несколько дней, так что известят тебя нескоро.
- Но ты напишешь и про то, что Мани укусил браконьера? - спросил ста-
роста.
- И браконьера, и сторожа, - ответил Лустенвюлер и открыл банку с бо-
бами. - Но в наличии у нас только один укушенный, а должно быть два.
Чертовски сложно все это изложить на бумаге.
- А если ты ничего не напишешь? - спросил староста.
- Тогда задница сторожа и пес старосты будут в полном порядке, - от-
ветствовал Лустенвюлер, вываливая бобы в кастрюлю с мясным супом.
- Вот ничего и не пиши, - заключил староста и пошел домой.
Однако он не учел соображений барона фон Кюксена, а тот не учел ха-
рактера старосты. Для барона все происшествие было верхом глупости. Он
был убежден, что либо "трубочист", либо клиент Рафаэлей, либо же они
оба, если вообще они не одно и то же лицо, заманили его в ловушку, тем
более что на Минерваштрассе 33/а его встретили не три Рафаэля, а три
других господина, все трое - неимоверной толщины и различались лишь
двойным, тройным и четверным подбородками. Двойной подбородок заявил,
что барону надлежало немедленно информировать их, тройной - что барон
испортил все дело бредовой идеей натравить еще и псину, а четверной при-
казал, чтобы фон Кюксен сам загладил причиненный ущерб. Кроме того, ба-
рону сразу же показалось, что дом по Минерваштрассе 33/а выглядит как-то
иначе, чем прежде, пожалуй, еще обшарпаннее. Барон даже вернулся на тро-
туар, прежде чем войти внутрь, однако номер дома был тот же. Не он, а
синдикат совершил ошибку, а что Рафаэли теперь пытаются свалить вину на
него, типично для этой шушеры, присвоившей 60 процентов от продажи его
подлинных картин. И что теперь они ведут с ним переговоры через каких-то
подставных лиц, тоже наглость. Но он-то вляпался из-за них в пренеприят-
ную историю. Изнасилование несовершеннолетней неизбежно попадет в суд.
Хотя самое худшее его доберман все-таки предотвратил. Идея эта была вов-
се не бредовая, и он продемонстрировал присутствие духа. А теперь нужно
опередить жалобу старосты в суд. И он подал в столице кантона исковое
заявление на возмещение причиненного ему ущерба.
Декабрьским утром смущенный Лустенвюлер протопал по наконец-то выпав-
шему глубокому снегу к старосте и заявил, указывая на Мани, который, ви-
ляя хвостом, бросился ему навстречу, что пса придется пристрелить, тако-
му опасному зверю нельзя бегать где вздумается, он получил на этот счет
из столицы кантона решение суда. Уж не тронулся ли умом наш Лустенвюлер,
удивился староста, ведь он сам только потому и не обжаловал то, что сде-
лали с Эльзи, чтобы Мани никто ни в чем не обвинил. А я и не писал жало-
бу на пса, возразил полицейский, это сделал фон Кюксен, - закон есть за-
кон. Мани придется пристрелить, да он и сам его побаивается, уж больно
этот пес огромный. Староста спокойно процедил - и это его спокойствие
казалось особенно угрожающим потому, что он взял в руки охотничье ружье
- пусть Лустенвюлер убирается подобру-поздорову, иначе он будет стре-
лять. Но не в собаку. Я этого не слышал, заявил полицейский, вернулся по
снегу к своему джипу и уехал.
- Эльзи! - позвал староста, но ее нигде не было. Проклятая девчонка,
подумал он, если бы я только знал наверняка, что тогда произошло. Но
Эльзи не появлялась. Когда полицейский прикатил на джипе, девочка броси-
лась по глубокому снегу к крутому спуску и спряталась за сугробом. Вни-
зу, в глубине ущелья, на кантональном шоссе снега не было, зато на доро-
ге к пустому пансионату нетронутый снег лежал толстым слоем.
Никому уже не нужно было молоко, сторож лежал в больнице. Эльзи в
толстом красном пуловере и красной шапочке потопала по глубокому снегу
вверх, к пансионату, но перед выходом в парк остановилась, поглядела на
главное здание, немного постояла. Пансионат, освещенный солнцем, резко
выделялся на фоне снега и был хорошо виден сквозь деревья парка. Кто-то
лизнул ее руку, то был Мани, отправившийся искать девочку. Она велела
ему идти домой, и пес кувырком скатился вниз по заснеженному склону.
Эльзи добралась до пансионата, заметила цепочку свежих следов и пошла по
ним. Следы привели ее к двери на кухню. Эльзи остановилась, подождала,
робко позвала "Алло!", еще постояла, обогнула пансионат, проваливаясь в
глубокий снег, вернулась к цепочке следов, чужих и своих. Внезапно нале-
тел ледяной ветер. Пансионат уже не был освещен солнцем, оно перемести-
лось выше по склону и освещало теперь лес, и голые скалы Шпиц Бондера
сияли в его лучах.
Деревня давно уже лежала в тени. Староста вырезал из куска дерева Ма-
ни. Как только тот появился в его доме, староста начал работать резцом.
Скульптурный портрет Мани изображал его сидящим, и Мани оставался бы
вечно живым, но точная копия никак не получалась. Голова Мани выходила
не совсем похожей, он пытался ее подправить, а когда голова наконец по-
лучалась, все остальное оказывалось несоразмерно большим, и он принимал-
ся уменьшать тело и лапы, а когда наконец вроде бы приводил их в соот-
ветствие, голова опять казалась несоразмерно большой. Таким манером фи-
гурка собаки становилась все меньше и меньше, размером она теперь похо-
дила на черного сенбернара, а видом - на мопса. Староста никак не мог
сосредоточиться на работе и в конце концов отложил инструменты в сторо-
ну. Надо было все начинать сначала. Что-то он сделал неправильно, не
только при резьбе, но и с Эльзи. Никогда они с ней не ладили, и вот те-
перь он не знает, куда она подевалась. Пес тоже где-то пропадал, но по-
том вернулся и лежал перед дверью дома. Староста пошел по деревне, про-
валиваясь в снегу. Пес залаял ему вслед. Почему-то остерегся пойти с
ним. Деревня казалась вымершей. Улица не очищена от снега. Один раз он
даже провалился до пояса: спуск в чей-то погреб был засыпан так, что ка-
зался частью улицы. Перед гаражом стояли два такси с метровыми шапками
снега на крышах. Из пивной "Битва у Маргартена", шатаясь, вышел Цаванет-
ти и заковылял в свою антикварную лавку. Значит, кто-то здесь еще живет
и дышит.
Жизнь теплилась и возле почты. Вдова Хунгербюлер явилась опустить
свое ежедневное письмо. Из школы донесся голос, декламирующий стихи:
Друзья мои, простимся! В чаще темной Меж диких скал один останусь я.
Но вы идите смело в мир огромный, В великолепье, в роскошь бытия!
Все познавайте - небо, земли, воды, За слогом слог - до самых недр
природы!3
* * * Голос принадлежал Адольфу Фронтену, учителю здешней школы. Он
приехал в деревню из столицы кантона и застрял тут. Это и есть Мудрость
Провидения, считал он, у этой деревни такой вид, словно кто-то сверху
опорожнил ею свою прямую кишку. Однако она все же лучше других захолуст-
ных дыр, поскольку здесь нет причин воздерживаться от пьянки. Великану с
огненно-рыжей шевелюрой и такой же бородой, белоснежными кустистыми бро-
вями над ярко-синими глазами и лицом, так густо усыпанным веснушками,
что он говаривал о себе - матушка позабыла обтереть его при рождении, -
было уже под шестьдесят. Когда-то он писал удивительно трогательные
рассказы:
"Праотцы сыновей Зеведеевых", "Что было бы, если бы архиепископ Мор-
тимер забеременел?", "Тихо, но ужасно", "Жалоба скота и женщин", "Молча-
ние труб иерихонских" - в общей сложности меньше пятидесяти страниц. По-
лучил премию Маттиаса-Клаудиуса, объездил при финансовой поддержке об-
щества "Pro Helvetia" и "Института Гете" Канаду, Эквадор и Новую Зелан-
дию, поколотил по пьянке инспектора гимназии и стал учителем сельской
школы в ущелье Вверхтормашки, откуда с той поры больше никуда не выез-
жал. И если прежде он был одним из первых, кто под влиянием Роберта
Вальзера ввел простодушие детского восприятия в швейцарскую литературу,
то теперь Фронтен объявил все свои литературные произведения дерьмом.
Правда, писать не перестал.
Наоборот. Он писал постоянно, писал, когда вслух декламировал стихи,
писал, когда пил, писал даже во время школьных уроков, вырывал листки из
блокнота и отшвыривал их в сторону, они валялись повсюду - в школе, на
улице, в лесу за пансионатом на другой стороне ущелья. Но писал он лишь
отдельные фразы, которые называл "Опоры мысли", такие, например, как:
"Математика - зеркальное отражение меланхолии", "Физика имеет смысл лишь
как каббала", "Человек придумал природу", "Надежда предполагает ад и его
создает", иногда записывал и отдельные слова, например: "Ледоставня",
"Апокалипсо", "Сапогоня", "Автоматерь". Иногда приезжал его издатель,
энергичный, спортивного вида мужчина. Он собирал листки, подобранные и
сохраненные школьниками, - на этих записках они могли немного подзарабо-
тать. "Опоры мысли" были уже изданы в пяти томах. Критики были в востор-
ге, лишь один из них утверждал, что Конрадин Цаванетти четырнадцати лет
может до того точно воспроизводить почерк Фронтена, что автором многих
фраз (например: "Учителя даже пускают газы на чистом немецком", "Сверху
пьют, снизу стишки пописывают") является, скорее всего, этот шалун. Из-
датель объявил о новом романе Фронтена, тот опроверг это сообщение и
стал еще более ярым мизантропом. Его коллеги по писательскому союзу на-
зывали его "Рюбецаль из ущелья Вверхтормашки". Когда в деревню наезжали
критики, Фронтен исчезал, в журналисток он молча упирался взглядом, а
если одна из них ему нравилась, он тащил ее в свое жилище, валил на кро-
вать, овладевал силой, а потом прогонял прочь, так и не сказав ей ни
слова. Собрание деревенской общины вновь и вновь не утверждало его в
должности учителя. На его уроках все ходили на голове. Если он писал, а
ученики поднимали слишком большой галдеж, он прямо с ноги швырял в класс
один из подбитых гвоздями и вечно не зашнурованных башмаков. Как-то раз
башмак попал в Эльзи - шрам у нее на лбу все еще был виден. Ученики с
грехом пополам овладевали чтением, письмом и таблицей умножения. Но пос-
кольку другого учителя найти не удавалось, он оставался и продолжал пи-
сать и пить. Кроме того, он был полезен деревне в роли писаря.
Староста относился к нему приязненно, хотя Фронтен говорил на пра-
вильном литературном языке, а старосте этот язык давался с большим тру-
дом. Он поднялся на второй этаж, где над классной комнатой жил Фронтен.
Тот сидел за столом в кухне, рядом стояла наполовину опорожненная бутыл-
ка рома. Он писал.
Староста сел к столу напротив него. Фронтен налил себе рому, продол-
жая писать, потом поднял глаза, открыл окно, выбросил в него все, что
написал, закрыл окно, достал вторую рюмку, поставил ее на стол перед
старостой, наполнил ромом и вновь сел.
- Ну, рассказывай, - сказал он и внимательно выслушал старосту, кото-
рый подробно изложил свои заботы.
- Претандер, - сказал Фронтен, - в это дело я не хочу вмешиваться.
Тебя интересует судьба собаки. А я ненавижу собак. Гете тоже ненавидел
собак, он даже ушел с поста директора театра из-за того, что в нем долж-
на была выступать и потом действительно выступала собака. Возможно, Мани
- исключение, возможно, этот пес - поэтическое создание, вроде Мефисто-
феля в образе пуделя. Но спасти его уже не удастся. Слишком сильно он
впился зубами в свою жертву. Правда, я не могу поклясться, что он вце-
пился именно в тот зад, в какой следовало, потому что в такой свалке бы-
ло не разобрать. Выбрось распрю с пансионатом из головы. Что Эльзи -
девка не промах и охоча до мужиков, это факт, и что зад сторожа постра-
дал, это тоже факт, а факты лучше не трогать.
- О какой свалке ты говоришь? - спросил староста.
- Я в то утро в лесу за флигелем декламировал стихи:
И милый лебедь, Пьян поцелуем, Голову клонит В священно-трезвую во-
ду2, -
ответил Фронтен, - которые сами по себе бессмысленны, ибо лебеди не
целуются, а отвратительный эпитет "священно-трезвая" совершенно не вя-
