была ничем более, как тенью той красавицы Дуровой, которою
некогда все восхищались!.. Скрытная грусть иссушила источник ее
жизни, и бедная моя мать, погружаясь в самое себя, перестала
заботиться о моих шалостях; неуменье делать какую б то ни было
женскую работу, а наконец, и мой рыцарский дух перестали ее
тревожить. Она смотрела на все сквозь пальцы или, лучше сказать,
не смотрела ни на что.
В начале весны матушка решилась ехать в Малороссию к родным;
меня оставила дома, отчего я была в восторге. С собою взяла она
меньшую сестру и, сказав мне и батюшке холодное прости! выехала
на неопределенное время. Не знаю, как назвать то чувство, которое
овладело мною, когда я увидела коляску, укатившуюся со двора.
Когда я вошла в комнаты и могла уже смело ходить везде, громко
говорить, стучать, прыгать, вертеться перед зеркалом, бегать в
саду, выходить за ворота; могла бросить гадкую кружевную подушку
на подволоку со всеми ее коклюшками и тою путаницею, за которую
меня так часто били по рукам, - кажется, что чувство это было -
безумная радость, что нет уже существа, имевшего власть стеснить
мою свободу и лишить удовольствия. Не знаю, виновна ли я была,
что чувствовала эту радость, но знаю, что чувствовала ее со всею
энергиею невольника, вырвавшегося на свободу. Батюшка дал мне
полную волю делать, что хочу. Я вставала всегда на рассвете,
потому что чрезвычайно любила видеть постепенное пробуждение
природы, и восход солнца встречала всегда уже в поле на своем
Алкиде, которого батюшка отдал уже мне совсем. Теперь я берегла
своего доброго коня и не делала так, как два года тому назад,
ездивши по тропинкам над пропастями, рискуя сломить шею себе и
ему, не скакала, как сумасшедшая, по песчаной косе; напротив,
теперь я имела терпение ездить иногда верст по пяти - шагом: это
была величайшая жертва и самое сильное доказательство
привязанности моей к Алкиду, потому что природная живость и
нетерпение были так во мне сильны, что я никогда не ходила тихо
ни в каком случае, но всегда бегала, прыгала, скакала и в целый
день не оставалась и четверти часа на месте, исключая обеда. Я
никуда не ездила в гости, именно потому, что в гостях надобно
сидеть; но все дни проводила то в поле, то в лесу, а вечером
играла с девками в жмурки. Батюшка обыкновенно проводил вечера у
кого-нибудь из знакомых, а я оставалась полновластною. госпожою
комнат и своих поступков, которые все были ознаменованы самыми
резкими повесничествами.
В один день вздумалось мне с своим причетом, столь же умным,
как и я, одеть одну из моей свиты птицею; для этого превращения
надобно было сделать некоторые довольно странные приготовления, и
которых здесь никак нельзя так подробно описать, чтоб дать об них
ясное понятие, да в этом, я думаю, нет и надобности; довольно,
что работа наша увенчалась успехом, и мы все с торжеством
смотрели на нашу огромную птицу, гордо расхаживающую по горницам.
Это было вечером; я никак не ожидала, чтобы случилась какая
помеха нашей забаве; но вдруг стук экипажей раздался на дворе, и
отец с гостьми вошел в комнату; птица наша ходила в зале, которая
отделялась от передней комнаты еще двумя, и так я имела время
убежать с своими нимфами; но бедная пернатая была беззащитна,
потому что из рук ее было сделано употребление совсем не то, для
которого назначила их природа, и все тело имело позитуру, удобную
только для важной и горделивой выступки, но не для беганья; итак,
следствием всего этого было то, что батюшка и гости с изумлением
остановились в дверях, не понимая, какого рода животное бьется и
кувыркается на полу залы. Кончилось тем, что бедную птицу очень
небережно вытащили за ноги вон из залы. Сколько ни любил меня
отец мой, однако ж на этот раз осердился и сказал, что он желал
бы, чтоб время для меня остановилось, потому что голова моя
слишком тупо зреет. Люди наши говорили мне, что я похорошела без
матушки. Немудрено, мне теперь всякий день весело; я не слышу
голоса, от которого всегда бледнела, хотя б и ни в чем не была
виновата; страх не теснит сердца моего и голова не кружится от
беспрестанного сиденья в горнице; свобода, свежий воздух,
радостное ощущение в душе, не оставляющее меня в продолжение
целого дня, возвратили мне и ясность взора, и цвет юности,
которые начали было тускнеть от душного воздуха неволи.
Сегодня батюшка говорил мне, что, видно, я и не думаю о
назначении моем в свете... "Я не тесню твоей свободы, друг мой, и
мне очень приятен твой удовольственный вид; но я желал бы, чтоб
ты не употребляла во зло той воли, которую я даю тебе, и очень
был бы доволен, если бы ты не все дни проводила в поле и на
коне... Посмотри, на что ты похожа стала?.. Так загореть и
обветрить даже и мальчику было бы нехорошо, а ведь ты девочка!..
Мне иногда бывает и смешно, и стыдно, когда я смотрю на тебя, как
ты в своем белом платье стоишь в толпе сверстниц, точно жук в
молоке". Эти слова я выслушивала в почтительном молчании,
нисколько ими не тревожась и никак не обижаясь тем, что была
похожа на жука в молоке. Я совсем не понимала, на что мне
белизна?.. "Батюшке, - думала я, - все равно, бела я или черна, я
тем не менее любимая дочь его. Алкид тоже любит меня и не
понимает разницы между белым и черным, а у меня в целом мире
только два предмета сильной привязанности: мой добрый отец и
Алкид!.. Не вижу надобности томить себя скукою, скрываясь от
солнца и ветра для того только, чтоб сохранить белизну, ни на что
мне не пригодную. Батюшке стыдно, что я очень загорела, что я
чернее всех своих подруг, даже самых смуглых!.. Не может быть!
Верно, он сказал это без мыслей, думал о чем-нибудь другом". Так
успокоивала я маленькое угрызение совести, какое чувствовала с
полчаса после каждого замечания отцовского, что шалости мои
приличны более прошедшему времени, нежели настоящему, и что я уже
скоро из девочки сделаюсь девицею.
Марья тоже говорила иногда, одевая меня: "Умывайтесь
чем-нибудь, барышня, хоть хреном или кислым молоком. Знаете ли,
что вы, как две капли воды, похожи на плащеватую цыганку". - "А
кто такая плащеватая цыганка?" - "Нелегкая их знает! Плащеватые
цыгане, говорят, самые черные из всех других цыган". Нянька
начинала мне рассказывать о различных поколениях цыган, чем они
отличаются одни от других, и забывала, что я похожа на одну из
самого черного их поколения.
Надобно думать, что четырнадцатилетний возраст служит
границею и вместе переходом из детства в юношество и так же, как
всякий перелом, имеет свой кризис; что многочисленные шалости мои
были как будто прощальною данью летам детства, проведенным
большею частию в слезах и угнетении.
В саду у нас было много больших развесистых берез. Батюшка
очень любил густую тень их и приказал сделать под ними несколько
дерновых соф. На беду этих деревьев, я увидела как-то, разъезжая
по лесу на своем Алкиде, что мальчики, подрубливая деревья, и
именно березу, топором, прикладывали к этой ране губы свои и
сосали что-то. Я подъехала к ним. "Что вы это делаете?" - "Пьем
сок березовый". - "Разве у березы есть сок?" - "Есть, и какой
сладкий!.. Не хотите ль отведать?.. Вон там, под деревом, стоит
бурачок; чай, в нем много уже: с утра поставили". Мальчик побежал
к дереву, взял небольшой бурак и подал мне: в нем было больше
половины чистого, светлого и сладкого сока березы; я выпила. "Как
же это делать, чтоб достать этот сок из березы?" - "А вот так,
как мы делаем: надобно ударить острием топора вкось по дереву,
сделается глубокий разруб, и из него польется сок; тогда в разруб
надобно положить маленький желобок и подставить кадочку или хоть
чашку большую; сок идет до самого вечера, по закате солнца
перестает; тогда взять посудину и унести домой". Возвратясь с
прогулки, я тотчас поступила по данному наставлению: взяла у
батюшки в кабинете маленький топорик, которым он подчищал сам
деревья в саду, и как он был очень востер, то мне не стоило
никакого труда сделать несколько очень глубоких разрубов на наших
прекрасных ветвистых березах. Я вложила в их тяжкие раны
небольшие трубочки из их же коры, подставила под них банки из-под
варенья и в полном удовольствии от того, что к вечеру буду иметь
много березового сока, пошла наконец в свою комнату. Батюшка в
этот день был занят с утра отправлением почты и давно уже посылал
за мною; но как я была с трех часов утра за десять верст от
своего дома, то, разумеется, призывы отцовские были мне не
слышны; возвратясь же, я тотчас занялась работою около несчастных
берез, и, видно, злой судьбе их угодно было, чтоб отец мой ушел
на то время из кабинета, когда я приходила взять топорик, и таким
стечением обстоятельств бедные березы подверглись моему тиранству
беззащитно. Наконец батюшка узнал, что я возвратилась, и приказал
позвать меня. Я пришла. "Разве ты забыла, - спросил меня отец
голосом, в котором я не слышала обыкновенной его доброты, - разве
ты забыла, что сегодня почтовый день?.." - "Извините, батюшка,
совсем забыла". Ответ этот сейчас возвратил мне ласку отцовскую.
"Много еще зефиров в голове твоей!.. Ну, садись за работу. У меня
сегодня такая пропасть писем, что не знаю, как будет уломать
экспедитора, чтоб принял, потому что никак не успею кончить к
двенадцати часам". - "Так что же батюшка? Велите опять
Андреяновичу стать перед ним на колени. Этот маневр был вам один
раз удачен" - "Там увидим. Вот тебе десять писем; делай же
хорошенько конверты, чтоб не были кривы; печати чтоб были круглы
и не слишком велики; надписывай четко". Всякий почтовый день это
была моя работа; я была на этот день батюшкиным секретарем и
только тогда походила на что-нибудь путное, когда сидела за
особенным столом в батюшкиной комнате и внимательно делала
конверты, печатала, надписывала.
Вечером я взяла все банки, слила из них сок в большую
суповую вазу и велела поставить на погреб с тем, чтобы завтра
положить туда сахару и потчевать этим нектаром свою Аннету.
На другой день я уехала, по обыкновению, очень рано верхом и
возвратилась к обеду. Только что я встала с лошади, батюшка вышел
ко мне, взял меня за руку и повел в сад, говоря: "Поди-ка сюда!"
Я пошла очень покойно, ожидая, что батюшка, верно, готовит мне
какую-нибудь приятную нечаянность; может быть, купил мне
какую-нибудь птицу или зверька, или что из лакомства положено на
дерновом столе; но как ужасно разрушились все мои льстивые
предположения!.. Я с испугом остановилась, завидя издали
окровавленные пни белых берез, вчера надрубленных мною. "Что это,
батюшка?.. - вскрикнула я чуть не плача; - отчего они все в
крови?" - "Как отчего?.. ведь это ты изрубила их?" - "Я! но я
хотела достать соку". - "Бессовестная!.." - Батюшка с досадою
бросил мою руку и ушел в комнаты. Я совсем не знала, что от этих
разрубов, которые делают на дереве для сока, оно на другой год
засохнет и что для предупреждения этого надобно, как только сок
перестанет течь, разрубы замазывать глиною, что обыкновенно
бывает по закате солнца. Не знала также и того, что сок, обливший
дерево, на другой день принимает красный цвет, настоящее подобие
крови.
Целый день батюшка казался недовольным мною; но он любил
меня, и сердце его было одно из тех, которые умеют только любить
и прощать.
Комната, в которой я жила под надзором няньки, когда мне
было лет пять или шесть, была и теперь моею, с тою разницею, что
маленьких детей и бывшую няньку мою перевели наверх: так называли
мы одну комнату с балконом, выстроенную на подволоке; в ней все
наше поколение Дуровых жило и росло от колыбели до шести лет, а
иногда и до восьми, а там уже отдавались на руки другой женщине и
переводились в другое жилище, ближе к матушке. Я, как существо
необыкновенное, неугомонное, неукротимое, требовала исключения из
этого мирного порядка переходов с высших в нижние комнаты и была
отвезена за две тысячи верст в Малороссию на тринадцатом году от
рождения; возвратясь через год под кров отцовского дома, я
