- Жаль, - согласилась Сима. Они подошли к поликлинике, и Сима
проводила Гирина до дверей хирургического кабинета, прикоснувшись к
его плечу.
Принимала высокая стройная женщина-хирург в длинных сверкающих
серьгах, с "перекисными" локонами. Едва бросив взгляд на палец Гирина,
она спросила:
- Будем вскрывать?
- Будем, - спокойно согласился тот. Врач прищурилась и дала
распоряжение сестре. Когда все было готово, хирургиня бесцеремонно
прощупала границу флюктуации, причинив Гирину порядочную боль. Он
поморщился.
- Ничего, ничего, надо быть мужчиной, надо терпеть!
Она принялась за дело, но так безжалостно, что, будь на месте
Гирина другой человек, он, несомненно, застонал бы от боли. И в то же
время нельзя было отказать врачу в умении: разрез прошел точно, не
глубже, чем надо. Гной и кровь вышли, а хирургиня все продолжала
ковыряться в ране и даже проскребла ее, вооружившись ложкой. С
раскрасневшимися щеками, она часто взглядывала на своего пациента.
- Больно, но надо терпеть... надо терпеть! - приговаривала она.
Это надоело Гирину. Он понял, что имеет дело с врачом-садистом.
Это переразвитие элементарно необходимой жестокости очень редко, но
все же попадается среди медиков, на несчастье тех, кому приходится с
ними встречаться.
- Довольно, - резко сказал он, - все, что нужно, сделано.
Закладывайте тампон и давайте перевязку. Вы мясник, а не хирург! -
Блондинка побледнела от негодования.
- Что вы понимаете, неженка, как большинство мужчин. Незачем было
приходить, если боитесь боли. Оскорбляете врача, который вас же лечит.
Сестра, сделайте ему перевязку!
- К вашему сведению, я сам хирург, военный вдобавок. И мне в моей
практике пришлось дисквалифицировать одного - вроде вас.
- Не понимаю, о чем вы говорите. - Голос женщины дрогнул. -
Сейчас вас перевяжут, и уходите. У меня еще много больных.
- В приемной никого. Прежде чем написать предупреждение о вашей
социальной опасности, мне нужно узнать...
- Уходите! - визгливо крикнула она и вдруг осеклась, увидев
пронизавшие ее насквозь глаза Гирина. Колени ее подогнулись, и она
ухватилась за край операционного стола.
- Когда вы начали получать удовольствие от причиняемых вами
страданий? - властно спросил Гирин. - Вы знаете это, глубоко
спрятанное, тайное даже от себя самой.
- Я... я не знаю.
- Когда?! - Вопрос хлестнул, как бич.
Женщина опустила голову, всхлипнула.
- Я раньше не знала, а потом заметила сама... - И внезапно, к
изумлению медсестры, высокомерная женщина залилась слезами. Гирин
вздохнул с облегчением и встал.
- Запомните это! Запомните крепко, на всю жизнь. Следите за
собой. Это пройдет скоро, если вы будете как следует бороться. Я
навещу вас и проверю через год. Вы будете оперировать в моем
присутствии. Вот телефон - позвоните.
- Я сделаю это, я буду стараться... - В приемной Сима встала
навстречу. Гирин извинился за задержку, объяснив, что пришлось немного
поговорить с хирургом.
- У нее обнаружился психологический сдвиг, это иногда бывает, но
для врача крайне опасно, потому что врач держит в руках человеческое
страдание. Если это не подавить.
- А вы подавили?
- Кое-что удалось. Я редко пускаю в дело внушение, но без него
мне было бы не сломать брони наглости и лжи, в которую одеваются такие
субъекты.
- Ой, Иван Родионович, вам бы походить по некоторым учреждениям!
Почему-то скрытые садисты встречаются именно там, куда люди несут свои
надежды, просьбы и страдания. Ведь приходишь и видишь, как тебе
отказывают с наслаждением, грубо, стараясь унизить, причинить боль.
Почему с этим встречаешься в жилищных учреждениях, на транспорте или,
как вот вы, в больнице?
- А где же им быть? На заводе надо создавать вещи, в поле сеять
хлеб, имея дело с машинами, которые на плохое обращение автоматически
ответят скверной работой. Борьба с элементами садизма - очень
серьезное и важное, но в то же время и тонкое дело. Чаще всего
мещанин, ущемленный в своих эгоистических поползновениях, мстит за это
всем, кто попадает от него хоть во временную зависимость. Завистливый
негодяй, причиняя зло и горе всем, кому может, пытается так уравнять
себя с более работящими и удачливыми людьми. Желание беспредметной
мести тоже идет в одной линии с тенденцией отказать, оборвать, цыкнуть
и тому подобное. Хорошо будет, когда начнут следить за тем, кто имеет
дело с людьми, примерно так: каково соотношение отказов и помощи за
год. И если соотношение окажется неблагополучным - лишней минуты
нельзя задерживать такого человека на посту "сферы обслуживания".
Мы уже начали освобождаться от мерзкого доносительства, когда
люди такого же сорта вредили и мучили, гнусно торжествовали над своими
жертвами, измышляя клеветнические письма, раздувая пустяковые ошибки.
Сейчас этому все меньше придается значения и люди страдают гораздо
меньше, однако при незнании психологии еще недостаточно карают за
клевету. Озлобленные неудачники или просто завистливые людишки
цепляются за ту или иную ошибку или просто несоответствие
установившимся взглядам у ученого, писателя и художника, раздувают ее
и пишут в высокие инстанции требования покарать, прогнать, скрутить в
бараний рог.
- А еще важнее, - возразила Сима, - следить за всеми такими
проявлениями с детства. Как часто все начинается с обиженного ребенка,
а кончается...
- Отпетым хулиганом?
- Даже не так серьезно. Человеком, которому чужды добрая помощь
окружающим, и непонятно, зачем думать о людях. Такой вот и выставит на
окно ревущую радиолу, разбудит всех автомобильным сигналом или диким
шумом мотора, остановится в дверях или на улице, не давая пройти
другим, позволит своим детям орать и визжать под окнами соседей. И в
ответ на протесты сделает еще хуже, назло. Какое проклятое это слово -
"назло" и как еще оно мешает нам жить! - горячо воскликнула Сима. - И
как трудно отличить, где кончается озорство и начинается зло. Я сама
часто грешу - сидит во мне такой чертик и подбивает созорничать.
- И все же обязательно надо научиться разбираться в этом, -
возразил Гирин, - для правильного воспитания. Какой поступок от злобы,
от зависти, от скрытого сознания униженности, а какой - от избытка
сил. Тщательно отделять одно от другого. - Сима тихо засмеялась.
- Я прочитала в одной книге об Африке смешной эпизод. Как молодая
зебра брыкается под самым носом льва, лениво идущего к водопою,
подымая пыль и дразня его. Вот это озорство! Когда мальчишка
балансирует на жердочке на высоте - это озорство, а если лупит слабую
девчонку - это подло, это садизм.
- Мне остается только согласиться, - одобрительно заметил Гирин.
- А что такое благородство с точки зрения психологии?
- Равновесие между возбуждением и торможением, то есть собственно
нормальная психика, избирающая верный путь в жизненных
обстоятельствах. Вот почему нормальный человек по природе хорош, а
вовсе не плох, как то стараются доказать иные философы. Если
торможение сильнее возбуждения, получится равнодушный эгоист, которого
ничто не заставит преодолевать свои примитивные желания и инстинкты.
Если возбуждение сильнее торможения, то это тип преступника,
сластолюбца и чревоугодника. Но в то же время случается и творческого
человека - художника, политического фанатика. Но довольно! Поедем на
такси, а то вы, наверное, устали.
Жилье Гирина оказалось полной противоположностью Симиному. Новый
дом, с маленькими квартирами, высокий, чистый и светлый. Они поднялись
на восьмой этаж. Гирин приветливо поздоровался с соседкой по квартире
- аккуратной женщиной в белой кофточке; гармонировавшей с серебряными
волосами, и ввел Симу в квадратную пустоватую комнату.
Наступила очередь Симы разглядывать, как живет Гирин.
Почти та же обстановка, что и у нее, только поновее. Письменный
стол с грудами рукописей. Книг не так уж много, как она ожидала,
почему-то представляя себе комнату Гирина всю в коврах и книжных
полках.
Над столом и диваном привлекали внимание большие репродукции
картин. Громадный африканский слон важно шествовал по степи, взмахивая
тонким хвостиком. Другой слон, еще больше, бежал прямо на зрителя,
растопырив чудовищные уши и подняв грозные бивни. Животное спасалось
от взвивавшегося за ним вихревым столбом степного пожара. Черный
буйвол стоял в перемятом тростнике, принюхиваясь к чему-то, одинокий и
сумрачный. Животные, изображенные с невиданной выразительностью,
невольно приковывали взгляд, и Сима не сразу заметила большую
репродукцию портрета балерины.
- Что это за художник? - спросила она, опускаясь в неудобное
современное, не дававшее поддержки голове, кресло.
- Вильгельм Кунерт. Так преходяща слава творцов искусства,
избравшего своей темой природу, а не человека.
- Дело в моей необразованности, а вовсе не в судьбе искусства.
- Не вы первая и не вы последняя! Кунерт, знаменитый африканский
путешественник и художник, был первым, кто создал картины животных
Африки, вошедшие во все учебники.
- Тогда я припоминаю.
- Теперь все его усилия оказались ненужными. Чудеса фотографии и
киносъемки с телеобъективами сделали возможным получение таких
портретов животных, о каких и не мечталось Кунерту. А прошло всего лет
пятьдесят. Последние картины Кунерт писал в начале нашего века, пока
не застрелился.
- Он покончил с собой?
- Когда убедился, что больше не может ездить в Африку и любить
молодую красавицу жену, он выстрелил себе в голову из слонового ружья,
верно служившего ему в Африке. Это было надежно!
- Воображаю, оторвать себе голову в... сколько ему было лет?
- Семьдесят. Возраст, достаточный для того, чтобы устать от
трудной и напряженной жизни, которую он вел. Но довольно о Кунерте,
вот портрет.
Сима всматривалась в репродукцию картины Серебряковой, и с каждой
минутой она нравилась ей все больше. Молодая балерина присела,
облокотясь на что-то, с той же ежеминутной готовностью встать, какая
была характерна для Симы. Пышное платье восемнадцатого века, стянутое
корсажем, с пышной белой оторочкой, низко открывало точеные плечи и
высокую грудь. Обнаженные руки играли страусовым белым пером, а черные
волосы из-под тюрбана с жемчужной ниткой спускались по обе стороны
стройной шеи двумя густыми длинными локонами. Склоненное к левому
плечу лицо привлекало взглядом больших глаз, одновременно пристальных,
задумчивых и тревожных, не гармонировавших со спокойной линией
маленьких губ и общим старинным обликом лица, с характерным для
Серебряковой очерком щек и чуть длинноватого прямого носа.
Как хорошо удалось художнице передать светлую одухотворенность
всего существа юной балерины, приобретенную долгими годами правильной
жизни, воздержания, тренировки, напряженной работы над своим телом.
Сходство с Симой не бросалось в глаза хотя бы потому, что гимнастка,
словно отлитая из металла, была куда крепче балерины.
- Как хорошо! - порывисто вздохнула Сима. - Но ничего на меня
похожего! Кто это?
- Я имею в виду внутреннюю схожесть. Всмотритесь. Это
ленинградская балерина Лидия Иванова, самая талантливая и красивая в
двадцатых годах, трагически погибшая совсем молодой.
- Я почему-то ничего не слыхала о ней, а я немного читала по
истории нашего балета.
- Она погибла при загадочных обстоятельствах, вероятно, была
убита, - неохотно ответил Гирин, почувствовавший вдруг странную
