источаемых ее каменной грудью. Я печален потому, что ты решила покинуть
нас.
- И ты не осудишь меня за это решение? Я приняла его окончательно
после ранения Эрис. Мы связаны жизнью и смертью. Я не могу рисковать
подругой, всегда готовой подставить свое тело вместо моего под удар
убийцы. Я потеряла здесь, в Мемфисе, двух любимых и умерла бы, утратив
третью.
Старый жрец поведал афинянке древнее пророчество о последней
мемфисской царице, удивительно совпавшее с ее собственным ощущением. И
добавил про народную молву о царице Таис, явившейся из чужой страны,
сделавшейся египтянкой и сумевшей проникнуться духом Черной Земли
настолько, что саисские жрецы, ведущие счет истинных царей Египта, решили
включить ее в списки, дав египетское имя.
- Какое?
- Это тайна! Спроси у них! Поплывешь в Александрию и заезжай в Саис.
- Я не заслужила этого! - грустно возразила Таис. - Неужели не видели
египтяне, что я лишь играла роль, заданную мне свыше?
- Если актриса, исполнившая роль, пробудила в людях память об их
прошлом, благородные чувства настоящего и мысли о будущем, разве не
является она вестницей богов и рукою судьбы?
- Тогда она обязана продолжать, хотя бы ценою жизни!
- Нет. Все предназначенное исчерпывается, роль кончается, когда силы
темных западных пустынь угрожают самому театру. Действо оборвется
трагически, вызвав страх и погасив только что рожденные стремления.
Царица Мемфиса вдруг опустилась к ногам старого египтянина.
- Благодарю тебя, друг! Позволь назвать тебя отцом, ибо кто, как не
отец, духовный учитель малосведущих людей. Мне посчастливилось: здесь в
Мемфисе, в твоем храме, я училась у мудреца из Делоса, потом у Лисиппа, и,
наконец, в здешнем своем одиночестве вновь в этом храме я обрела тебя.
Позволь принести большую жертву Нейт. Я принесу еще жертву Артемис в сто
быков за спасение моей подруги.
- Только на низшем уровне веры люди нуждаются в кровавых жертвах,
умилостивляя богов и судьбу потому, что ставят своих богов на один уровень
с собою или даже хищными зверями. Это наследие темных времен, это обычай
диких охотников. Не делай этого, лучше отдай деньги на какое-нибудь
полезное дело. Я приму бескровную жертву, чтобы продолжать учить здесь
истинным путям молодых искателей правды.
- А Нейт?
- Разве несколько наставленных в истинном знании людей не милее
богине, чем бессмысленные животные, ревущие под ножом, истекая кровью?
- Тогда зачем совершаются эти обряды и жертвы?
Старик слабо усмехнулся, посмотрел вокруг и, убедившись в отсутствии
посторонних, сказал:
- Глупые и самонадеянные философы иных вер не раз задавали нам
убийственные, как им казалось, вопросы. Если ваш бог всемогущ, то почему
он допускает, что люди глупы. Если он всеведущ, то зачем ему храмы, жрецы
и обряды? И многое в том же роде.
- И ответ на это? - взволнованно спросила Таис.
- Бог, занятый всеми людскими делами и похожий на человека - лишь
воображение людей, не слишком глубоких в фантазии. Он нужен на их уровне
веры, как нужно место для сосредоточения и мольбы, как посредники - жрецы.
Миллионы людей еще требуют религии, иначе они лишатся вообще всякой веры
и, следовательно, нравственных устоев, без которых нельзя существовать
государствам и городам. Вот почему, пока люди еще очень невежественны, мы
охраняем древние верования, хотя сами избавились от предрассудков и
суеверий. Еще мало кто, даже из числа мудрых правителей, знает, что
нравственность народа, его воспитание в достоинстве и уважении к предкам,
труду и красоте важнее всего для судьбы людей и государства. Важнее боевых
машин, слонов, носящих броню воинов, пятирядновесельных кораблей... Все
это рушится, когда падает нравственность и воспитание народа. Маленькие и
большие люди пускаются в пьянство и дикие развлечения. В вине тонет вера,
честь и достоинство, пропадает любовь к отечеству и традициям своих
предков. Так погибло немало царств Месопотамии. Персия, назревает гибель
Египта, Эллады, Карфагена и нового, грозного своими легионами Рима.
Главное, на чем стоит человек, - это не оружие, не война, а
нравственность, законы поведения среди других людей и всего народа.
- Ты сказал, отец, и Эллады?
- Да, царица. Я знаю, ты эллинка, но разве не замечала ты, что чем
ниже падает нравственность и достоинство в народе, тем сильнее старается
он доказывать свое превосходство перед другими, унижая их? Даже такие
великие ученые, как Аристотель, преуспели в этом низком деле - так высоко
проник яд...
- Александр всегда противостоял Аристотелю, - возразила Таис.
- И слава ему в этом! Не спеши огорчаться; теперь уже дикому
разъединению народов приходят на смену идеи равенства и объединения.
- Я знаю про стоиков, отец.
- Есть и более древние учителя. Ты вспомнишь о них, когда будешь
размышлять на досуге.
- А наши прекрасные боги... - начала было афинянка.
Жрец предостерегающе поднял руку.
- Я не касаюсь твоих олимпийцев, прежде чуждых нам, хотя в последнее
время верования Эллады и Египта начали сливаться в общих божествах. Не
трогай их и ты. Понимание требует многих лет раздумий и ломки прежних
чувств, а поспешность приведет лишь к одному - утрате веры в жизнь
человека и будущее. Будь осторожна!
Таис поцеловала руку старого жреца и вернулась к ожидавшей ее
колеснице.
Сборы в путь прошли незамеченными. Все же распространились слухи об
отъезде царицы в Александрию к царю и мужу. Вместе с Таис покидало Мемфис
хорошо устроенное здесь семейство Ройкоса. Покидало без сожаления, ибо
глава семьи и старшая жена не могли расстаться с хозяйкой, а финикиянка
рвалась к морю. Ехала и няня Ираны - молодая полуэллинка-полулибийка,
достаточно образованная. Она не была рабыней, но привязалась к девочке и
заглядывалась на старшего сына Ройкоса. Накануне отъезда Таис повезла еще
слабую Эрис кататься среди цветущих лотосов. Лодка бесшумно скользила по
широкой протоке - озеру, с шуршанием вторгаясь в заросли голубых цветов и
крупных толстых листьев. Когда-то давно здесь также цвели лотосы, и они
плыли на лодке вдвоем с Менедемом. Разве ее царская привилегия - роскошный
раззолоченный челн, полосатый навес от солнца, вышколенные нубийские
рабы-гребцы - лучше, приятнее? Никогда! Юные люди, стремясь к высокому
положению, не знают о цене, которую заплатят. Не подозревают, что
молодость кончается и придет время, когда они готовы будут отдать все
приобретенное, чтобы вернуть счастливые часы их внешне простой, а душевно
глубокой жизни и переживания юности! Может статься, власть и богатства
ослепят их и забудется все прошлое? Кажется, так и есть у многих людей, ну
пусть и они будут счастливы! А ей нет сейчас большей радости, чем смотреть
на оживленное созерцанием окружающей красоты исхудалое лицо Эрис, видеть и
слушать радость маленькой Ираны... Прощание с Египтом останется в памяти
прекрасным.
Хоть и держали в секрете срок отъезда и выбрали ранний час, громадная
толпа мемфисцев явилась проводить Таис. Искренне огорченные люди призывали
ее возвращаться скорее. В воду и на корабль летели сотни венков из
священного лотоса, цветы которого разрешалось рвать лишь для таких
исключительных случаев. Тихо отчалило судно, плеснули весла, отошли за
корму дома, храмы, потом и пирамиды. Больше Таис никогда не увидит
странного древнего города, взявшего у нее столько чувств и лет жизни. Не
побывает в убежище философов - храме Нейт. Снова "тон эона" - навсегда!
17. АФРОДИТА АМБОЛОГЕРА
Александрия поразила Таис скоростью, с которой она строилась. За те
несколько лет, которые она безвыездно прожила в Мемфисе, город стал больше
древней столицы Египта, обзавелся прекрасной набережной, по вечерам
заполненной шумной веселой толпой. Множество судов покачивалось в гавани,
а поодаль поднимался над морем фундамент исполинского маяка, заложенного
на Фаросе. Город не был египетским. Таис нашла в нем много сходства с
Афинами, возможно, намеренного, а не случайного. Даже стена, подобная
Керамику, отделяла амафонтскую часть города от домишек Ракотиса. Здесь
тоже писали приглашения известным гетерам, как в Афинах, Коринфе и
Клазоменах. Мусей и Библиотеку Птолемей строил быстрее других сооружений,
и они возвышались над крышами, привлекая взор белизной камня и величавой
простотой архитектуры. Пальмы, кедры, кипарисы и платаны поднялись в садах
и вокруг домов, розовые кусты заполнили откосы возвышенной части города. А
прекраснее всего было сияющее синевой море! В просторе его шумящих волн
развеивалась усталость однообразия последних лет и тревога, порожденная
неопределенностью будущей жизни. Теперь она никогда не расстанется с
морем! Сдерживая желание тут же броситься в зеленую у берега воду, она
пошла прочь от моря к холму с усыпальницей Александра. Таис сняла все
знаки царского достоинства, и все же прохожие оглядывались на невысокую
женщину с необыкновенно чистым и гладким лицом, правильность черт которого
удивляла даже здесь, в стране, где свойственные древним народам Востока и
Эллады чеканные красивые лица не были редкими. Что-то в походке,
медноцветном загаре, глубине огромных глаз, фигуре, очерчивающейся сквозь
хитон тончайшего египетского льна, заставляло прохожих провожать ее
глазами. За ней немного позади прихрамывал Ройкос, плечом к плечу со
старшим сыном, вооруженные и бдительные, поклявшиеся Эрис не зевать по
сторонам.
Как и несколько лет назад, афинянка подошла к искусственному холму из
морской гальки, скрепленной известью, обложенному плитами серого сиенского
гранита. В портике из массивных глыб помещалась стража из декеархов с
сотником (лохагосом) во главе. Бронзовые двери выдержали бы удар самой
сильной осадной машины. В прошлое посещение Птолемей показывал Таис хитрое
устройство. Стоило только выбить крепления, и огромная масса гальки
обрушилась бы сверху, скрыв могилу. Залить ее известью на яичном белке и
прикрыть заранее заготовленными плитами можно за одну ночь. Таис показала
лохагосу перстень с царской печатью, и он низко поклонился ей. Десять
воинов приоткрыли бронзовую дверь, зажгли светильники. В центре склепа
стоял золотой, украшенный барельефами саркофаг, хорошо знакомый афинянке.
Сердце ее, как и прежде, стеснилось тоской. Она взяла кувшин с черным
вином и флакон с драгоценным маслом, принесенные Ройкосом, совершила
возлияние тени великого полководца и застыла в странном, похожем на сон
оцепенении. Ей слышался шелест крыльев быстро летящих птиц, плеск волн,
глухой гром, будто отдаленный топот тысячи коней. В этих призрачных звуках
Таис показалось, что властный, слышный лишь сердцу голос Александра сказал
единственное слово: "Возвращайся!"
Возвращайся - куда? На родные берега Эллады, в Мемфис или сюда, в
Александрию? Золото саркофага отзывалось холодом на прикосновение.
Сосредоточиться на прошлом не удавалось. Она бросила прощальный взгляд на
золотые фигуры барельефов, вышла и спустилась с холма, ни разу не
обернувшись. Чувство освобождения, впервые испытанное в храме Эриду,
закрепилось окончательно. Она исполнила последнее, что мучило ее сознанием
незавершенности.
Таис вернулась в белый дом под кедрами, отведенный ей по приказу
Птолемея после того, как она отказалась жить во дворце. В полном царском
облачении афинянка поехала в колеснице с Эрис к величественному дому
Птолемея. Таис прежде всего потребовала свидания наедине. Царь, готовивший
