нынешнюю Сиенну, или Элефантину. Эти гордые и храбрые люди именовали себя
"главными каравановожатыми Юга" и "заведующими всем, что есть и чего нет".
Титулование это особенно понравилось молодой царице. "Заведующие"
проложили по суше пути в глубь таинственного материка, о котором эллины не
имели ясного представления даже после Геродота, хотя еще морские владыки
Крита, несомненно, знали больше.
Так возникла дружба жреца и царицы. Мемфисцы знали, что царица Таис
любит по вечерам одиночество, и никогда не нарушали ее покоя. И афинянка
предавалась воспоминаниям в необыкновенно тихие нильские вечера, когда
сумеречный свет набрасывал на все гнетущее, земное, резкое прозрачную
ткань: без цвета и тени. Таис перестала мечтать и часто думала о былом.
Может, это признаки надвигающейся старости, когда нет больше грез о
грядущем, печали о несбывшемся и желания нового поворота жизни?
Наблюдательная афинянка не могла не заметить резкого раздвоения жизни
египетского народа и его правителей. Совсем иначе было в Элладе, где даже
во времена тирании народ и правители составляли одно целое, с одними
обычаями, привычками, обязанностями перед богами и духовной жизнью.
Египетский народ жил сам по себе, жалко и бесцветно. Правители
составляли небольшую кучку привилегированных, само существование которых
не имело цели и смысла даже для них самих, кроме борьбы за власть и
богатую жизнь. С воцарением Птолемея дело не изменилось, во всяком случае,
здесь, внутри Египта, если не в Александрии. Тогда зачем она, мемфисская
царица? Умножить собою кучку паразитов? После того как отошло первое
увлечение внешней стороной власти, все это казалось Таис постыдным. Теперь
она понимала, почему разрушаются памятники и храмы, заносится песками
гордая слава великого прошлого. И народ, потерявший интерес к жизни, и
знать, не понимающая значения древней красоты и не заботящаяся ни о чем,
кроме мелких личных дел, конечно, не могли охранить великое множество
накопленных тысячелетиями сокровищ архитектуры и искусства Египта.
Тревожные мысли мучили Таис. Она уединялась в верхней зале дворца с
голубым потолком и столбами черного дерева, между которыми вместо стен
висели тяжелые драпировки из светло-серой ткани со множеством складок,
напоминавшие ей рифленые колонны персепольских дворцов.
Немилосердный верхний свет в двух огромных металлических зеркалах
отражал голубизну потолка. Таис становилась перед ними, держа в руке
третье, круглое, с ручкой в виде лежащей львицы, и досконально осматривала
себя с головы до ног.
Ее сильное тело утратило вызывающий полет юности, но оставалось
безупречным и сейчас, когда возраст Таис перевалил за тридцать семь лет и
подрастало двое ее детей. Окрепло, уширилось, приобрело более резкие
изгибы, но, как и лицо, выдержало испытания жизни. Годы прибавили
твердости в очерке губ и щек, но шея, самая слабая перед временем черта
любой женщины, по-прежнему гордо держала голову, подобно колонне мрамора,
искусно подкрашенного Никием. Озорство, дикое желание сделать нечто
запрещенное взмывало в Таис, кружа голову, как в далекие афинские дни. Она
звала Эрис, и обе украдкой, ускользнув от провожатых, ехали верхом в
пустыню. Там, сбросив одежды, они бешено носились нагими амазонками,
распевая боевые либийские песни, пока с коней не начинала лететь пена.
Тогда они медленно и чинно возвращались во дворец.
Чтобы легче скрыться от придворных и воинов охраны, Таис стала
держать лошадей в доме старого нубийца на южном краю восточной части
города.
Все же подобные скачки, как и плавание в защищенной от крокодилов
протоке, удавались редко. Гораздо чаще Таис, усталая от какой-либо
по-египетски тягучей церемонии, повозившись с дочерью, отправлялась
сумерничать на ступеньках храма Нейт.
Девушки-египтянки мирно спали укутавшись. Эрис, уперев подбородок в
высоко поднятые колени, застывала с широко открытыми глазами. Она умела
впадать в состояние, подобное сну, не теряя бдительности.
В сумерках загорался зловещим свинцовым светом Никтурос - Ночной
Страж, напоминая Таис ее первый приезд в Египет, когда, назначенную в
жертву Себеку, ее спас Менедем - воин гераклового мужества.
Таис собиралась возвести памятник Эгесихоре и Менедему, построив им
кенотаф здесь, в Мемфисе, откуда река унесла их пепел в родное море. Но
потом передумала. Надгробие стало бы чужим среди тысяч памятников иных
чувств и обычаев иной веры. Изваяния Эгесихоры и Менедема стояли бы здесь
одинокими, как она сама. А когда не станет Таис, кто позаботится о
кенотафе? Это ведь не Эллада, где красоту изваяний бережет каждый с
детства и никогда никому не придет в голову повредить скульптуру.
Если в Мемфисе любители муз, особенно эллины, еще помнили
золотоволосую спартанку, то кто знал о Менедеме - одном из тысяч лаконских
наемников? И Таис отказалась от постановки памятника. В Александрии
изваяли великолепный мраморный горельеф и отправили на родину Эгесихоры и
Менедема. Появление Ночного Стража будило в сердце Таис тоску по ушедшим и
неопределенную тревогу...
Во дворце ее ожидала приятная новость. Птолемей прислал красавца раба
из Фракии, опытного в уходе за лошадьми, и уздечку для Боанергоса
поразительной работы, отделанную под его масть красным золотом. Птолемей,
как и прежде, чувствуя вину перед Таис, делал неожиданные и роскошные
подарки.
Наутро афинянка велела привести иноходца, чтобы покрасоваться на нем
в новой сбруе. Раб вывел черногривого коня в сверкающей уздечке, с
чеканным налобником, изображающим пантер в свирепой схватке. Таис
погладила своего любимца, поцеловала в теплую морду между чуткими
ноздрями. Боанергос с коротким нежным ржанием терся головой о голое левое
плечо хозяйки и нетерпеливо ударял копытом, покусывая удила. Только
собралась Таис вспрыгнуть на коня, как прибежала няня Ираны, крича, что
девочка заболела. Бросив поводья красивому конюху, афинянка побежала
обратно во дворец и нашла дочь больной в постели. Оказывается, девочка,
убежав в сад, наелась зеленых персидских яблок, а няня накормила ее еще
миндальным печеньем.
Дворцовый врач быстро устранил боли. Растерев и утешив дочь, Таис
вспомнила наконец, что иноходец совсем заждался ее и мог разбить коновязь.
Хорошо, если Эрис догадалась промять коня.
Посланная в конюшню служанка примчалась в сопровождении старого
конюха и выпалила, падая на колени перед царицей, что Боанергоса отравили,
а Эрис исчезла со своей лошадью.
Афинянка схватила за плечо старого конюха, также преклонившего
колени. Тонкая ткань его одежды затрещала от рывка.
- Не я виноват, царица, - с достоинством сказал старик, - коня
отравил тот, кто сделал золотую уздечку. Солнце Египта, пойди и посмотри
сама!
Таис опомнилась, стремглав сбежала с лестницы и понеслась в конюшню.
В короткой верховой эксомиде вместо длинного царского одеяния бежать было
удобно, и Таис Обогнала всех.
Боанергос лежал на левом боку, вытянув ноги с черными точеными
копытами. Прядка густой челки наполовину прикрыла остекленевший глаз. В
углу сведенных судорогой губ расползлась зловещая голубизна.
Таис показалось, что верный конь смотрит с укором и ожиданием на нее,
не поспевшую помочь. Царица Египта упала на колени, не скрывая слез, и в
отчаянной надежде протянула руки, чтобы поднять тяжелую голову. Сильный
рывок сзади не дал ей притронуться к иноходцу. В гневе Таис обернулась с
быстротою пантеры и встретилась с синевой мрачного взгляда Эрис. Подруга
тяжело дышала. Позади нее воин охраны ловил поводья взмыленной кобылы.
- Не трогай, может, отравлена вся сбруя! Проклятый раб прикасался к
ней в рукавицах, а я глупо вообразила, что он поступает так из боязни
запачкать сверкающее золото. Если бы ты поехала сразу... Великая Богиня
охраняет тебя!
- Где негодяй? Где убийца?
- Я заметила неладное, когда он испугался твоей задержки, метнулся
туда-сюда, а когда Боанергос внезапно упал на колени, пустился прочь. Я
прежде всего бросилась к коню и не сразу кликнула стражу. Мерзкая тварь
скрылась. Его ищут!
Таис выпрямилась, утерла слезы.
- Не понимаю смысла отравить Боанергоса, а не меня.
- Это труднее. За твою пищу и питье отвечают много людей.
- Но при чем тут бедный мой иноходец?
- Яд действовал не сразу. Тебе дали времени как раз столько, чтобы
выехать на прогулку и удалиться от города. Там Боанергос бы пал...
- Ты думаешь, там была засада?
Вместо ответа Эрис взяла Таис за руку и повела к воротам. Кольцо
воинов расступилось, головы низко склонились, и Таис увидела тела двух
неизвестных людей, по одежде - жителей Дельты. Искривленные лица и вздутые
рты указывали причину смерти.
- Вот доказательство. Мы обе спешились бы, занялись конем, а у этих
длинные ножи. Я с отрядом всадников поскакала в наше излюбленное место, за
красным обелиском. Мы окружили их, но гиены успели принять яд. Тот, кто
посылал, знает толк в подобных делах, и снабдил всем, чтобы замести следы.
Они знали время и место наших прогулок, а мы воображали, что ездим в
уединении!
- Но ты не можешь думать, что...
- Нет, конечно. Доблестный воин, справедливый царь и любитель женщин
никогда не будет способен на это! Нет, здесь рука опытного, в придворных
кознях человека, возможно женщины...
Таис вздрогнула и сжала кулаки.
- Пойдем к Боанергосу!
Вокруг иноходца стояли воины и конюхи, ожидая распоряжений.
- Наденьте рукавицы, снимите уздечку! - приказала Таис. - Мне бы
иметь время подумать, - горько посетовала она Эрис, показывая на
сцепившихся пантер, отчеканенных в золоте налобника, - приславший дар
проявил неосторожность. Или такие люди считают себя умнее всех других?
- А если это доказательство того, кому придется напоминать о заслуге?
- спросила Эрис.
- Мудрая моя богиня! - воскликнула афинянка, обнимая черную жрицу. -
Так это могла быть и не она?
Эрис согласно наклонила голову.
- Не она, но тот, кому выгодно ее царствование? Страшное это слово
"выгодно", когда оно звучит в устах человека, имеющего власть над людьми.
Сколько подлейших дел совершено из-за выгоды!
Таис приняла решение.
- Заверните сбрую в холст, окуните в горячий воск и зашейте в толстую
кожу. Я приложу свою печать. Моего Боанергоса отвезите к красному
обелиску. Пусть выдолбят могилу для него на краю плоскогорья, над
равниной. Позовите камнетесов, работающих над новым пилоном храма Нейт, я
поговорю с ними. И скульптора царских мастерских Хаб-Ау!
До вечера Таис совещалась с мастерами, пока не решила поставить на
могиле Боанергоса вертикальную плиту со смелым очерком иноходца, бегущего
навстречу солнцу. Скульптор настаивал на изображении царицы и ее священных
имен. Таис строго запретила ему делать какие-либо надписи, кроме
греческой: "Боанергос, конь Таис".
Одновременно она попросила Эрис собрать все любимые ее вещи,
украшения и одежды. Редкости из Индии и Месопотамии Таис велела сложить в
одну кладовую, поручив это верному Ройкосу. Семейство тессалийца состояло
уже из семи человек, считая вторую жену-финикиянку. Таис давно заметила у
македонцев и эллинов тягу к финикиянкам и раскосым скифкам из далеких
восточных гор. И те и другие были великолепными женами, преданными,
выносливыми и заботливыми хозяйками.
Старший сын Ройкоса, обученный наукам, состоял казначеем в доме Таис.
Он получил приказание подсчитать и собрать все наличные деньги, золото и
