русско-японской войне. Был такой хороший журнал. Мы еще мало понимаем
значение первой встречи с серьезной книгой, она определяет многое в
последующей жизни. Интерес к действиям нашего флота в японскую войну
живет во мне до сих пор, а примеры изумительного героизма наших людей
в безнадежных боях психологически поддерживают меня в трудные минуты.
- Я сказала - странно, потому что я... я тоже связана с
русско-японской войной и флотом. Мой дед - лейтенант с миноносца
"Безупречный".
- Что? С того, который погиб со всем экипажем в Цусимском бою,
вернее после боя?
Сима молча кивнула, а перед Гириным возникло видение, порожденное
его фантазией и коротким сообщением из "Описания военных действий на
море 37-38 года Мейдзи" - официального японского источника -
единственное, что известно о судьбе миноносца после Цусимского боя.
Упрямый приказ адмирала Рожественского, уже беспомощно лежавшего в
каюте миноносца "Бедовый", приказ "Идти во Владивосток, курс норд-ост
23" продолжал действовать. Остатки разбитой эскадры пробирались на
свой страх и риск на север, преследуемые японскими крейсерами и
миноносцами. Тогда проявились и потрясли весь мир воля к победе,
беззаветное мужество и стойкость русских военных моряков. Сражение
поврежденного, старого, заполненного спасенными с броненосца "Ослябя"
крейсера "Димитрий Донской" с пятью японскими крейсерами навсегда
поразило воображение Гирина. Полный достоинства трагизм встречи
броненосца "Сисой Великий" с крейсером "Владимир Мономах", когда
"Сисой" поднял сигнал: "Тону, прошу принять команду на борт". Моряки,
с надеждой смотревшие на свой крейсер, прочитали взвившийся на его
мачтах ответный сигнал: "Сам через час пойду ко дну". Этот морской
лаконизм и стойкость до глубины души трогали лишенного всякой
сентиментальности Гирина. Потому и врезались в память многие
подробности официальных отчетов и военно-морского суда, потому и до
сих пор помнилась короткая выдержка из японского "Описания военных
действий на море". Она говорила, что крейсер "Читозе" - один из
наиболее отличившихся в японском флоте - встретил одинокий русский
миноносец, шедший на север и, по-видимому, имевший повреждение в
машине, так как не мог развить хода. Крейсер "Читозе" приблизился к
миноносцу и установил, что это "Безупречный". Флажными сигналами и
выстрелом из орудия "Читозе" приказал "Безупречному" сдаться, но
миноносец продолжал следовать своим курсом. "Читозе" открыл огонь
(конечно, с такого расстояния, что ни орудия, ни торпеды миноносца не
могли достать японский корабль), и после нескольких попаданий
"Безупречный" затонул. Крейсеру не удалось спасти ни одного человека.
Сведущие моряки говорили Гирину, что не все правдоподобно в
сообщении "Читозе". Или крейсер не стал спасать наших моряков вообще,
или же сопротивление миноносца было более длительным, чем гласил
официальный рапорт, и, пока оно длилось, были разбиты спасательные
средства и уничтожены или переранены все люди "Безупречного".
Миноносец в 350 тонн водоизмещения, вооруженный малокалиберными
пушками, без хода не имел никаких шансов спастись от крейсера в 5
тысяч тонн, с двумя восьмидюймовками и целым арсеналом орудий меньшего
калибра. Тем не менее "Безупречный" не сдался.
А Сима мысленно видела одинокий миноносец под огнем врага и
опершегося на поручни мостика красивого молодого лейтенанта. Ее мама -
дочь этого лейтенанта - была красавицей, значит, и дед - тоже.
Миноносец упорно шел вперед сквозь огонь, пока не затонул... Сима
плохо представляла себе морское сражение, но гордость за деда, за то,
что он был в числе экипажа героического корабля, издавна жила в ее
сердце, помогая в беде. Симе тоже хотелось доблестно прожить свою
жизнь. Она рассказала Гирину о детских мечтах и увидела, как слабый
румянец проступил на его слегка впалых щеках.
- Признаюсь, - сказал Гирин, - я ожидал услышать от вас нечто
подобное. Представьте, что и я мечтал о безупречности. В молодости я
совершал поступки, которые хотя и не были очень скверными, но
заставляли стыдиться их. А что касается вас, мне думается, вам было
проще выполнить свое намерение - вы родились такой.
- Об этом мне трудно судить, - ответила Сима, - никто не знает,
какой я была маленькой. - Она прикрыла свою короткую верхнюю губу
нижней, "сковородником", как у обиженных детей. Помолчав, Сима
продолжала:
- Я осталась одна, когда мне было четыре года. Меня взяла к себе
соседка, преподавательница иностранных языков. Она стала моей приемной
матерью. Всеми своими интересами, музыкой, книгами, тягой к искусству,
знанием языка я обязана ей, моей второй матери и учительнице в большом
значении этого понятия. Она воспитала меня так, что жизнь стала для
меня интересной, а труд никогда не казался нестерпимой обузой. Я редко
говорю о ней - слишком дорога мне память мамы Лизы... И не странно,
когда некоторые люди удивлялись: как так, преподаватель физкультуры,
спортсменка много читает и многим интересуется? Как будто спорт - это
спутник необразованности и в то же время оправдывает ее! Потом мы
голодали в войну в холодной и полупустой Москве, а потом жили в
роскошной бедности. Так называла свою жизнь моя приемная мать, потому
что обладала тем, что считала главным для интеллигентного человека, -
комнатой, оборудованной наподобие отдельной квартиры. Музыкальный
инструмент и много книг - разве это и в самом деле не было роскошью?
Потом Сима поступила в институт физической культуры -
преподаватели приметили ее еще в средних классах школы. Сейчас уже
шесть лет учит сама.
- Вы совсем не помните своих родителей?
- Отца - совсем. А маму, странно, почти не помню, как она
выглядела, но осталось ее ощущение - того теплого, материнского,
ласкового, что, очевидно, впитывается всем существом ребенка. Отец был
инженер, кажется механик, а мама в совершенстве знала несколько языков
и преподавала их, как и тетя Лиза, - вот откуда они знали друг друга.
Бабушка - не папина, а мамина мать, жена погибшего на "Безупречном"
лейтенанта - много путешествовала на пенсию за дедушку. Мама девочкой
была с ней в Англии, Франции, Италии и Греции, не помню уж, где еще.
Говорят, у нее были редкие способности к языкам. Кроме того, она была
поэтесса и редактировала книги - видите, о матери я знаю довольно
много, потому что мама Лиза была с ней знакома. А вот отец - совсем
неизвестный мне человек, и других родичей нет никого.
- А вы знаете, что в Ленинграде есть церковь, на стенах которой
мраморные доски с названиями судов и списками погибших членов
экипажей? - осторожно спросил Гирин.
- Была. Это церковь Христа-спасителя на каком-то канале у Невы, в
память моряков, погибших в войне с Японией. Я ездила в Ленинград
специально посмотреть, но не успела, ее уже снесли.
- Кому помешала маленькая церквушка? - удивился Гирин. - Ведь это
историческая ценность, хоть недавнего прошлого!
- Наверное, это сделали в период борьбы с русским прошлым, о
которой вы только что вспоминали.
- Но вы уверены, что родителей нет в живых?
- Мне сообщили об этом официально.
- Скажите, это и было причиной того, что вы так и не были у Риты?
- Вы угадали. Мне казалось, что люди относятся ко мне или с
жалостью, или с подозрением. Я стала не то что нелюдимой, но стараюсь
держаться в своей раковине.
Гирин осторожно и нежно, как хрустальную, взял руку Симы и поднес
к губам. Та не отняла ее, но, смотря прямо в глаза доктора, сказала:
- Вы, конечно, хотите знать дальше? О, это неизбежно, -
продолжала она в ответ на отстраняющий жест Гирина, - уж лучше раньше,
чем позже... - начатая фраза замерла у нее на губах, но открытый
взгляд ее не опустился. - Девятнадцати лет я вышла замуж за студента
нашего института, показавшегося мне олицетворением мужества. История
банальна - как раз мужества то в нем не оказалось. Душа испорченного
мальчишки в мускулистом теле. Всего год прошел со смерти мамы Лизы,
мне так нужна была опора. Ведь я осталась одна во всем мире. У нас с
ним жизнь сразу как-то не ладилась. А когда выяснилось, что мое
происхождение может повредить ему в заграничных поездках, Георгий
настолько испугался, что смог сказать мне об этом. Я ушла не
задумываясь и заодно освободила себя от иллюзий, привитых с детства
книгами о мужской доблести, чести, рыцарстве.
- Психологическая статистика, - вставил Гирин, - отчетливо
показала, что в трудных условиях жизни мужчины резко делятся на две
группы. У одной возрастает стойкость и мужество, а у другой
прогрессирует безответственность, стремление уйти от психологической
нагрузки и заботы, переложив ее на плечи женщины или получая забвение
в алкоголе.
- А мне кажется, что мужской пол у нас просто избалован
количеством безмужних женщин после войны. И невоевавшие юнцы следуют в
этом старшим, - возразила Сима.
- А что такое избалованность, как не отсутствие стойкости и
нежелание любой ответственности? - улыбнулся Гирин.
- В самом деле, я не думала об этом! Но я не все сказала, - Сима
высвободила руку из теплых пальцев Гирина, - потом у меня было еще
увлечение... показавшееся серьезным.
- И?
- Как видите! Я давно и окончательно одна! Объяснить почему -
сложно и слишком интимно. А теперь...
- Ждете ответного рассказа. Есть! - И Гирин рассказал Симе о
своем детстве, учении, работе врача и первых поисках собственного пути
в науке. О войне, как он сумел быстро переучиться и стал хирургом. О
долгом периоде после войны, когда ему никак не удавалось заняться тем,
что казалось ему наиболее интересным. О неудачном браке, без детей,
кончившемся несколько лет назад, когда они с женой разошлись, не видя
смысла в дальнейшей совместной жизни. Слишком велика оказалась их
разность, вначале пленявшая обоих.
- Вот в общих чертах и все, - закончил свой рассказ Гирин, - а
теперь - Москва. Меня пригласили сюда, чтобы без моего ведома,
конечно, использовать как пешку в карьеристском соревновании
неизвестных мне научных воротил. Я понял, своевременно отказался и был
отпущен на все четыре стороны. Обосновался в институте, имеющем мало
отношения к нужному мне профилю исследований. Но изучение физиологии
зрительных галлюцинаций дает лабораторию, сложные приборы и
возможность идти своим путем в свободное от плановой тематики время.
Это одна из причин моей пресловутой занятости...
- Я не буду больше подсмеиваться, простите меня, - виновато
шепнула Сима.
- Пустое!
- Один вопрос. Правильно ли я поняла, что вы все время копили в
себе знания, не разбрасываясь на побочные дела, и этому помогло то,
что на первый взгляд кажется неудачами?
- Право, Сима, вы удивляете меня умением представлять сложные
вещи. По-видимому, это верно. Мне пришлось быть таким же одиночкой в
науке, как вам - в жизни.
Сима сидела в своей обычной позе, "на краешке", молча глядя на
Гирина.
- Можно мне спросить вас, Сима?
- О чем угодно. Чувствую и вижу...
- Что не спрошу ни о чем запретном? Не ручаюсь. Иногда наши
внутренние запреты бывают очень странными. Вы счастливы, Сима?
- Не знаю. Уж очень играют этим словом, и его смысл ускользает,
превращаясь иногда в пустой звук. То до счастья остался один поворот,
то человек обретает некое абстрактное счастье, с которым он носится
всю жизнь - в книгах или пьесах. А мне кажется, что настоящее счастье
- в перемене, пусть даже плохой, но с которой ты имеешь силу бороться
