и преодолевать ее.
- В каждом счастье есть неизбежная оборотная сторона, равно как в
достижении и недостижении, устройстве и неустройстве. А мы оцениваем
счастье чаще с привычно бытовых мещанских точек зрения, не подозревая
о многоликости и переменчивости счастья. Ну а ваше конкретное счастье?
Сейчас?
- Мои девушки, которые из неловких, некрасивых, застенчивых и
сутулящихся становятся с каждым днем красивее, увереннее. Посмотрели
бы вы, как сознание того, что их тело прекрасно, послушно и легко,
придает им силу в жизни, изменяет психологию. Вот почему я выбрала
такую работу и не променяю ее ни на какую другую, несмотря на неудачи,
огорчения, наконец, просто невежество и грубость, ведь имеешь дело с
разными людьми. И в этом смысле я счастлива, хоть и не переставала
мечтать о какой-нибудь чудесной встрече. Так отчаянно хочется иногда
большого, великого, которое бы поставило на грань жизни и смерти
необычайным переживанием, грандиозным подъемом чувств. Полюбить или
служить такому захватывающему делу, чтоб не было не только страшно, а
наоборот - радостно умереть, любя в то же время жизнь всеми клеточками
тела... не умею про это сказать!
Гирин поднялся, побледнев от волнения. Он наклонился к Симе,
протягивая руку ладонью вверх, и вдруг в дверь постучали. Сима
вздрогнула.
- Иван Родионович, вас к телефону, - послышался женский голос,
вероятно, той седовласой дамы, что встретилась им при входе.
Гирин досадливо поморщился, овладевая собой, встал извиняясь. Он
вернулся через несколько минут и застал Симу в молчаливом созерцании
портрета балерины. Она повернулась к нему.
- Мне пора!
- Я поеду к больному только через два часа.
- Я пришла к вам в три, а сейчас полседьмого. Тетя Лиза говорила,
что самое большое время пребывания культурного гостя - это три часа. Я
пересидела и сделалась невежливой, чего мне вовсе не хочется. Но вы
позволите мне приходить иногда и смотреть на балерину?
- Я подарю ее вам... Нет, пусть висит здесь, чтобы вы приходили
чаще! - воскликнул Гирин и поцеловал ее мизинец.
- Руку дамам целуют тут! - Она показала на тыльную сторону кисти,
вдруг рассмеялась, побежала через переднюю и захлопнула за собой
дверь.
Хмурясь и улыбаясь, Гирин опустился на диван, скорее
встревоженный, чем обрадованный захватившим его чувством, силой
которого были опрокинуты все годами воздвигавшиеся психологические
преграды. Значит, все дело только в том, что ранее не встречалась
такая Сима, соответствующая осознанным и неосознанным его мечтам. И в
том, что ничего не стоит между ними такого, что могло бы послужить
основой для отказа. Возраст? Но еще ни разу не почувствовалась разница
лет, ни одной фальшивой, маскировочной ноты не проявилось во время их
встреч.
Он так ясно представил ее себе, легко и будто бы неторопливо, а
на самом деле быстро шедшую по улице, удаляясь от его дома. Взгляды
прохожих, равнодушно скользившие по ней и в следующее мгновение
прикованные ее странной, неброской и пленительной красотой. Вспышки
восхищения, чувственного желания, зависти и недобрых мыслей в этих
мимолетных взглядах, угасавшие перед ее доброжелательной ясностью, так
резко отличавшейся от нарочитой недоступности или же вызова иных
красивых женщин. Каким оружием против неизбежной жестокости жизни
обладало слишком резко реагирующее на несправедливость сердце Симы?
Гирин видел легкую ранимость Симы именно с той стороны, которую не
могли изменить ни жизненные удары, ни самовоспитание, ни внутреннее
бесстрашие девушки. Будто роза в милой сказке Сент-Экзюпери, у которой
против всех опасностей жизни есть только четыре шипа, ее единственная
защита. Тревога Гирина показала силу его возраставшей любви. Но и он
тоже - бедная двойственная, путающаяся в противоположных желаниях
человеческая душа! После стольких лет, если то, что пришло сейчас,
окажется только вспышкой страсти, усиленной необыкновенностью
встреченной девушки? Тогда он, вместо того чтобы стать ее спутником и
опорой, невольно присоединится к враждебным силам мира, против которых
у нее только четыре шипа... а если бы не чувство, они могли бы стать
друзьями. Нет, с Симой это невозможно, она слишком женственна и сильна
и слишком нравится ему. Будь ему еще лет шестьдесят - семьдесят...
нет, и тогда он любил бы - бесправной любовью уходящих надежд и
угасающего тела.
А Сима в это время шла по малолюдному переулку навстречу двум
вдребезги пьяным людям в расхлыстанных одинаковых синих плащах и
коричневых шляпах. Они нарочно загородили тротуар, и девушка быстро
свернула в сторону. Шедший по правой стороне гуляка шагнул еще правее
и расставил руки, готовясь схватить девушку. Со своей неуловимой
быстротой Сима отступила в другую сторону, но там ее поджидал с
распростертыми объятиями второй пьяница. Девушка остановилась, и
первый, что-то бормоча, сделал попытку схватить добычу. Сима рванула
его на себя за протянутую к ней руку и в тот же момент отодвинулась.
Пьяный парень сделал несколько шагов по инерции, а Сима спокойно пошла
дальше. Тогда непривычный к такому поведению молодец побежал за Симой,
похабно ругаясь и занося кулак. И снова Сима остановилась. На этот раз
она ловко подтолкнула нападающего хулигана под локоть, подставила ногу
и резко стукнула его ладонью по шее. Парень рухнул как подкошенный,
ткнувшись носом в асфальт, а Сима быстрым шагом стала уходить. Тяжело
поднявшись и оглядываясь налившимися кровью глазами, парень устремился
за обидчицей, зажав в руке кусок кирпича, но наткнулся на грудь
ставшего на дороге крепкого пожилого человека. Он попытался обойти
его, но тот не уступал. Подоспевшего товарища пьяницы оттер хорошо
одетый юноша. После короткого объяснения гуляки присмирели и зашагали
дальше под руку, более не задевая встречных женщин.
Усилием воли Гирин заставил себя отвлечься от мыслей о Симе. Его
звали на помощь, как это часто случалось, в отчаянии, когда уверенным
диагнозом был уже подписан приговор еще неведомому для него человеку.
Звонил пожилой, вынужденный уйти на пенсию летчик, некогда удачно
консультированный Гириным и с той поры сделавшийся его адептом. Он
умолял повидать боевого товарища, у которого только что обнаружили
быстро прогрессировавший рак легкого. Требовалась операция, а товарищ
не хотел соглашаться на нее, с известным основанием считая, что в его
случае будет очень трудно обнаружить отдельные метастазы. Если уж
суждено скоро умереть, то он хочет уйти целым, не искалеченным
операцией. Летчик упросил Гирина поехать к другу и убедить согласиться
на "живорезку", как назвал он хирургическое вмешательство. Гирин
охотно согласился, но летчик заедет за ним около восьми, а он еще не
подготовился. Беда в том, что сам Гирин не был уверен в необходимости
переубеждать человека. Если врачебное заключение, переданное ему по
телефону, правильно, а нет никакого основания в этом сомневаться, то
вполне возможно, что операция будет краткой отсрочкой. К счастью, у
больного нет сильных болей, когда человек готов на все, что угодно,
лишь бы избавиться от них. Но кто может утверждать с абсолютной
точностью, что все пойдет только так и судьба не оставила лазейки для
искусства хирурга и могучего излучения кобальтовой пушки? Гирин
поднялся и пошел на кухню, где вынул из холодильника бутылку своей
любимой ряженки. Он ел после шести часов, только если предстояла
долгая вечерняя работа.
Бывший летчик уверенно и молча гнал свою "Волгу". Гирин с трудом
понял, что они приехали куда-то на Ленинградское шоссе.
Ничего не ускользнуло от привычного внимания доктора - ни
деревянная походка открывшей им дверь женщины, ни испуганные глаза
высокого и тощего мальчишки, промелькнувшего в коридоре, ни нарочито
стертая с лица его знакомого угрюмость. Он вошел в Комнату с бодрым
восклицанием:
- Получай, Николай, я привез тебе своего чудодея!
Лежавший на разложенном диване-кровати человек с любопытством
поднял голову, и Гирину мгновенно стало ясно, что этот человек не
нуждается в утешениях и сам способен утешить кого угодно. Профессия,
что бы там ни говорили, формирует лица людей. Гирин не раз встречал
подобные, точно кованные испытаниями и ответственностью, энергичные
лица у опытных летчиков, шоферов, которым пришлось быть застрельщиками
на опасных трассах, у морских командиров.
Выцветшие голубые глаза больного спокойно, с чуть скрытой иронией
осмотрели Гирина, а свободный и широкий жест руки пригласил
усаживаться.
"Как мало в общем люди знают даже своих близких друзей, - подумал
Гирин о привезшем его летчике. - Зачем прибегать к стандартным приемам
деланной бодрости, годной, может быть, для ребенка или неумного
взрослого, перед таким цельным слитком человеческой души?"
Он отказался от предложенной папиросы, уселся у ног больного и
заговорил без всякой профессиональной аффектации, так, как если бы он,
Гирин, был старым задушевным другом больного, оказавшегося видным
летчиком-испытателем. Неторопливо, не заботясь о фальшивом авторитете
иного врача, скрывающего от больных свои слабости и ошибки, он
поделился всеми своими заранее продуманными соображениями. Сказал и о
возможной неудаче, веско предупредил о вероятной "лазейке", не
позволяющей тупого и упрямого отказа. Ирония, проглядывавшая во
взгляде больного, исчезла, и он не сводил глаз с незнакомого доктора.
Так, вероятно, он следил за приборами своего самолета в опасные
минуты. Только когда Гирин умолк, он шумно вздохнул и закурил новую
папиросу.
- Задали вы мне задачу, а я было и слушать никого не желал. Вот
оно, дело-то какое, будто в испытательном полете - ни налево, ни
направо, держись по ниточке. А нитка тонкая, возьмет и лопнет, -
больной искоса глянул на Гирина.
Тот не ободрил его улыбкой, не предостерег тревожным лицом.
Странный доктор сидел, бесстрастно уставившись в дальний конец
комнаты, где стоял небольшой кабинетный рояль.
- Играете? - вдруг с жадным любопытством спросил больной и на
утвердительный наклон головы Гирина продолжал: - Смерть люблю рояльную
музыку, да вот играть некому. Сам обучиться не успел, а сына учу-учу,
а он не то чтобы порадовать отца игрой, а как черт от ладана!
- Плохого учителя ему нашли, только и всего. Музыка - дело
тонкое, подготовляться к ней надо постепенно, в зависимости от
способностей и вкусов, а родители и учителя иногда этого не смыслят. И
вбивают неумелым подходом отвращение к отраде жизни.
- Вот оно что! Не знал, да и откуда мне знать? Вы бы, доктора или
музыканты, кто там должен, писали бы об этом. Вот так, как вы сказали!
А то черт его знает, обленились все, что ли? Случайно узнаешь на
старости лет, что надо бы с младенчества. Досадно! - Больной помолчал,
закурил новую папиросу и сказал: - А что, доктор, я попрошу вас
сыграть мне что-нибудь обязательно грустное? Под музыку думается
хорошо, глубоко, ясно.
Гирин не мог отказать и уселся за рояль. Вот уже два месяца он
разучивал эту вещь. "Мельник и ручей" Шуберта - Листа, с его
прозрачной печалью прощания, заворожил больного. Он поднялся на локте.
Гирину тоже хорошо думалось под музыку, и чем дальше, тем больше
ему хотелось спасти этого человека. Мысли скручивались в тугую пружину
и затем ускоренно мелькали одна за другой. Во внезапном напряжении
мозга, обычно называемом приливом вдохновения, Гирин припоминал
различные соображения о возможности лечения раковых заболеваний.
