по  лестнице  в
полуподвал без окон.  Там  было  тесно  от  столов,  уставленных  пишущими
машинками, вращающихся кресел, в дальнем углу поблескивал большой выносной
телезкран; на стеллажах, где спустя несколько дней будут лежать протоколы,
пока пусто; за стойкой, однако, сидели две девушки и что-то писали. Народу
набралось немного, но некоторые журналисты усиленно стучали на машинках...
     Знакомых не было, и это обрадовало - меня неудержимо влекло на  гору,
откуда этот домик вообще не будет виден.
     Я без сожаления покинул душное помещение и выбрался на воздух. Солнце
скрылось за быстро бегущими по небу сизыми облаками,  даже  здесь,  внизу,
чувствовалось ледяное дыхание ветра. Отметил про себя, что  вовремя  купил
очки - без них нечего было и мечтать спуститься вниз, через десять  метров
в глаза словно песку насыпят.
     У подъемника,  безостановочной  лентой  уходившего  вверх,  служитель
помог  мне  устроиться  в   кресле   и   запахнул   на   коленях   одеяло,
предусмотрительно положенное на сидение. Пожалуй, без него  я  бы  околел,
почти полчаса поднимаясь на самый верх Уайтфейс, особенно на втором этапе,
когда  ветер  буквально  набросился  на  меня  и  стал  с  бешеной   силой
раскачивать кресло  из  стороны  в  сторону.  Честно  говоря,  я  даже  не
предполагал, что ветер просто-таки штормовой, и это подпортило настроение,
ибо когда ты  едешь  на  гору,  чтобы  получить  ни  с  чем  не  сравнимое
удовольствие спуска, перспектива борьбы со стихией никак  не  способствует
праздничности.
     Лишь  запоздало  обнаружил,  что  спортсмены  тренируются  на  нижнем
участке,  который  начинался  от  круглого  стеклянного   павильона,   где
скрывались время от времени тренеры да и сами спортсмены, и  где,  конечно
же, был буфет и подавали горячий кофе с  прекрасными  горячими  сосисками,
вложенными в разрезанную надвое булочку и  политыми  сверху  кисло-сладкой
горчицей.
     Наверху ветер выл, как голодный зверь.
     - Сэр, - сказал канатчик, когда я спрыгнул на  твердый,  словно  лед,
снег, - я сейчас отключу дорогу. Очень опасно. Если вы передумаете  катить
вниз, а я вам посоветовал бы отказаться от этой затеи, я еще подожду, пока
вы спуститесь до нижней станции. Так что скажете?
     - Отключайте! - закричал я, пересиливая ветер. - Я покачу вниз!
     - Дело хозяйское, сэр! Но советовал бы спуститься на канатке!
     Я положил лыжи на снег. Ботинки застыли, нога никак не влазила  в  их
стальную твердость, и я порядком намучился. Ногу сразу же сковало:  совсем
нетрудно было представить, что такое  средневековая  пытка  под  названием
"сапог". Разум подсказывал, что куда благоразумнее спуститься, тихо-мирно,
в кресле подъемника, к круглому стеклянному зданию,  войти  в  его  теплую
сухость, разыскать Валерия и поболтать за чашкой кофе - право же, никто не
осудит меня за осмотрительность. Только новички или  асфальтовые  шарнуны,
впервые дорвавшиеся  до  гор,  могут  позволить  себе  не  задумываться  о
последствиях. Им это простительно  в  силу  наивности  и  самоуверенности.
Опытному же человеку, немало повидавшему на своем веку  поломанных  лыж  и
ног и обмороженных за один спуск лиц,  такая  осмотрительность  не  только
нужна, но даже обязательна...
     Честно говоря, обо всем этом я думал скорее для очистки совести.  Ибо
ни разу, какие бы причины не были, я не отказывался от спуска.
     Второй ботинок надел легче, потому что минут пять дышал в него  и  он
чуть отмяк. Сапоги, что сиротливо мерзли на снегу,  сунул  в  прихваченный
предусмотрительно рюкзак - верный спутник моих скитаний по горам.
     Желтый фильтр очков был весьма кстати, потому  что  резко  потемнело,
повалил снег.
     Да, погодка, скажем прямо, не из лучших для  того,  чтобы  испытывать
новый, не известный тебе склон, подумал я.
     Канатчик помахал рукой - мол, желаю удачи, и все же  не  удержался  -
осуждающе покачал головой.
     - Вперед! -  вскричал  я  и  устремился  в  снежную  круговерть,  что
немедленно втянула меня в свою белую утробу, скрыв с глаз и канатку, и лес
по обочинам склона. Мне довелось вовсю работать руками,  ногами,  головой,
чтобы не вылететь с трассы, которая, набирая уклон, неудержимо несла вниз.
     Когда я почувствовал, что плохо справляюсь со скоростью,  сделал  два
резких поворота влево-вправо, безжалостно врезаясь  острыми,  как  бритва,
стальными кантами в снег, и остановился. Сердце готово было  выскочить  из
груди,  и  мне  пришлось  немного  постоять,   чтобы   отдышаться.   Внизу
по-прежнему ни зги, а проскочил я, по моим расчетам, никак не больше трети
дистанции, и главные испытания все еще впереди.
     Запоздалое раскаяние заморочило было голову, и я поспешил тронуться с
места, но теперь уже контролировал скорость. Склон оказался хорошо укатан,
без единой ямки и бугорка, а свежий снежок покрыл его тонким нежным слоем.
     Кажется, это и приглушило мою бдительность. Трасса к тому  же  шла  в
глубокой ложбине, ветер остался где-то вверху, и видно было далеко-далеко.
Сам того не замечая, я мчался все быстрее, едва срезая на поворотах  снег,
почти не тормозя. Когда же меня вынесло в тот кулуар,  я  каким-то  шестым
чувством понял, что мне грозит опасность. Но было уже поздно.  Я  не  смог
сбить скорость, меня подбросило - только  в  ушах  засвистело,  последовал
резкий удар о твердый наст, стремительное неуправляемое движение вперед, и
вдруг передо мной выросла почти отвесная стена. За ней был обрыв  -  я  не
увидел, а почувствовал его и сделал  отчаянный  прыжок  в  сторону,  чтобы
изменить направление движения, но тут меня снова катапультировало вверх, и
при приземлении удержаться на ногах я не смог...
     Меня ударило головой о твердый наст, только звон  пошел,  и  из  глаз
посыпались искры, потом еще раз поставило на ноги и  еще  раз  на  голову,
лыжи, отстрелянные в сторону маркерами, исчезли, а я покатился по  крутому
снегу, теряя рюкзак, очки, перчатки...
     Какое-то время я пролежал без движения,  еще  не  веря,  что  падение
закончилось. Это обрадовало, но не надолго. Все тело пронзала боль, словно
его  разломали  на  куски.  Боялся  пошевелиться,  потому  что  знал:  без
переломов такие падения редко обходятся.
     Шапочка тоже пропала, и по голове, по лицу струились ручейки воды  от
растаявшего снега. Открыл глаза. Ресницы были густо опушены снегом,  но  я
рассмотрел над головой верхушку  сосны,  раскачиваемую  ветром.  Пошевелил
правой рукой и убедился, что она действует без боли. Тогда, все еще  лежа,
протер глаза и осмотрелся. Это была круглая полянка с  нетронутым  снегом,
деревья виднелись чуть ниже  и  правее,  и  я  подумал,  что,  к  счастью,
остановился раньше, чем докатился  до  них.  Иначе  дело  могло  кончиться
вообще худо. Впрочем,  радоваться  было  рано  -  правая  нога  нестерпимо
болела. Набрав в легкие  побольше  воздуха,  как  человек,  бросающийся  в
ледяной омут, рывком перевернулся на левый бок, и  боль  тут  же  исчезла.
Догадался, что просто неудачно, подогнув под себя  ногу,  упал.  Пошевелил
сначала правой, потом левой ногой и понял, что они целы. Как  ни  странно,
но целы. Даже если что-то и  случилось  с  левой  рукой,  то  это  уже  не
смертельно.
     Но тут я почувствовал на  губах  привкус  -  соленый,  ни  с  чем  не
сравнимый привкус крови. Поспешно провел рукой по лицу  и  обнаружил,  что
правая щека расцарапана.
     Я встал на ноги. Они дрожали, кружилась голова.
     Нужно  было  разыскивать  снаряжение.  "Не  хватало  только  потерять
Валеркины лыжи", - испугался я,  забыв,  что  минуту  назад  мог  потерять
жизнь.  Но  падения  забываются  быстро.  Теперь  меня  волновало   только
снаряжение, разбросанное по горе.
     Шапочку увидел прямо под ногами. Отряхнул ее и натянул на  голову.  В
первый  момент  стало  еще  холоднее,  потому  что  ткань  была  буквально
пропитана снегом. Я полез вверх, на трассу, карабкаясь на  четвереньках  и
радуясь, что  никого  нет,  кто  вдоволь  бы  посмеялся  над  незадачливым
покорителем Уайтфейс. Рюкзак зацепился за дерево,  и  я  забросил  его  за
спину.  Палки  тоже  нашлись,  но  ремни,  куда  продеваешь  кисти,   были
разорваны.
     Левую лыжу и очки мне долго не удавалось разыскать. Впрочем, перчатки
тоже. Правда, без очков и перчаток еще можно было скатить вниз, а вот  без
"кнайслов"...
     Я устал, и равнодушное смирение охватило меня. Снег,  набившийся  под
куртку и брюки, таял. Было зябко и  неуютно.  Нужно  спускаться  на  своих
двоих, что куда опаснее, чем на лыжах. Там меня спасают стальные канты,  а
на неуклюжих ботинках, уже успевших "обрасти" с  подошв  снегом,  -  сущее
наказание.
     Но ничего не поделаешь.
     Я заскользил вниз, к полянке, где упал, или, вернее, где прекратилось
падение.
     На пригорке, за деревом,  где  свежий  снег  был  выметен  начисто  и
проглядывал  старый  желтый,  как  воск,  наст,  мое  внимание   привлекли
несколько стреляных гильз, вдавленных в снег. Они тускло поблескивали  еще
не успевшими потемнеть  золотистыми  боками.  "Странно,  -  подумал  я,  -
неужели здесь разрешена охота? Впрочем, а почему бы и нет!"
     Я механически ковырнул носком ботинка и увидел,  что  это  не  пустая
гильза, а патрон.  Острие  пули  было  окрашено  в  красный  цвет.  Поднял
находку, покрутил ее в руках и сунул в карман.
     Но тут меня словно толкнуло - под сосной  валялась  лыжа,  которую  я
искал далеко вверху.
     Через минуту я осторожно катил вниз - очки так и не нашлись.
     Входя в стеклянное здание, я не сомневался, что увижу Семененко.  Так
оно и оказалось: не успел осмотреться, как Валерка  уже  обнимал  меня  за
плечи.
     - Решил покататься? Ну, ты даешь! Псих!  Я  своих  ребят  давно  вниз
отправил... Постой, постой, да ты никак  доездился?  -  Он  притронулся  к
ссадине на щеке.
     - Слегка пополировал склон, - махнул я рукой - мол, ничего, пустяки.
     - Ты что - сверху спускался? - вдруг дошло до моего друга. - Ну, знал
бы, что полезешь вверх, черта лысого дал бы тебе лыжи. Да там "труба",  от
которой у Стенмарка дух захватывает!
     - Так то  у  Стенмарка,  он  вообще  спуск  не  любит,  -  попробовал
отшутиться я.
     - Хватит, где лыжи?
     - Стоят у входа...
     - Спустишься на подъемнике, - решительно сказал  Валерка.  -  Лыжи  я
забираю.
     - Ладно, забирай, но только в самом низу... И без угроз, понял?
     - Угрозы! - обиделся Валерка. - Тебе как человеку говорю, а ты...
     - Не обижайся, я просто еще не отошел от этого спуска. Клянусь  тебе,
ничего подобного раньше не испытывал.
     - Если бы ты только физиономией по снегу не  ерзал,  -  не  удержался
съязвить Валерка. - Давай-ка возьмем сосиски и кофе.
     Я вытащил пятерку и сказал:
     - Сегодня угощаю я...
     Возвращаясь в автобусе в Лейк-Плзсид, нащупал в кармане куртки  пулю.
Хотел выбросить - зачем она мне? - но окна  были  закупорены  наглухо,  не
станешь же бросать под ноги...


     В  Лейк-Плэсиде  я  сошел  на  Мейн-стрит  и   к   глубокому   своему
разочарованию обнаружил, что  у  двух  небольших  ресторанчиков  скопились
десятки людей, терпеливо-обреченно выстаивавших право  отобедать.  У  меня
были твердые намерения хоть раз за два дня нормально поесть, - ситуация же
складывалась явно не в мою пользу.
     Сержа я увидел  в  комнате  с  табличкой  "Франс  Пресс".  Он  мрачно
развалился в одном из двух кресел, имевшихся в комнате  с  телетайпами,  и
дымил сигаретой, чем, по-видимому, немало досаждал пожилой худой матроне в
сером шерстяном платье: по брезгливо-раздраженному выражению ее лица можно
было понять, что присутствие моего друга не  доставляет  ей  удовольствия.
Впрочем, возможно, я ошибся, потому что, когда Серж, увидев меня в дверях,
с воплем радости вскочил  на  ноги  и  поспешно  затушил  сигарету,  мадам
показала  все  свои  тридцать  два  ослепительных  зуба  и  что-то  весело
прощебетала вслед Сержу. Но он даже не удостоил ее прощального кивка,  что
никак не соответствовало  глубочайшей  воспитанности  этого  экспансивного
итальянца французского происхождения.
     - Тут умираешь с голоду,  а  явишься  ты  или  нет  -  одному  аллаху
известно! - запричитал он на ходу. - Но ты меня знаешь: если я дал слово -
лучше умру, а не сойду с места!
     Я ухмыльнулся про себя, потому что, глядя на Сержа  Казанкини,  никак
не скажешь, что ему грозит смерть от истощения, скорее наоборот -  пухлый,
круглый животик мерно покачивался в такт его широким шагам.
     - Если ты направляешься в  ресторан,  то  твои  надежды  напрасны,  -
охладил я пыл Сержа.
     - А ты откуда знаешь, уже отобедал? - Казанкини остановился.
     - Нет, просто проходил мимо и понял, что нужно около часа  проторчать
на улице и, по-видимому, не меньше - внутри...
     - И черт меня дернул пить китайскую водку! - ругнулся Серж,  все  еще
не сходя с места. - Ты когда-нибудь пил эту дрянь?
     - Если это дрянь, то кто мешал тебе отказаться от нее?
     - Отказаться.... Был я у китайцев, принимал  руководитель  делегации,
знаешь, такой скользкий, приторно-сладкий восточный тип. Ну,  естественно,
пришел я туда вовсе  не  за  тем,  чтобы  пить.  Хотел  взять  интервью  у
руководителя  делегации  страны,   впервые   приславшей   спортсменов   на
Олимпийские игры. И что же, ты думаешь, он мне сходу выложил?  Мы,  заявил
этот тип с манерами  профессионального  метрдотеля,  сделаем  все  от  нас
зависящее, чтобы правое дело Америки восторжествовало. Я сразу не понял, о
чем он. Наверное,  недоумение  было  слишком  явно  написано  на  моей,  в
общем-то, непроницаемой физиономии - китаец разулыбался и объяснил: мы  за
бойкот Московской олимпиады! Меня просто тряхануло от возмущения:  впервые
приняв участие в Играх, они тут же  взялись  разрушать  этот  и  без  того
непрочный дом!
     - Что касается прочности дома, тут я с тобой не согласен...
     - У нас разные взгляды на олимпийское движение, хотя,  должен  честно
заметить, пока чаще прав бываешь ты. Ну, да дело  не  в  этом!  Магнитофон
фиксирует его лепет, а сам мучительно думаю,  о  чем  же  мне  писать?  Не
китайские же демарши против Олимпиады популяризировать! Чтоб не  выглядеть
полным кретином, сижу и пью эту самую водку... Фу, большей  дряни  никогда
во рту не держал! А тут ты еще своим сообщением о ресторане доконал...  Не
день, а сплошные разочарования... Да, но что же делать?
     Мы  стояли  в  коридоре.  Мимо  нас  проходили  люди  с   такими   же
"ладанками", как у меня и Сержа, на груди. Со  стаканчиком  кофе  проплыла
стройная девушка. Она почему-то задержала взгляд на  Казанкини,  и  старый
ловелас просто-таки расцвел - грудь колесом, голову вздернул. Но  красотка
прошествовала мимо, не удостоив и малейшим вниманием старания Сержа.
     - Слушай, есть  идея!  Там  вряд  ли  дадут  бифштекс  с  кровью,  но
перекусить холодными закусками мы сможем.
     - Где это?
     - У тебя есть жетон?
     - Жетон?
     - Ну, лыжного, вернее, горнолыжного союза. - Серж извлек  из  кармана
куртки  пластмассовый  жетон  чуть   больше   стандартного   редакционного
удостоверения.
     - Кажется, есть, но не подозревал, что это пропуск в бар, - ответил я
и зашарил по карманам. Жетон лежал в верхнем нагрудном кармашке.
     - Хоть с этим без проколов.  Ты  читал,  по  крайней  мере,  что  там
написано? - Серж с чувством  продекламировал:  -  "...вы  будете  желанным
гостем в резиденции союза ежедневно с 12:00 до 01:00 с 1-го по 29  февраля
1980 года".
     - Ну и что?
     - Потопали, там обо всем и поговорим. Это рядышком!
     Мы  вышли  из  пресс-центра,  обогнули  "Овал",  где   уже   зажглись
прожекторы и конькобежцы стартовали в  тренировочных  состязаниях.  Сквозь
сетку,  ограждавшую  ледовый  стадион,  я  разглядел   Евгения   Куликова,
серебряного призера Инсбрука и,  пожалуй,  нашу  единственную  надежду  на
медаль высшего достоинства в этом виде олимпийской программы. С  тех  пор,
как в конькобежном спорте  появился  фанатичный  американец  Эрик  Хайден,
остальным спортсменам отводилась роль фона. Я знал, что после  Инсбрука  у
Жени хватало трудностей - неудачи сыпались, как из  злого  рога  изобилия.
Другой бы сломался, не выдержал, бросил, тем более что возраст у  Куликова
- далеко не юношеский. Другой бы, но не Куликов. Я следил за ним, когда он
начал медленно, очень трудно подниматься от  старта  к  старту.  Радовался
каждому его - самому скромному, самому заурядному! -  успеху,  сколько  бы
мне ни твердили, что Куликов - это  вчерашний  день  нашего  конькобежного
спорта, его время, мол, ушло. Мы часто спешим списывать  атлетов,  а  ведь
они, чаще всего, в расцвете сил, полны  опыта  и  желания,  это  настоящие
бойцы.
     Я был просто счастлив, когда узнал,  что  Женю  Куликова  включили  в
состав олимпийской команды СССР.
     Мы даже не вышли на  Мейн-стрит  -  одноэтажный  домик,  арендованный
горнолыжным союзом, оказался прямо на площади,  где  днем  останавливаются
автобусы. У входа спросили жетоны, мы с Сержем дружно  показали,  и  двери
широко  распахнулись  перед  нами.  Слева  в  комнате  царил  таинственный
полумрак, негромко журчала музыка, в табачном  дыму  я  разглядел  молодых
широкоплечих  ребят,  по-домашнему  сидевших  прямо  на  полу,  устеленном
желтым, как куриная слепота, ковром. Но Серж увлек меня  вправо,  здесь  в
комнатушке было и вовсе тесно  -  за  двумя  крошечными  столиками,  густо
уставленными  пустыми  и   наполненными   бокалами,   устроилось   человек
пятнадцать, один к одному - кто в  куртках,  кто  в  свитерах,  но  все  с
загорелыми обветренными лицами, по чему можно было сразу определить -  эти
люди в горах не редкие гости.
     Я устремился за Сержем, он уверенно прошел комнату, и мы очутились  в
крошечной кухоньке, где на двух столах, вытянутых вдоль стены  и  у  окна,
красовались подносы с тонко нарезанной колбасой, ветчиной и сыром. Тут  же
лежали хлеб, вилки и пластмассовые тарелки. Загорелый парень в распахнутой
на груди рубашке приветствовал нас и поинтересовался - будем мы пить  пиво
или вино.
     - Сосиски тоже будем, -  сказал  Серж  тоном  завсегдатая,  и  парень
кивнул в знак согласия головой. Он быстро налил из бочонка,  стоявшего  на
полу, бутыль белого вина, протянул ее нам и ушел.
     Серж выбирал закуски, а я налил бокалы. После сегодняшних приключений
меня мучила жажда.
     - Э, так не годится! - возразил Серж. - Это не  по  правилам.  Прежде
всего - за встречу! Последний раз когда я тебя видел? Пятого августа  1976
года в монреальском аэропорту Мирабепь, где ты выкладывал последние  центы
в баре. Точно?
     - Погоди, а почему я тебя не приметил?
     - Потому что ты  уже  был  в  нейтральной  зоне,  а  я  -  за  чертой
иммиграционной службы. А потом решил тебя не беспокоить, подумал, а  вдруг
ты меня снова в какую-нибудь заварушку втянешь? -  Серж  громко,  так  что
стали оглядываться на нас из соседней комнаты, расхохотался.
     Возвратился парень, с подносом, где густо лежали сосиски. Он поставил
поднос на стол и собрался уходить, но Серж удержал его за рукав.
     - Я - француз, - начал он издалека. Я очень люблю  вино,  просто-таки
обожаю. Но мой русский друг - да, да, вы видите перед  собой  человека  из
СССР! - он предпочитает что-нибудь покрепче! Водку, виски, на худой конец!
- Серж так быстро перешел в наступление, что я не успел и рта открыть, как
парень уже унесся выполнять просьбу Казанкини.  -  Спокойно,  спокойно,  -
замахал Серж руками, видя, что я готов взорваться  от  такой  наглости.  -
Знаю, что не пьешь виски, но я его просто-таки  обожествляю!  Поверь  мне,
здесь так принято!
     Мне пришлось согласиться.
     Когда в бокал  была  налита  тройная  порция  виски,  Серж  Казанкини
посерьезнел, лицо его стало торжественно-величаво.
     - Прежде всего, выпьем за светлую память барона Пьера де Кубертена, -
сказал Серж. - Не выдумай он Олимпийские игры, разве могли бы мы дружить и
встречаться, пусть раз в четыре  года,  но  встречаться?  Ибо  когда  есть
желание понять друг друга, люди всегда добьются цели. И пусть  маоисты  не
надеются, что им удастся протянуть Великую китайскую стену между Западом и
Востоком!
     Я сделал вид, будто бы полностью увлечен едой, что было не  таким  уж
далеким от истины.  Мир  выглядел  все  приятнее,  и  даже  табачный  дым,
вползавший из соседней комнаты, не раздражал, как вначале. Олимпиада  была
близка, а это - самое важное, потому что  ждешь  ее  четыре  года,  и  она
приходит как праздник души и еще долго потом согревает воспоминаниями.
     - ...и еще я тебе скажу: ничего у Вашингтона из этой затеи не выйдет.
Своих, скажем, они еще могут запугать, хотя  и  в  этом  я  сомневаюсь,  а
других - да кто пойдет за ними, сейчас не сорок восьмой год. - Голос Сержа
долетал до меня словно сквозь вату. - Ты совсем не слушаешь!
     - Слушаю, Серж, и согласен с тобой. Кстати, ты приедешь в Москву?
     - Спрашиваешь! - с горькой обидой воскликнул Серж. - Недавно  получил
подтверждение об аккредитации!
     - Это будет самая блестящая олимпиада!
     - Если только ее не испортят...
     - Не выйдет у них ничего.
     - Я тоже так думаю!
     В кухню заходили, наливали вино, делали бутерброды и брали сосиски, а
мы все сидели. Да и куда торопиться, куда спешить, если здесь было тепло и
можно напивать пенящийся напиток прямо из бочонка, стоило  лишь  повернуть
краник, и говорить, спорить...
     - Сэр! - Средних лет мужчина в черном пушистом свитере притронулся  к
моему плечу. - На два слова!
     - Минутку, Серж, я сейчас вернусь!
     - Вам привет от Грегори! Это еще не все,  -  решительно  подавил  мое
желание задавать вопросы неизвестный. -  Он  ждет  вас  сегодня,  в  любое
удобное для вас время, хоть среди  ночи.  Обязательно.  Вот  здесь,  -  он
протянул и быстро вложил мне в руку клочок бумаги, -  адрес  и  план,  как
попасть на виллу. И постарайтесь, чтобы никто не шел за  вами!  Вы  поняли
меня?
     - Понял, - сказал я, хотя ровным счетом  ничего  не  понимал.  Неужто
Грегори не мог сам разыскать меня, ведь это проще простого - телефон дадут
немедленно, нужно лишь набрать номер коммутатора мотеля, - Дик ведь знает,
где я остановился?
     Взглянул на часы: без семнадцати десять.  Самое  время  закругляться,
ибо Серж уже входил в раж.
     Я еще для приличия поболтал с Казанкини и распрощался.
     Когда выбрался на площадь, из Ледового дворца  выплеснулась  огромная
толпа - по-видимому, закончился товарищеский  матч  по  хоккею.  Холодало,
мороз пощипывал щеки, и первые снежинки кружились в притихшем  загустевшем
воздухе. К гостинице "Холидей-инн", взревев на  крутом  подъеме,  проехала
полицейская машина с красной тревожной мигалкой  на  крыше,  потом  -  еще
одна.
     Я постоял у ограды приземистой скромной церквушки, что приткнулась на
обрывчике над озером. Даже  в  неясном  свете  фонарей  можно  было  легко
прочесть надпись на белом листе бумаги от руки - на английском, немецком и
русском - "Приглашаем к нам на чашку кофе. Бесплатно!"
     Мне привиделось, наверное, что от дома лыжного союза, откуда я только
что вышел, отделилась неясная  тень,  замерла,  словно  присматриваясь,  и
исчезла.  Улица  уходила  вниз,  к  озеру,  и  темнела  пустотой.  Тишина,
казалось, струилась оттуда вверх - к площади, где беспокойные  и  шутливые
толпы туристов с боем брали длинный и высокий автобус.
     Я осторожно двинулся вниз, придерживаясь левой стороны, потому что на
плане, нарисованном Грегори, мне надлежало свернуть на лед, оставив справа
церемониальную  площадь,  где,  спустя  несколько  дней,   поднимутся   на
пьедестал почета  первые  чемпионы  Игр.  Сейчас  площадь,  а  попросту  -
огромный кусок расчищенного льда озера, была пустынна, лишь высокая  арка,
под  которой  пройдут  триумфаторы  олимпиады,  смутно  вырисовывалась   в
темноте. Только пятиметровые разноцветные кольца, отлитые из  хрустального
льда, высвечивались лучами двух прожекторов; они точно плыли сквозь  тьму,
притягивая взгляд совершенством форм и радугой,  горевшей  внутри  каждого
кольца.
     Чем  дальше  оставалась  позади   центральная   часть   Лейк-Плэсида,
полугородка-полудеревни, где все - дома, площади, магазины, даже костел  и
церковь - были миниатюрными, какими-то нереально-игрушечными, - тем  глуше
звучали шаги  по  асфальтированной  мостовой.  Голые  деревья  стояли  как
окаменевшие, и тоже чудилось,  что  они  отлиты  из  льда  и  жизнь  давно
покинула их.
     Поймал себя на мысли, что никак  не  могу  отделаться  от  внутренней
напряженности, не покидавшей меня с той минуты, когда  незнакомец  передал
приглашение Дика Грегори. Нет, меня изумила и встревожила  не  сама  форма
приглашения и даже не  то,  что  он  поручил  это  сделать  совершенно  не
знакомому  мне  человеку,  а  то,  что  Грегори  вынужден  даже  со  мной,
иностранцем, встречаться тайно. Все это выглядело  подозрительным,  и,  не
знай я Дика много лет, вряд ли бы откликнулся на его  просьбу.  Что  греха
таить, трудно, нередко опасно работается советским людям за рубежом, и тут
всегда  следует  быть  начеку.  "Э,  грош  тебе  цена,  если  бы   ты   не
воспользовался случаем узнать нечто новое, что может сыграть свою  роль  в
беспокойной журналистской жизни", - сказал наконец сам себе.
     Когда я ступил на лед, укатанный и  утоптанный  собачьими  упряжками,
пересекавшими озеро вдоль и поперек с  туристами  в  "настоящих"  северных
санях, мне снова почудилось, что кто-то крадется вслед за мной.
     Остановился в тени деревьев и прислушался.
     Снег падал все гуще, все плотнее, и далекие звуки олимпийского центра
едва доносились сквозь ватный воздух.
     "Ну вот, Романько, и ты  стал  пуглив,  и  тебе  снятся  призраки!  -
рассмеялся я в душе,  убедившись,  что  только  снег  да  пустынное  озеро
окружают меня. - Очнись! Ведь ты - в столице олимпиады, где  царят  мир  и
праздничное ожидание!"
     На противоположном берегу снова оглянулся и увидел, что лед пуст и ни
единая черная  точка  не  нарушает  его  матовую  белизну.  Минут  пять  я
поднимался в гору, мимо летних  заколоченных  дач.  Вокруг  было  уныло  и
пусто. Над головой глухо роптали сосны, с тихим шелестом падал снег. Когда
я подумал, что заблудился, стали попадаться коттеджи с освещенными окнами,
вырывались звуки джазовой музыки, залаяла и  сразу  умолкла  собака.  Идти
стало веселее. Я вглядывался  в  даль,  чтобы  заметить  и  не  пропустить
поворот влево - снова к озеру или, вернее,  вдоль  озера  до  часовенки  с
крестом, - как было обозначено в плане Дика Грегори.
     Вскоре я подошел к повороту. Дальше тянулся не асфальт, а  накатанная
в твердой каменистой почве неширокая дорога. Темно, хоть  глаз  выколи,  и
пришлось пробираться чуть ли не на ощупь.
     Но вот я разглядел за деревьями  двухэтажный  коттедж.  К  нему  вела
лестница. Передняя стенка дома - сплошь из  стекла  -  ярко  освещена,  но
задернута изнутри плотной шторой. Над крышей из невидимой трубы поднимался
белесый дым. Снег присыпал дорожку и высокие кусты, окружавшие коттедж.
     Стоило мне подняться по лестнице на первую  каменную  ступеньку,  как
наверху распахнулась дверь и раздался знакомый баритон Дика Грегори:
     - Хелло, Олег! Я подумал, что самое время для твоего появления!
     - Почему ты так решил? - спросил я и крепко пожал его руку.
     - Мне позвонил приятель сразу же после встречи с тобой и предупредил,
что передал записку. Остальное - проще простого. Как всякий журналист,  ты
не лишен авантюризма, и тайна влечет нас. Отсюда напрашивался вывод: ты не
станешь оттягивать встречу, разве  случись  дела  поважнее.  Но,  как  мне
известно, вы болтали с толстяком, который чрезвычайно увлекается виски!
     - Ничего не скажешь: служба у тебя поставлена - только держись! -  не
сумев скрыть удивления, сказал я, входя в комнату.
     Это  была   продолговатая   уютная   гостиная   с   диваном-кроватью,
застеленным неярким шотландским  пледом,  цветной  "Сони"  на  вращающейся
ножке застыл как раз посредине  комнаты,  низкий  журнальный  столик,  два
мягких кресла рядом. На одном  из  них,  по-видимому,  только  что  сидел,
укутавшись в  плед,  Дик.  На  столике  лежал  толстый  блокнот,  из  него
выглядывала шариковая ручка. Телевизор был включен, но звук почти убран, и
нужно напрячь слух, чтобы расслышать, о  чем  там  спорили  два  ковбоя  в
стереотипном салуне времен освоения дикого Запада...
     - Раздевайся! - сказал Дик.
     Он забрал мою куртку с шапочкой и унес  в  соседнюю  комнату.  Да,  я
забыл сказать, что слева от телевизора пылал небольшой камин, сложенный из
серого речного камня. Огонь жадно облизывал  белые  березовые  поленья,  и
тепло обволакивало, расслабляло.
     - Что будешь пить?
     - Пожалуй, пиво.
     - О'кей! - Дик скрылся за  дверью,  я  услышал,  как  мягко  хлопнула
дверца холодильника, и вскоре вернулся, неся  на  подносе  блок  из  шести
запечатанных пластмассовой крышкой банок  с  пивом,  тарелочку  с  мелкими
ломтями ветчины и горкой тонко нарезанного сыра.
     - Я буду виски. Как ты в такой  холод  пьешь  эту  ледяную  жидкость?
Впрочем, слышал, у вас даже зимой едят на улице мороженое...
     Я усмехнулся. Дик по-своему понял это и сказал примирительным тоном:
     - А может, оттого вы все такие здоровяки. Видел вчера ваших ребят  на
"Овале" - кровь с молоком!
     Дик достал из настенного бара начатую  бутылку  "Баллантайна",  щедро
долил себе в бокал и плеснул чуть содовой.
     - Рад тебя видеть, Олег! Как ты устроился?
     - По сравнению с некоторыми моими коллегами, получившими жилье в  ста
километрах от Лейк-Плэсида, я, считай, живу, как у бога за пазухой.
     - Счастливчик! Не многие могут похвастаться подобными условиями. Знаю
Лейк-Плэсид как свои пять пальцев, - не было еще ни одной зимы, чтобы я не
катался на Уайтфейс. Мои друзья чаще, правда, летят в  Калифорнию,  там  и
зимой  солнечно,  но  мне  больше  нравится  здесь.  Знаешь,  чем   хороши
Адирондакские горы? Здесь никогда  -  разве  за  исключением  олимпийского
сезона -  нет  наплыва  туристов.  Тихо  и  покойно,  что  в  наше  время,
согласись, кое-что да значит. Впрочем, если уж начистоту... -  Дик  сделал
паузу. По выражению его лица я догадался, что он хочет сообщить мне что-то
важное. Видимо, решившись, Дик  как  ни  в  чем  не  бывало  продолжил:  -
...Нынче я приехал сюда не кататься и не глазеть  на  олимпийцев.  У  меня
дело посерьезнее. Больше того, оно  касается  и  тебя.  -  Он  уловил  мой
вопросительный взгляд и объяснил: - Тебя как гражданина СССР.  И  еще  как
человека, которому не безразлична судьба олимпийского движения вообще.
     - Ты имеешь в виду бойкот?
     -  Отчасти.  Тебе  уже  известно,  что  на   сессию   МОК   прибывает
государственный секретарь Соединенных Штатов господин Вэнс?
     - Нет, но что в том  особенного?!  Давно  известно,  что  сессии  МОК
открывают государственные деятели страны, где  она  проводится.  Роль  его
формальна, как я понимаю, он выйдет на трибуну и  провозгласит:  "Объявляю
сессию МОК открытой!"
     - Так вот! Вэнс заявится сюда с личным заданием  президента,  и  роль
его меньше всего будет напоминать роль свадебного генерала, -  голос  Дика
Грегори был жесток. - Он привезет специальное послание Картера, а  в  этом
послании - мне доподлинно известно - обещано 500 миллионов долларов любому
городу мира за согласие провести, точнее - взять на себя заботу  о  летних
Играх-80.
     - Это уже новость, - растерялся я.
     - Дело тут посложнее, чем простое желание  сорвать  Московские  игры,
которые, скорее всего, не принесут желанных лавров сборной команде США. По
подсчетам, их можно найти в некоторых наших спортивных изданиях, борьба за
командное первое место вновь  развернется  между  СССР  и  ГДР,  а  Штатам
отводится роль статиста.
     - Ну, спорт есть  спорт,  кто  возьмется  заранее  разложить  все  по
полочкам? - сказал я уклончиво, хотя не сомневался, что так оно и будет.
     - В Америке существуют силы,  которые  хотят  превратить  олимпийское
движение в своеобразного "заложника" и с  его  помощью  решать  сложнейшие
политические вопросы. За призывом бойкота Игр  последуют  нажим  и  шантаж
западных союзников и Японии. Тем, поверь мне, ничего другого не останется,
как последовать за Вашингтоном. Что это будет означать, недолго объяснять:
ухудшение отношений между Западом и Востоком и, как следствие, - желанное,
конечно, для организаторов этой далекоидущей акции!  -  новые  расходы  на
оборону. Да еще какие! Я скоро опубликую статью, где расскажу, что  уже  в
следующем финансовом году Пентагон намерен закрутить спираль  расходов  на
вооружение до фантастических высот!
     - Погоди, погоди, Дик. Как-то  не  вяжется  все  это  с  Олимпийскими
играми... Ну, понимаешь, масштабы несопоставимы... А потом, извини меня, я
не верю, что МОК проголосует за бойкот.
     - Тут-то и зарыта собака! Наши деятели тоже не слишком полагаются  на
сговорчивость МОК.  Вот  потому-то  задача  представляется  в  том,  чтобы
заставить Советский Союз, поставив его в  безвыходное  положение,  сделать
такой шаг, который был бы расценен как нарушение олимпийской  хартии,  как
невыполнение  международных  обязательств,  а  уж  наша  пресса  мгновенно
обвинит СССР во всех грехах!
     - Ну, ну, не перегибай! Ничего из этого не выйдет!  Ставили  палки  в
колеса и раньше! Мы уже  в  Лейк-Плэсиде,  и  советские  спортсмены  будут
выступать на Играх. Разве у кого-нибудь существует сомнение на сей счет?
     - У меня, например.
     Я смотрел на Дика Грегори, стараясь проникнуть в его потаенные мысли.
Он недоговаривал, я  это  видел,  он  как  бы  разрывался  между  желанием
выложить  все  без  обиняков  и  опасением,  что  это  может  привести   к
противоположным результатам. Ведь, как ни крути, я был для Дика  человеком
из другого мира, и наши пути, сходясь, никогда не сливались. Он  этого  не
забывал ни на минуту. Но что тогда толкало Грегори ко мне? Ведь не впустую
велись эти разговоры, не впустую хотел как-то подготовить меня - и боялся,
опасался  открыться  до  конца.  Стало  грустно,  настроение  готово  было
испортиться  окончательно:  между   нами   все   явственнее   раздвигалась
пропасть... Пропасть недоверия...
     Некоторое время мы сидели молча,  углубившись  в  собственные  мысли.
Пиво нагрелось, его можно было пить большими глотками, и я  никак  не  мог
утолить жажду,  преследовавшую  меня  весь  день.  Голова  была  легкой  и
светлой. Поленья в камине почти догорели, я поднялся, подбросил свежих  из
поленницы, что высилась рядом с  металлической  оградкой.  Помешал  уголья
длинными медными щипцами, совсем новыми - у них даже кончики не обгорели.
     - Мне сегодня позвонили из Лондона; - вдруг  сказал  Дик  Грегори.  -
Зотова больше нет...
     Его слова поразили меня.
     - Ты помнишь, я говорил, когда  ты  прилетел  в  Нью-Йорк,  что  Дима
находился в больнице.  Вчера  получил  телеграмму  от  Юли.  Зотов  погиб,
выбросившись из окна клиники с седьмого этажа. Официальная  версия  -  рак
печени, узнав об этом, он покончил с собой. Почуял  -  это  идут  по  моим
следам... Не спрашивай у меня ничего, Олег! - вскричал Грегори. - Пойми, я
ничего не могу сказать тебе! Пока! Это просто-таки убивает меня,  ибо  как
раз тебе, и никому другому, мне нужно рассказать все!  Но...  потерпи  еще
день-другой, и ты оправдаешь мои действия!
     Грегори вскочил на ноги и достал бутылку из бара. Налил и поставил ее
на стол. Потом снова встал, вышел в соседнюю комнату и вернулся с трубкой.
Дик курил мало, только трубку, и я уже установил, что делает он это в двух
случаях: в состоянии полного благодушия или крайней напряженности.
     Сладковатый дым ароматизированного "Копенгагена", темно-зеленую банку
с которым он принес с собой, поплыл по комнате...
     - Я не ошибся,  Олег.  Диму  Зотова  просто  выбросили  из  окна.  Ты
спросишь - за что? Нет, понятное дело, Би-би-си тут ни при чем. Сдержанный
критицизм Зотова по отношению к СССР показался теперь лояльностью или даже
сочувствием, в этом была причина его увольнения. Но его смерть  -  это  из
другой оперы! Думаю, однако, ты догадывался, что Дима  Зотов  был  не  так
чист, как могло показаться с его слов.
     Хочу отдать Зотову должное: Дима из  кожи  лез,  чтобы  вырваться  из
клоаки, куда столкнула его жизнь. На этом  пути  ему  пришлось  кое-что  и
потерять. Я знаю: он хотел стать  честным  человеком...  Только  так  могу
расценить передачу мне документов, в результате чего я оказался  здесь,  в
Лейк-Плэсиде, а Дима - в могиле...
     - Поездка в Лондон дала тебе новые факты? -  спросил  я,  потрясенный
услышанным.
     Да, очень серьезные. Именно поэтому я решил  встретиться  с  тобой...
Словом, Олег,  существует  заговор  против...  против  Олимпийских  игр  в
Москве, и он начал осуществляться... Нет, речь не о бойкоте...  Словом,  -
мне было видно, как трудно давались эти слова Дику Грегори,  -  предупреди
ваших, чтобы они держались здесь начеку... Все, больше - хоть  убей  -  ни
слова! - Дик, с крупными каплями пота на  лбу,  взъерошенный,  обессиленно
откинулся на спинку кресла. Мне никогда не приходилось видеть его в  таком
состоянии.


     Долго не мог заснуть: крутился с боку  на  бок,  вставал,  пил  коку,
снова пытался успокоиться, но услышанное не шло из головы. Включил свет  и
раскрыл "Мастера и Маргариту", но бал у  сатаны  только  усугубил  мрачное
настроение. Нажал кнопку телевизора. Фильм с  убийствами  и  погонями.  По
другой программе шел концерт с участием популярного конферансье  Литлрока.
Его плоские шуточки и ужимки раздражали...
     Телефонный звонок буквально приковал меня к постели. Дик?
     Телефон разрывался. Я поднял трубку.
     - Олег, ты? - раздался голос, от  которого  у  меня  что-то  дрогнуло
внутри.
     - Малыш...
     - Что с тобой? Я весь вечер обрываю телефон, а тебя все нет и нет!
     - Олимпиада, Малыш, разве ты не знаешь? - как можно спокойнее  сказал
я, а у самого мурашки по коже пошли - как это она  почувствовала,  что  со
мной что-то стряслось. На таком расстоянии!
     - Ты говоришь правду? Правду?
     - И только правду! - заверил я Наташку. -  Все  -  о'кей!  Уже  пошел
снег, и олимпиада наконец-то  станет  белой,  как  ей  и  положено.  Народ
съезжается отовсюду. Много знакомых. Работы пока, правда, нет, но  передал
небольшой  репортаж.  А  вечером...  вечером  я  гостил  у  моего  давнего
приятеля... сидели у камина и пили пиво...
     - У камина? Как у меня тогда?
     - Нет, Малыш, разве можно сравнивать несравнимые вещи!
     - Тогда спи. Я целую тебя, слышишь, родной мой?
     - Слышу. Покойной ночи, Малыш...


     Я тогда вернулся в Киев -  до  конца  отпуска  досидеть  не  удалось:
что-то мешало мне наслаждаться лыжами и  великолепными  склонами  -  после
дождя ударил мороз, потом присыпал легкий снежок  и  наст  держал  крепко,
можно было спускаться там, где никто обычно не катается. Валерка  проводил
к поезду,  помахал  рукой  и  напомнил  на  прощание,  что  мы  условились
встретиться в марте - на пару денечков заскочить в Славское,  на  весенний
снег. "Ну, если невтерпеж, рвани в Москву, - сказал он тогда.  -  Ведь  не
дети вы!" - "Вот потому, что не  дети,  никуда  не  поеду!  -  не  слишком
любезно отрезал я, чем, верю, обидел друга. - Пустое это все..."
     Уже несколько дней я работал, даже собрался в командировку в Харьков,
когда раздался звонок из Москвы. Час был поздний, около одиннадцати,  и  я
задержался в кабинете лишь потому, что был дежурным редактором по номеру.
     - Да, Романько слушает.
     - Это я, -  послышался  тихий,  приглушенный  не  только  расстоянием
голос.
     - Наташа?!
     - Я совсем извелась и стала похожа на ведьму. Бросаюсь  на  людей,  и
меня скоро отвезут в "психушку". Должна тебя увидеть, ну, хоть  на  час...
Ты не мог бы прилететь в Москву?
     Я молчал, потеряв голову. Она поняла мое молчание по-своему. Голос  у
нее задрожал.
     - Умоляю тебя...
     - Завтра я буду в Москве...
     - Улица Горького, четырнадцать, квартира  семь...  Это  как  раз  над
магазином "Грузия", у площади Маяковского...
     Я бросил  трубку,  но  тут  же  схватил  ее  снова.  Набрал  знакомый
редакторский домашний номер.
     - Ефим Антонович? Это Романько.
     - Добрый вечер, Олег Иванович, что-нибудь по номеру?
     - Нет, с номером порядок. Подписал по графику,  жду  сигнальный.  Мне
нужно завтра срочно уехать, на два дня...
     - У вас, кажется, есть еще неиспользованные дни отпуска?
     - Есть.
     - Счастливого пути, Олег Иванович!
     - Спасибо.
     ...В Москве трещала, обметала ноги поземкой настоящая зима -  повсюду
огромные сугробы, мороз под двадцать, да еще  с  ветром.  Пока  доехал  из
Внуково, у меня околели ноги - так было холодно  в  такси.  Дом  на  улице
Горького я знал хорошо, по соседству когда-то  жил  друг  моей  спортивной
юности Серега Скворцов. Вход со двора, подъезд нашел сразу. Но дверь  была
закрыта, и мне пришлось звонить. Выглянула лифтерша - в пуховом  платке  и
валенках, поинтересовалась, в какую квартиру иду, и лишь затем впустила. В
подъезде было тепло, я постоял, отогреваясь.
     Поднялся на четвертый этаж и нажал кнопку звонка.
     Дверь распахнулась сразу, как будто меня ждали.
     У Наташки были сумасшедшие глаза, она прикусила губы, словно  боялась
проронить хоть одно слово.
     Мы стояли,  смотрели  друг  на  друга,  и  никто  не  решался  первым
пошевелиться.
     - Вот и я...
     Спортивная сумка выпала на  пол,  мы  почти  одновременно,  расставив
руки, бросились друг к другу. От Наташкиных волос пахло  июльской  луговой
свежестью, я целовал ее и не мог нацеловаться, и  голова  пошла  кругом  -
словно прильнул к прозрачному ручью в иссушающий полдень после  долгого  и
трудного пути.
     - Ты, ты... - шептала Наташка. - Я глупая, какая я глупая  -  столько
мучаться, когда это так просто, так прекрасно  -  прижаться  к  тебе...  Я
люблю тебя... готова на все, как ты скажешь, как прикажешь, так и будет...
буду твоей любовницей, наложницей, кем угодно...  только  бы  видеть  тебя
хоть изредка, только слышать твой голос...
     Она шептала и шептала, а сердце мое разрывалось на части, потому  что
оно предчувствовало разлуку, конец всему, я потерплю крах в  жизни  и  уже
никогда - знал это наверняка! - никогда не поднимусь. Пусть  говорят,  что
так не бывает, но с той минуты, как увидел ее глаза там, в Карпатах, вдруг
понял, что не жить мне без этой девчушки; и оттого что знал -  у  нас  нет
будущего, было так горько - хоть на край света беги. Да разве  убежишь  от
самого себя?
     - Мы вместе, Натали, вместе, и никто не разлучит нас.
     - Ты веришь в это?
     - Пока ты этого будешь хотеть...
     - Ты плохо знаешь меня.
     Да, я и впрямь не  знал  ее,  и  мои  представления  базировались  на
собственном опыте, а в моем возрасте уже трудно быть  без  опыта,  который
предсказывал, что все это непрочно и призрачно,  как  тень  от  свечи  или
лунная дорожка: не тронь их - они есть, а попытайся поймать, ощутить  -  и
ты схватишь пустоту. Двадцатилетняя  девчушка,  наивно  верящая  в  святые
каноны любви, когда с милым - и в шалаше рай, но вовсе не  представляющая,
что для одной любви  -  жизнь  слишком  длинная  штука.  Незвано  приходит
привычка, а с ней - холодок в отношениях,  и  кажется  -  все  есть:  дом,
интересная работа, друзья, а люди незаметно, по сантиметру, удаляются друг
от друга, и у каждого образуется собственный мир, куда другому  становится
все труднее и труднее проникнуть. А потом и вовсе худо  -  ты  оттягиваешь
час, когда нужно возвращаться домой, и  радуешься,  что  можно  уехать  на
неделю, а то и на две в командировку...  Но  ничего  этого  Наташке  я  не
сказал.
     Она отпустила меня.
     - Раздевайся, вот вешалка.
     Мы прошли в комнату, и я увидел камин, самый настоящий,  облицованный
мраморными плитками и черный изнутри..
     - А дрова? - спросил я.
     - А магазин "Грузия" зачем? - вопросом на вопрос ответила Наташка.
     Не  одевая  куртку,  кинулся  вниз,  не  дожидаясь  лифта.   Лифтерша
подозрительно посмотрела на меня, но ничего не сказала ("Наверное, все  же
произвожу солидное впечатление", - подумал я). Выскочил во двор  и  выбрал
два пустых ящика из-под вина. Ломать их не стал,  так  целиком  и  потащил
наверх.
     - Да вы бы в лифте, только стенки не поцарапайте, - сказала женщина и
открыла дверцу. Нетрудно догадаться - я не первый в этом доме  прибегал  к
услугам магазина.
     Это был сказочный день, вечер, ночь  и  еще  день,  а  потом  Наташка
провожала меня на Киевский вокзал.
     Она надела серо-голубую короткую шубку, джинсы  заправила  в  высокие
сапожки, и  я  не  мог  налюбоваться  ею,  и  меня  злило,  что  ей  вслед
оборачивались мужчины.
     - Если б ты мог не  уезжать,  мы  пошли  бы  сегодня  в  Большой,  на
"Лебединое озеро", - сказала она.



                                    5

     Оставались последние два дня перед открытием Игр.
     Пресс-центр напоминал теперь переполненный гудящий улей: в комнатах и
комнатушках, в разгороженных стенками коридорах, в спортивном зале  лицея,
переоборудованном под рабочую комнату пишущей  братии,  теснились  люди  -
молодые и пожилые, одетые изысканно, словно собрались на званый бал, и без
всякого почтения к Играм - в жеваных рубашках и поношенных джинсах; кто-то
курил, стряхивая пепел  прямо  на  пол,  кто-то  бросил  под  ноги  пустую
пластмассовую чашечку из-под кофе, кто-то просто дремал в кресле...
     Нужно отдать должное хозяевам: они  держались  со  стоицизмом  людей,
которые решили, что самое  страшное  позади  и  теперь  никакими  криками,
обидами и угрозами их не прошибешь. Дудки!  Мы  сделали  эти  Игры,  через
считанные часы они начнут отсчет времени, а что еще требовалось от нас?  -
как бы говорили их лица.
     Приехал Виктор Синявский, ребята из  Риги  и  Таллина,  Ленинграда  и
Алма-Аты. Мы обменивались первыми впечатлениями и первыми неприятностями.
     - Хорош гусь, - незлобиво проворчал Виктор, рассматривая мое жилье. -
А каково нам? Сто километров туда да сто километров  обратно,  в  автобусе
спим, кушаем, готовимся к передачам. Да  еще  ирод  американский  на  нашу
голову попался - водитель наш Джон Хенд, такая ку-клукс-клановская штучка,
что держись! У нас есть еще три негра - тоже водители,  ты  бы  посмотрел,
как он ими помыкает. А ребята терпят, сносят  все  молча.  Хорошие  парни,
честные. Сегодня утром два автобуса запоздали, приехали почти  на  полчаса
позже. Мы, знаешь наших, в крик: безобразие, еще, называется, точность.  А
один  из  них  -  худенький  такой,  как  тростиночка,  извиняется,  глаза
виноватые-виноватые, словно мать родную обманул, и говорит:  "Мистер  Джон
уговаривал, чтоб мы объявили забастовку и не возили красных в Лейк-Плэсид,
а мы отказались!" Ты только вдумайся: мы наняли  эти  автобусы,  заплатили
деньги, а он - бастовать!
     - Да, не приходилось нам с тобой видеть подобных  олимпиад.  Куда  ни
ткнешься, сплошные  накладки  -  ни  пресс-бюллетеней,  ни  информационной
службы, да что говорить, - поработать и то негде присесть!
     - Ты знаешь, у меня складывается впечатление, что  им  эта  Олимпиада
совершенно не нужна. То есть, оргкомитету нужна, они там  просто  из  кожи
лезут, чтобы залатать дыры, а вот Америке, великой  и  богатой  стране,  -
нет. И все тут! Да еще и за  нашу  Олимпиаду  принялись!  Но  руки,  руки,
господа, коротки! - Виктор вошел в раж, и  теперь  его  не  остановить.  Я
подумал, что меня не покидает двойственное  ощущение:  радуюсь,  что  Игры
накануне открытия, и в то же время гложет тревога. С той минуты,  когда  я
услышал, что Зотова убили, мой оптимизм быстро испаряется.
     - Ты поедешь на открытие сессии МОК?
     - А как же! Не пойдут члены МОК у американцев на поводу. Я рассуждаю:
любят они нас или нет - это их личное дело. Но если  они  выступят  против
Московской олимпиады, то подрубят сук, на котором сами  сидят.  Не  иначе!
Ведь проголосовать против Игр - значит торпедировать олимпийское  движение
вообще.
     - Я уверен, что МОК подтвердит свои прежние решения. Лорд Килланин  -
вот действительно кремень во всем,  что  касается  олимпизма.  Да  будь  у
власти Брендедж, ого куда мы уже закатились бы!
     Рассиживаться было некогда, и мы собрались уходить. Я запирал  дверь,
когда услышал телефонный звонок.
     - Минутку, Виктор.
     Поднял трубку.
     - Алло.
     - Я хотел бы услышать мистера Романько.
     - Он у телефона.
     - Ваш друг, который живет за  озером,  просил  прийти  к  нему  после
обеда. У него есть важные сведения для вас. Прощайте!
     Взглянул на часы: двенадцать ноль три.
     - Вот что, Витя. Ты без меня на сессию отправляйся. Расскажешь, что и
как. А мне нужно позарез смотаться в олимпийскую деревню, -  соврал  я.  -
Постараюсь обернуться в срок, но ты ведь знаешь, как здесь ходят автобусы,
час, минимум, уйдет...
     - А чего там в деревне? - В нем заговорила репортерская  жилка.  -  В
случае чего - не поскупись, а?
     - Какие разговоры!
     - Тогда порядок.
     По дороге к пресс-центру заглянули в "Австрийский дом" - двухэтажный,
похожий на "летающую тарелку". Сложенный из золотистой сосны, с  огромными
стеклянными  окнами-стенами,  пронизанный  солнцем,  он  встретил   густым
ароматом кофе, сладковатым табачным дымком и тихой  приглушенной  музыкой.
Мы сбросили куртки и блаженствовали  в  креслах,  попивая  кофе  и  заодно
изучая последние новости австрийской олимпийской команды, вся сила которой
была в горнолыжниках. Этот прекрасный  спорт  давно  обернулся  прибыльным
делом,  за  ним  стояла  мощнейшая  индустрия,  выпускавшая  миллионы  пар
новейших  пластиковых  лыж,  ботинок,  перчаток  и   костюмов,   очков   и
приспособлений для перевозки лыж на крышах автомобилей. Прибыли находились
в прямой зависимости от того, на каких лыжах выступали чемпионы - "Кнайсл"
или "Динамик", "К-2" или "Россиньоль". В последние годы в западный  альянс
неожиданно ворвалась югославская "Элан" - своими завоеваниями  на  мировом
рынке она обязана шведскому горнолыжнику Ингемару  Стенмарку,  которому  и
здесь прочили победу.
     Я вспомнил ту злополучную "трубу"  на  трассе  скоростного  спуска  и
подумал, что  недаром  даже  Стенмарк  отказался  выступать  в  этом  виде
соревнований.  Спусковики  -  это  лыжные  камикадзе,  говорил  Семененко.
Кто-кто, а он мог об этом судить не по рассказам других - Валерий  в  свое
время становился чемпионом СССР в спуске, и, кажется, его рекорд  скорости
- за сто пятьдесят километров в час! - не побит и по сей день...
     - Виктор, ты на открытие пойдешь? - спросил я.
     - А куда, по-твоему, я направляюсь? - он с недоумением  посмотрел  на
меня.
     - Да нет, на открытие олимпиады, послезавтра?
     - Сейчас, только взгляну на расписание  передач.  -  Полез  в  сумку,
вытащил пухлый исписанный блокнот, быстро  нашел  нужное  и  разочарованно
сжал губы. - Нет, у меня как раз  передача.  Придется  в  пресс-центре  по
телеку глядеть...
     - Тогда свой билет отдашь мне!
     - Да разве ты не получил? Ведь положено...
     - Мне нужен еще один.
     - Возьми, - Виктор достал из того  же  блокнота  сине-желтый  кусочек
плотной  бумаги,  где  на  обратной  стороне  помещалась  реклама  "Спортс
иллюстрейтед" - крупнейшего спортивного журнала не только  в  США,  но  и,
по-видимому, в мире. Реклама отнюдь  не  бескорыстная,  -  журнал,  как  и
всякий уважающий себя бизнесмен в том мире, не  поскупился  на  расходы  и
откупил у оргкомитета право напечатать билеты.
     У  меня  еще  оставалось  время  заскочить  в  пресс-центр.  Нью-Йорк
набирался по автомату, и я сразу услышал Наташкин голос, точно она  сидела
у телефона и ждала звонка. Всплеск ее радости долетел до меня сквозь сотни
американских миль и обдал горячей волной.
     - Натали, жду тебя на открытие  Игр!  -  выпалил  я,  не  успев  даже
сказать "здравствуй". - Это нужно увидеть хоть раз в жизни!


     Теперь мне остается как можно точнее и скрупулезнее  описать  события
тех двадцати четырех часов, которые предшествовали  открытию  ХIII  зимних
Олимпийских игр, потому что был момент, когда я  усомнился,  состоится  ли
оно вообще...
     Серж   Казанкини   вырвался   из   внезапно   распахнувшейся    двери
пресс-центра, куда я хотел зайти, боднул меня лбом, едва не сбив с ног,  и
в довершение так наступил на ногу, что в глазах потемнело от боли.
     - О, Олег! - вскричал  он.  -  Нет,  ты  только  подумай!  Ты  только
подумай! - даже не извинившись, набросился на меня Серж.
     - Так можно было и стенку пробить!
     - А, какая там стенка! - отмахнулся он. -  Китайцы!  Нет,  ты  только
послушай заявление главы делегации! - Серж продекламировал,  изобразив  на
своем  круглом  лице  прищуренные  глазки  и  сладчайшую  улыбку:   -   Мы
торжественно приглашаем олимпиаду-80 в Пекин!
     - С таким же успехом ты мог бы пригласить ее к себе домой в парижский
пригород Орли!
     - Да ведь это всерьез! Нет, не понимаю, что делается в нашем  мире  и
когда наконец люди образумятся, станут серьезнее! Нельзя же обладать такой
идиотской наивностью!
     - Это далеко не наивность, Серж...
     - Наверное, ты прав... Да, ты спешишь?
     - Мне нужно зайти к приятелю...
     - Не возражаешь, если я тебя провожу?  У  меня  голова  кругом  идет,
нужно проветриться.
     - Пойдем.
     Лейк-Плэсид, присыпанный снежком, уже превратившимся в хлюпающую  под
ногами жижу, укрытый сверху темными неприветливыми тучами,  изо  всех  сил
старался не показать, как он  волнуется  и  ждет  открытия  олимпиады.  На
легком ветерке полоскались разноцветные знамена тридцати семи стран  мира,
принявших приглашение этого затерянного в горах поселка; лозунги типа "Тай
и Ренди! Вы и только вы достойны золотых медалей!", "Самые лучшие  лыжи  -
"Кестль"! - пересекали улицу на уровне второго  этажа.  Продавцы  "горячих
собак"  под  гроздьями  воздушных   шариков,   украшенных   переплетенными
кольцами, взывали к толпам возбужденных, никуда не спешащих людей,  одетых
во что попало - куртки,  шубы,  меховые  безрукавки.  Все  это  двигалось,
шумело, кричало, волновалось, охваченное общим возбуждением.
     Нас толкали, разъединяли, приходилось останавливаться и  ждать,  пока
Серж своим плотным животиком протаранит толпу и догонит. Он пыхтел, кричал
издалека, если ему никак не удавалось пробиться ко мне.
     Лишь когда мы свернули за костелом вниз, к озеру, стало спокойнее.
     Всякий раз, когда я  попадаю  на  очередную  олимпиаду,  не  перестаю
поражаться:  откуда  столько  энергии,  столько  желания  у  этих   людей,
съезжающихся,  слетающихся,  наконец,  просто  пешком  приходящих,   чтобы
увидеть то, что куда легче и проще посмотреть на экране телевизора.
     -  Что  в  этом  странного?  Человеку   нужно   стать   соучастником,
сопереживать, чтобы всколыхнуть душу, острее,  глубже  почувствовать,  как
прекрасна жизнь!
     -  Ты,  как  всегда,  в  своем  репертуаре!  -  отмахнулся  Серж.   -
Неисправимый романтик.
     - Если не быть романтиком, жизнь превратится в беспросветные будни.
     Озеро  с  легким  шелестом  полозьев  пересекали   собачьи   упряжки,
подгоняемые нетерпеливыми каюрами. Мы поднимались вгору, скоро должен  был
показаться дом Грегори, и я уже подумывал, как  безболезненнее  отделаться
от Сержа: мне почему-то стало немного жаль его -  беспокойного,  нервного,
суетящегося толстяка с грустными глазами.
     Но что-то удерживало меня. Мы подходили к знакомой лестнице,  и  днем
все вокруг выглядело иначе, чем в темноте, - прозрачнее, свободнее было  в
сосновом бору.
     - Я пришел, Серж...
     - Уже? Ты долго? Если что, так  я  подожду...  -  Он  явно  не  хотел
расставаться, потому что стоило ему остаться без дела, как его  нестерпимо
тянуло в Париж, домой...
     - Не знаю, Серж...
     - Словом, полчасика тут поброжу, красиво как... -  Он  повернулся  ко
мне спиной, чтобы я не сказал ему "нет", и засеменил по дороге -  круглый,
как колобок, в нелепой, чем-то напоминающей русские боярские шапки  времен
Ивана Грозного, меховой треуголке.
     Я почти взбежал по лестнице вверх и увидел широко распахнутую  дверь.
Не знаю почему, но именно открытая настежь дверь,  за  которой  начиналась
темнота, насторожила меня. Невольно замедлил шаг и осторожно позвал:
     - Дик...
     Ответа не последовало.
     - Грегори, - голос прозвучал как-то приглушенно.
     Я шагнул вперед, переступил порог и зажмурил глаза, чтобы  привыкнуть
к полутемноте комнаты, окна которой оказались затянутыми  плотной  шторой.
Мне почудился тихий вздох.
     - Есть здесь кто живой? - спросил я, еще не зная, что попал  в  самую
точку и жизнь покинула этот дом и человека, который еще недавно  назывался
Диком Грегори, американским журналистом и моим другом,  с  которым  у  нас
было много общего, хотя нередко мы чувствовали, что не можем  понять  друг
друга.
     Дик полулежал в том же кресле, где он сидел в прошлый мой  приход.  Я
увидел бессильно откинутую назад голову и  расползшееся  на  груди  темное
пятно, подчеркнутое ослепительно-белым свитером. Руки, бессильно опущенные
на колени, еще держали ручку, но ни листочка бумаги на столе не было.  Эта
бессмысленная ручка в  пальцах  мертвеца  заставила  меня  осмотреться.  В
полумраке  я  разглядел  перевернутый  и  выпотрошенный  кожаный  чемодан,
разбросанные по полу вещи Дика, открытую дверцу бара.
     Я попятился на лестницу, и оттуда, сверху, закричал:
     - Серж!
     Казанкини буквально прилетел на мой зов и сразу понял, что  мы  здесь
лишние.
     - Кто это? - спросил он сдавленным голосом.
     - Дик Грегори, журналист...
     - Ему уже ничем нельзя помочь?
     - Думаю, что нет...
     Серж засопел, что выдавало крайнюю степень его  волнения,  но  ничего
спрашивать не стал. Да и что я мог ему ответить?
     - Пошли, - сказал я.
     Мы почти бегом удалялись от дома. Я  мучительно  думал,  что  же  мне
предпринять теперь.  Полиция,  расследование,  вопросы.  Мне  не  хотелось
никому ничего рассказывать - ни о Дике, ни о его опасениях, тем более  что
я действительно ничего толком не  знал,  да  и,  по-видимому,  никогда  не
узнаю.
     - Вот что Серж, ты пока никому об этом ни слова...
     - ???
     - За этим стоит что-то очень серьезное, но, поверь,  толком  не  знаю
что.
     - Ты не обманываешь?
     - Ну вот, даже Серж  сомневается  в  моей  правдивости,  -  я  сделал
попытку изобразить на губах усмешку.
     - Я-то не сомневаюсь, но так хочется узнать, что же это такое?
     - Наверное, внутренние счеты.  Дик  кому-то  перешел  дорогу.  Я  так
думаю. Он в последнее время занимался  одной  историей.  Дик  Грегори  был
настоящим журналистом, поверь мне, Серж, из тех,  кто  лезет  к  черту  на
рога, лишь бы добыть истину!
     - Слава богу, я занимаюсь спортивной журналистикой! - сказал Серж.  -
Но только ты мне даешь слово, что расскажешь, если дело прояснится!
     - Обещаю! - легко  согласился  я,  зная,  что  никогда  и  ничего  не
расскажу Сержу потому, что сам никогда не узнаю, что же в действительности
случилось. Со смертью Грегори  и  тайна  гибели  Зотова  тоже  покрывалась
беспросветным мраком.
     Напротив старого Ледового дворца, помнившего еще  триумф  Сопи  Хени,
мы, буркнув несколько слов на прощание, разбежались в разные стороны.  То,
что случилось в  десяти  минутах  ходьбы  отсюда,  казалось  плохим  сном,
который хотелось поскорее забыть.
     Без цели я пошел по Мейн-стрит. Кто-то наступал мне на  ноги,  кто-то
толкал меня, кого-то толкал и кому-то наступал на ноги я, мне вслед летели
не всегда вежливые выражения, но я брел и брел вперед, словно там,  вдали,
можно обрести спокойствие. Ни одной мысли в голове, сплошная сумятица.
     Было холодно, слякотно, сырой ветер проникал сквозь куртку и  леденил
тело, замерзли руки и, кажется, посинел нос, - во всяком случае,  из  него
текло, и мне поминутно приходилось доставать платок.
     Задержался  у  передвижной  эстрады,  где  четверо  лихих  ковбоев  в
широченных шляпах лихо дули в трубы, стучали в тарелки, и музыка  "кантри"
вызывала в памяти дикие прерии и  неунывающих  переселенцев,  греющихся  у
костра, - сколько раз я видел их на экранах. Ребята на телеге,  куда  были
впряжены два спокойных  битюга,  старались  вовсю,  и  люди  приплясывали,
согреваясь.
     Забрел в магазин,  где  показывали  новинки  горнолыжного  снаряжения
фирмы  "Кабер".  Вместо  итальянцев  за  прилавком   стояли   обыкновенные
американцы, один из них спросил: "Вы хотели бы получить информацию,  сэр?"
- но я отрицательно покрутил головой, и  они  снова  уткнулись  в  цветной
экран телевизора, показывавшего утреннюю тренировку горнолыжников.
     Из магазина я снова выбрался на людную Мейн-стрит.
     Не покидало ощущение, что кто-то идет за мной  следом,  я  чувствовал
устремленный в спину тяжелый, колючий взгляд.
     Ноги сами занесли меня в церквушку, где к черной  доске,  на  которой
обычно  пишется  расписание  богослужения,  была   приколота   бумажка   с
приглашением зайти на чашку кофе.
     В небольшой комнате стояло пять или шесть столов, от камина  исходило
тепло, сидели и тихо разговаривали туристы, так же, как и  я,  заглянувшие
сюда, чтобы согреться. Перед каждым дымила белая чашечка с кофе,  а  между
столами неслышно передвигался средних  лет  высокий  священник  в  черном.
Подошел он и ко мне, приветливо предложил кофе и пригласил принять участие
в беседе. Я попросил чашечку и добавил, что просто  посижу,  послушаю.  Он
согласно  кивнул  головой  и  отошел  в  угол,  где  виднелась   небольшая
кофеварка. Кофе получился горячим, ароматным.
     Запоздалое сожаление шевельнулось в душе. Мне почудилось, что будь  я
понастойчивее, Дик бы открыл мне правду и - кто знает! - не удалось бы мне
уберечь его от беды.


     - ...Мне быть бы сыщиком, Олег. - Дик посмотрел на меня, и глаза  его
лучились от, с трудом сдерживаемого, смеха. - Знаешь,  эдаким  современным
Пинкертоном или отцом Брауном. Меня просто-таки тянет,  неудержимо  влечет
туда, где пахнет опасностью...
     - Тогда  займись  полицейской  журналистикой,  пиши  об  убийствах  и
ограблениях.
     -  Э,  нет,  мне  противен   ореол   героизма,   создаваемый   вокруг
элементарных подонков, - решительно отрезал Дик. - Меня тянет в  политику.
Там сегодня совершаются самые респектабельные преступления, и  концы  этих
преступлений упрятаны так глубоко...
     - А стоит ли игра свечей?  -  усомнился  я.  -  Ты  рисковал  жизнью,
раскапывая Уотергейт. Разве что-нибудь изменилось к лучшему  в  результате
разоблачения?
     - Пессимизм - не самый верный маяк в жизни,  -  возразил  Грегори.  -
Далеко не лучший, если не сказать - самый подлый, какой я только знаю. Ибо
он ведет прямо на острые подводные камни, спасения от которых нет. Окажись
я пессимистом, давно бы повесился или пустил пулю в лоб. Нет, я верю,  что
люди - пока они остаются людьми! - должны бороться,  ибо  без  борьбы  нет
победы, согласись!
     - Только не в вашем обществе, прости...
     - И тем не менее нужно бороться, будить уснувшие человеческие души, а
как же иначе, Олег? Ведь  в  противном  случае  верх  всегда  будут  брать
подлецы...


     - У вас, сын мой, какие-то неприятности,  -  услышал  густой  баритон
священника, замершего рядом со мной. - Не противьтесь влечению  души,  оно
приведет вас к богу, а в боге  истина  и  отдохновение...  смиритесь,  сын
мой...
     - Да, да, наверное, смирения-то и не хватает  в  вашем  мире,  святой
отец. Как бы не так! - не слишком вежливо сказал я: Дик стоял рядом  перед
моими глазами как наваждение. - Спасибо за кофе!
     Я вышел на улицу. Сыпал снежок, мимо церкви медленно прокатила телега
с веселыми музыкантами. Они дудели  и  гремели  медными  тарелками,  точно
приглашая всех, кто уступал им дорогу, за собой - в мир, где нет ни  горя,
ни печали.
     И люди шли за ними, смеясь и притопывая в такт музыке.
     Остаток дня я провел в  пресс-центре  -  читал  телетайпные  ленты  в
комнате ТАСС, и приветливая  телетайпистка  угощала  бутербродами.  Кто-то
входил и  выходил,  появлялись  знакомые  ребята,  мы  о  чем-то  болтали,
сообщались новости и сплетни, именуемые в журналистской среде  байками,  -
непременный "гарнир" к сухим фактам, секундам и баллам, а у меня из головы
не шел Дик Грегори...
     Дверь моей комнаты выходила прямо на улицу,  я  открыл  ее  ключом  и
шагнул в темноту. Рука привычно  потянулась  к  выключателю,  но  тихий  и
властный голос остановил ее на полпути:
     - Не зажигайте свет!
     - Кто здесь?
     - Задерните штору. Да не торчите вы в двери как истукан!
     Я захлопнул дверь.
     - О'кей! Теперь включайте.
     На одной из кроватей, закинув ноги  в  заляпанных  грязью  "лунниках"
прямо на покрывало, развалился Стив Уильямс - я его  сразу  узнал.  Парень
был  все  в  том  же  поношенном  джинсовом  костюме,   изрядно   потертый
светло-коричневый полушубок валялся прямо на полу.
     - Меня зовут Стив Уильямс, - поднимаясь, сказал он.
     - Знаю! Как вы сюда попали?
     - Через дверь.
     - Но ведь она была...  а,  черт...  какая  разница,  как  это  у  вас
получилось... Вы знаете, что с Диком?
     - Да.
     - Кто убил его? Как это произошло?
     - Просто. Вошли и всадили две пули в сердце.  Но  я  не  буду  Стивом
Уильямсом, если не доберусь до них!
     В его голосе взорвалась ярость. Как отзвук клокочущего вулкана.
     - Вы сообщили в полицию?
     - Нет, сэр, с полицией у меня собственные счеты, и мне не хотелось бы
отвечать на некоторые вопросы... не относящиеся к этому делу... Обратиться
в полицию - не лучший способ добиться справедливости.
     - Послушайте, Уильямс, если хотите -  говорите,  но  не  заставляйте,
словно клещами, тащить каждое слово! Вы можете толком объяснить  все,  как
есть, по порядку?
     - Могу. -  Уильямс  невозмутим,  как  скала,  о  которую  в  бессилии
разбиваются волны. - Был бы, сэр, благодарен вам за рюмку водки.
     Я бросился к холодильнику, выхватил бутылку  "Столичной",  ринулся  в
туалет за стаканом, ополоснул его и возвратился в комнату. Потом вспомнил,
что не взял никакой закуски, и повернулся было снова  к  холодильнику,  но
Уильямс остановил меня:
     - Не беспокойтесь, сэр! Мне достаточно одной водки!
     Я налил ему полстакана. Уильямс вытащил из  заднего  кармана  помятую
пачку "Кента", закурил. Отхлебнул большой глоток водки, не поморщившись, и
сделал глубокую затяжку.
     - Это я звонил вам... По поручению мистера Грегори. Я пришел  к  нему
незадолго перед вами - мне оставалось  еще  кое-что  выяснить...  Там  уже
лежала тишина... Чистая работа! Никаких  следов,  поверьте.  Я  ведь  тоже
когда-то якшался со всяким сбродом - меня не проведешь.  Это  были  они...
Мне не дает покоя мысль, что я навел их на след мистера Грегори,  ведь  не
исключено, что следили за мной от самого Олбани...
     - Кто они? Вы опять говорите загадками! - разозлился я.
     - О'кей, сэр! Я постараюсь не избегать подробностей, как учил  мистер
Грегори, а вы не стесняйтесь, перебивайте, когда чего не поймете. Память у
меня что надо.
     - Начните с самого-самого начала, конечно, если знаете...
     - Кому, как не мне, знать, если это я потянул первую ниточку. История
показалась мне заурядной. Самой что ни есть  заурядной,  не  заслуживающей
внимания. В начале ноября, а еще  точнее  -  седьмого,  около  полудня,  я
встретился у "Бешеного Джо" - это  бар  на  Таймс-сквер  -  с  собственным
осведомителем. Платить ему оказалось не за что  -  он  ничего  путного  не
принес. Наркотики мистера Грегори тогда уже не интересовали. Видать, парню
очень нужен был четвертак, потому что он рыскал по собственной памяти, как
голодный волк по степи.  И  тогда  он  случайно  упомянул  о  снайпере  из
"бригады  2506":  мол,  вызвали  из  Техаса,  затевается  какое-то  важное
убийство. Я пропустил сообщение  мимо  ушей  -  мистер  Грегори  оставался
равнодушным к убийствам. Мы потолковали еще минут пять, выпили по  второму
виски и разбежались в разные стороны. Когда я докладывал мистеру Грегори о
новостях, он вдруг говорит: "Эти парни, из кубинцев, чаще всего занимаются
политикой. Поинтересуйся".
     Стив Уильямс ловко стряхнул пепел с сигареты, сделал крошечный глоток
водки.
     Я уже не чувствовал к нему неприязни.
     Я рассмотрел его и увидел светло-карие добрые глаза, застенчивую, как
у ребенка, улыбку - почти незаметную, скорее - тень улыбки.
     - Мне довелось пройтись по старым связям.  Уже  тогда  понял  -  дело
готовят серьезное. Законспирированы они, скажу вам, по высшему классу.  На
что уж мой давний  приятель  -  человек  без  лишних  сантиментов,  и  тот
поначалу уперся: "Уильямс, я тебя люблю, но голову за тебя подставлять  не
стану". Рассказать-то мне он  рассказал,  но  предупредил,  что  если  ему
прикажут, он меня уберет, чего бы это  ему  ни  стоило...  Так  получилась
первая ниточка... Следующий кончик мы  ухватили  в  Мюнхене,  да,  да,  не
удивляйтесь... Мистер Грегори  обратился  за  помощью  к  мистеру  Зотову.
Кажись, у мистера Зотова тоже не все чисто в  прошлом.  Иначе  откуда  ему
добраться бы до них? Копнул он глубоко -  не  всякий  на  такое  способен.
Словом, тогда и появился на свет божий Филипп Хефнер,  бывший  олимпийский
атташе США, он же Джордж Хьюгл, агент ЦРУ. Хьюгл - руководитель  операции.
Но до сути самой операции мы с мистером Грегори добрались недавно. Правда,
это стоило жизни мистеру Зотову...
     У  меня  голова  пошла  кругом.  Хефнер,  этот  красавчик,  слова  не
произносивший  без   роскошной   "американской"   улыбки,   рубаха-парень,
вспоминавший, как он занимался спортом в университете (для участия в Играх
у него не  хватило  таланта),  представляет  весь  американский  спорт  на
олимпиаде. Хефнер - агент ЦРУ?  Невероятно!  Обычно  на  должность  атташе
попадают люди, давно и прочно  связанные  с  олимпийским  движением.  Ведь
утвердить человека в таком ранге имеет право лишь Национальный олимпийский
комитет!
     -  Вас  что-то  смутило  в  моем  рассказе?  -  Уильямс  уловил   мое
замешательство.
     - Я давно знаком с Хефнером, но никогда не мог подумать.
     - Не сомневайтесь! Это так же верно, как и  то,  что  мистера  Зотова
выбросили с седьмого этажа за передачу информации - информации  о  группе.
Когда это случилось, мистер Грегори сказал: "Мы  с  тобой,  Стив,  кажись,
влипли в историю... Веришь, если б можно было забыть ее, я бы  это  сделал
немедленно, да и тебе посоветовал то же самое. Если они докопаются, что мы
пронюхали кое-что, - пощады не  жди".  -  "Это  еще  как  сказать,  мистер
Грегори! Я сдуру голову под пулю не подставлю, - ответил я ему тогда. - Но
делать нам нечего - прикованы к ним цепью". - "Это ты  верно  подметил,  -
рассмеялся мистер Грегори.  -  Отступать  нам  теперь  некуда...".  Вы  не
удивляетесь, почему я выкладываю вам это?
     - Еще как! - признался я.
     - Мистер Грегори сказал мне тогда, в Олбани: "От этого парня я ничего
не скрывал бы, знай все определенно. Впрочем, Стив,  я  ему  скажу,  когда
буду знать, что нужно. Еще добавил: "Он хоть из другого мира, но ему можно
доверять как себе!" Знаете, мистер Романько, если уж начистоту, - и  слова
не сказал бы вам, не случись этого с мистером Грегори. - Не то, что я  вам
не доверяю, просто люди из вашего странного и малопонятного нам мира  меня
настораживают... Ну, да это так, к слову... Мы-таки докопались до сути,  и
здесь, - Уильямс похлопал себя по  нагрудному  карману,  -  есть  то,  что
искали молодчики, застрелившие мистера Грегори.  Они  хоть  и  перевернули
вверх дном весь дом, тайник так и не обнаружили. Это - единственное, что я
взял на память о мистере Грегори...
     - Что там?
     - Ничего особого.  Кое-какие  бумажки,  подтверждающие,  что  кое-кто
очень заинтересован в этом выстреле.
     - В каком? Убившем Дика?
     - Нет, мистер Романько...  Убить  этим  выстрелом  собираются  вашего
советского спортсмена... - По-видимому, на моем лице проявилось такое, что
Стив Уильямс поспешил сказать: - А  что  тут  непонятного?  Когда  русский
спортсмен упадет с простреленным сердцем -  все  тут  перевернется.  Разве
сможет ваша команда выступать в Лейк-Плэсиде, когда свинцовый  гроб  будет
давить на психику каждого, кто выйдет на старт? Конечно же, русские тут же
покинут олимпиаду, и без того не слишком славные отношения между  Советами
и США станут хуже некуда. Кое-кто будет потирать руки...
     - Что вы намерены делать?
     У Стива Уильямса, кажется, даже лицо почернело.
     - Я сбился с ног - не знаю, где это должно произойти... Они опередили
меня! Мистер Грегори сказал, когда мы разговаривали  с  ним  по  телефону:
"О'кей, Стив! Мы - на коне,  я  уточнил  место!"  Лейк-Плэсид  мал,  чтобы
заблудиться, но слишком велик, чтобы найти надежное местечко и  без  помех
пальнуть из снайперской винтовки... А  тот  парень,  кубинец  из  "бригады
2506", дело свое знает, чтоб мне с этого места не сойти!
     То,  что  я  услышал,  выглядело  чудовищно,  но  не  было  таким  уж
невероятным. Нужно знать Америку, где стреляют в собственных  президентов,
чтобы не сомневаться, насколько реально появление убийцы, который поднимет
винтовку против спортсмена. Мне почудилось, что я слышу  выстрел,  эхо  от
которого прокатится по миру, потому что это будет  выстрел  не  столько  в
олимпиаду, сколько в хрупкий, неустойчивый мир.
     "Ты уж совсем спятил, - одернул я себя. - Ерунда какая!"
     - Это всерьез, сэр, - сказал Стив Уильямс, словно прочитав мои мысли.
     -  Давайте  документы,  и  мы  обратимся  с  официальным   протестом,
попробуем...
     - Так можно сделать у вас дома. Не забывайте, что вы - в  Америке,  -
охладил Уильямс. - А потом,  мистер  Романько,  с  этими  парнями  у  меня
собственные счеты. Мистер  Грегори  был  для  меня  не  просто  шефом.  Он
поверил, что я - человек, а не подонок, хоть я не скрыл  от  него  ничего,
что делал прежде. И будь у  меня  десять  жизней  -  все  бы  отдал,  чтоб
отомстить.
     - Я, кажется, могу помочь вам, Уильямс...
     Стив Уильямс посмотрел на меня как на сумасшедшего.
     Я встал из кресла и пошел к шкафу, где висела  моя  куртка.  Залез  в
правый карман и нащупал патрон, найденный  на  полянке.  Подошел  к  Стиву
Уильямсу почти вплотную и протянул ему кулак. Он недоумевающе  смотрел  то
на меня, то на  стиснутые  пальцы,  удерживающие  что-то.  Сердце  у  меня
захлебывалось в груди. Я медленно разжал кулак.
     Уильямса точно подбросило на месте.
     - Откуда у вас это? - вскричал он, выхватив патрон. Подскочил поближе
к настенному бра и крутил его, едва не обнюхивая. - Откуда?!
     - С Уайтфейс, - сказал я и коротко рассказал о приключении в горах, о
вытоптанной полянке и гильзах, валявшихся в снегу.
     - Теперь бы их ни за что не найти, там снегу намело... -  проговорил,
углубившись в собственные мысли,  Уильямс.  -  Так  вот  где  они  выбрали
местечко... тем лучше... тем лучше... Да, но как я сам найду его?
     Уильямс повернулся ко мне.
     - Сэр... мистер Романько... понимаю, что вы...
     - Я тоже любил Дика Грегори, Уильямс, я покажу, где это место. Только
нам понадобятся лыжи - вам и мне. Завтра на рассвете мы отправимся в путь,
потому что мне непременно нужно быть на открытии олимпиады... и даже  чуть
раньше.
     - В шесть утра машина будет ждать  внизу  -  у  магазина  "Адидас"  -
знаете?
     - Знаю...


     День тринадцатого февраля выдался ветреным, мороз пробирал,  несмотря
на то, что солнце  выглянуло  с  самого  раннего  утра;  я  долго  не  мог
отогреться, меня лихорадило. Но, видно, дело не в погоде - не в ней одной,
во всяком случае.
     Лейк-Плэсид,  еще  вчера  мрачный  и   недовольный,   сегодня   шумно
праздновал  начало  волнующего,   радостного   и   чуть-чуть   ярмарочного
двухнеделья, знаменовавшего очередные зимние Олимпийские игры: толпы людей
переполнили улицы, и машины отступили перед этим человеческим  нашествием,
без движения застыли вдоль обочин дорог, а то и  посередине,  их  обтекали
живые реки и уносились прочь. Лица у  людей  добрые,  веселые,  не  сыщешь
разочарованной или скучной физиономии. Играли,  не  переставая,  оркестры,
бессильные  перед  человеческой  лавиной   полицейские   давно   перестали
руководить движением и  лишь  подсказывали,  куда  лучше  свернуть,  чтобы
попасть на нужную трибуну на  стадионе,  где  вот-вот  начнется  церемония
открытия Игр.
     Нас с Наташкой толкали, со смехом извинялись, кого-то толкали  мы,  и
Натали еще теснее прижималась ко мне. В  этом  вавилонском  столпотворении
еще острее чувствовали, как мы нужны друг другу.
     - Ты меня любишь? - вдруг спросила Наташка.
     - Мне без тебя просто нет жизни, - сказал я, и  в  этом  не  было  ни
грамма преувеличения. Хотелось рассказать, как вдруг меня охватила тревога
там, на Уайтфейс, застала  врасплох,  и  я  остановился  на  полдороге,  и
Уильямс, едва не налетевший на меня на полной скорости, сумел  затормозить
и бросился, быстро-быстро перепрыгивая на лыжах, вверх, ко мне. Глаза  его
хищно ощупывали склоны гор, ища опасность. "Что?"  -  вскричал  он.  "Нет,
ничего, сердце зашлось, наверное, от скорости..." Он успокоился,  но  я-то
знал, что не от скорости: внезапно с пронзительной ясностью увидел Наташку
и подумал: "Да как же она без меня?"
     И не свойственный людям эгоизм, не чувство собственника, осознавшего,
что он может потерять самое ценное, не страх сковали меня на горе каким-то
душевным параличом, - я понял, как велика моя любовь к Наташе.
     Наверно,  подобное  чувство  испытывает  человек,  бесконечно   долго
пробиравшийся по раскаленной пустыне и, завидев зеркальце родниковой воды,
вдруг осознавший, что ему не дано сделать эти несколько последних шагов. Я
понимал всю рискованность  нашего  появления  на  горе...  "Полегчало?"  -
спросил Уильямс. "Да". Он поправил на  спине  спальный  мешок  и  проверил
пояс. Мы вновь понеслись  вниз,  никем  не  замеченные,  потому  что  люди
собрались внизу, в Лейк-Плэсиде, готовились к торжеству открытия...
     - Ты совсем не смотришь под ноги, - сказала Наташка.
     - Зачем? У меня есть поводырь.
     - Нет, на роль поводыря я не согласна.
     - Отчего же?
     - Это подразумевает зависимость одного от другого.
     - Что ж в этом плохого? - продолжал я разыгрывать Наташку.
     - Если один человек зависит от другого,  он  теряет  самого  себя.  Я
люблю тебя больше жизни, хотя бы потому, что не представляю ее без тебя...
Но мы должны быть единым целым, раствориться друг в друге...
     - Ты у меня еще и философ...
     - Что поделаешь: с кем поведешься, - в тон мне ответила Наташка.
     Мы отыскали свои места на трибуне. Ветер  свободно  гулял  в  ажурных
конструкциях. Я подумал, что Стиву Уильямсу сейчас не позавидуешь  -  там,
наверное, бушует пурга, снег молочной пеленой затягивает склоны, и нелегко
различить черную фигуру, выходящую из лесу. Но  нет,  Уильямс  не  упустит
своего шанса, не промахнется - в этом я был уверен.  Подумал  о  странном,
почти фантастическом скрещении путей наших и пожелал Стиву - в  какой  уже
раз! - удачи.
     - Олег, хелло! - Еще не обернувшись, узнал Сержа.
     - Хелло, старина! Вот мы с тобой дожили  еще  до  одной  олимпиады  -
разве это не здорово?
     - Прав, как всегда! Казалось, сколько  их,  прекрасных  красавиц,  мы
перевидели на своем веку... - Серж коварно  улыбнулся,  бросив  исподлобья
взгляд в сторону Наташки, но,  уловив  мое  изменившееся  выражение  лица,
поспешил добавить: - ...красавиц олимпиад, а все же всякий раз волнуешься,
как новичок!
     - Это Наташа, познакомься, - сказал  я,  и  Натали  улыбнулась  моему
другу такой обворожительной улыбкой, что Сержа бросило в краску.
     - Моя Натали! - сказал я твердо. Серж  уловил  тайный  смысл  слов  и
одобряюще подмигнул.
     - Вы прекрасны, девушка! - сказал он, и теперь покраснела Наташка,  а
я потерял дар речи, потому что никак не ожидал такого от Сержа - балагура,
отличного репортера, неунывающего человека, никогда  прежде  и  словом  не
обмолвившегося о женщине.
     -  Завтра,  Серж,  может,  послезавтра,  я  расскажу   тебе   кое-что
интересное...
     - Ты не шутишь? - В нем сразу проснулся охотник за новостями.
     - Нет.
     - И ты, как мы давно уговорились, никому ни слова, о'кей?
     - Ты узнаешь обо всем первым, мы ведь с тобой  -  не  конкуренты,  не
правда ли, Серж?
     - Еще бы! - заулыбался он, но все же настороженно спросил: - Надеюсь,
мне не придется разыскивать тебя на  кладбище?  -  закончил  он  вопросом,
напоминавшим мне нашу монреальскую одиссею.
     - На каком кладбище? - обеспокоенно спросила Наташка.
     - Автомобильном. Я расскажу тебе,  Малыш,  как-нибудь  о  той  давней
истории... Ведь времени у нас будет теперь предостаточно.
     Начался парад, пошли делегации, и сразу стало жарко -  ледяной  ветер
лишь приятно обдувал разгоряченные лица. Что таится в них,  в  Олимпийских
играх, возрожденных Пьером де Кубертеном,  добрым  человеком  с  парижской
улицы Удино, где - я  представил  себе  -  осенью  тихо  кружатся  золотые
каштановые листья и незримо живет дух человека,  заглянувшего  в  будущее?
Теперь тысячи и миллионы живут в этом  прекрасном  настоящем,  потому  что
здесь, на Играх, человечество словно обретает себя в нашем  сложном  мире.
Разве найдется хоть один честный человек,  хоть  раз  испытавший  на  себе
объединяющее и вдохновляющее влияние олимпиады, который бы сказал, что это
никому не нужно? Вот потому-то в этот самый миг и заряжает свою винтовку с
оптическим прицелом некто с пустыми глазами и целится, целится... в нас  с
вами, в наше будущее, в наши мечты.
     И когда олимпийский огонь, набирая силу, разгорался в чаше,  медленно
поднимавшейся вверх, к солнцу и белым облакам, я крепко прижался к Натали,
к моей единственной и вечной Натали.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: