вступила во владение этой комнаты, которая называлась детскою и
сохранила это название навсегда, хотя уже после жили в ней люди
всех возможных возрастов. Итак, я спала в этой детской одна с
Василисою, моею горничною девкою (лет семнадцати), до
неимоверности глупой, что мне было очень на руку.
В один теплый весенний вечер, когда батюшки не было дома и
нельзя было ожидать, чтоб он скоро возвратился, рассудила я
заняться составлением фейерверка своего изобретения. На дворе
было так тихо, что ни один листок не шелохнулся, и, сверх того,
тепло и темно; я велела принесть пороху, сажи и желтого воску,
растопила, столкла порох и смешала его с серою, потому что я
видела как-то, что сера очень красиво горит. Я очень жалела, что
пороху было у меня немного, не более, как на один заряд. "У кого
спрятан порох? - спрашивала я Василису. - Мне бы надобно его
столько же, сколько сажи, полную тарелку. Не знаешь ли ты, у кого
порох?" - "Я думаю, у дворецкого; ведь у него все на руках! -
отвечала Василиса с глупым видом. - Идти попросить?" - "Сходи,
пожалуйста! да ты не говори, для чего; скажи, что я хочу идти с
ружьем". - "А батюшка-то!.. Ведь он не велит вам ходить с
ружьем". - "Не твое дело. Поди! Не забудь же, как сказать..." -
"Слышу - скажу!" Василиса возвратилась с отказом. "Петруша
сказал, барышня, что батюшка строго запретил давать вам порох, и
ружье ваше отнесено в анбар и там заперто". - "Ну, хорошо, я
обойдусь без пороха; селитра горит тоже ясно; у нас ее много,
кажется?" - "Много у повара: ею что-то солили". - "Ну, поди же,
принеси". - "Да разве украсть у Никиты? ведь так не даст". - "С
тобой конца не будет!.. Ничего не успею сделать!.. Поди, достань
селитры, как хочешь!" - "Я украду!.. унесу тихонько!.. добром
этот жидомор не даст". Василиса побежала и через пять минут
принесла большую горсть селитры; я принялась за работу: смешала
вместе сажу, порох, селитру: все это было уж очень мелко
истолчено, истерто и просеяно; эту смесь всыпала в растопленный
воск и сделала род теста, из которого наделала маленьких фигур,
похожих на сахарную голову. Фигурок этих было около двухсот; я
установила их очень симметрически на большом железном подносе,
так что из всех их составилась круглая пирамида или тоже род
сахарной головы. Я зажгла нижний ряд; пламя охватило не вдруг,
потому что воск препятствовал селитре гореть скоро, также и порох
потерял от него много своей силы; итак, пирамида моя горела
разного цвета огнями, светло, ярко и долго. Я была в восторге!..
Наконец она сгорела; поднос еще оставался на столе, но в комнате
не было никакого запаха, потому что все окна были отворены; вдруг
я услышала поспешные шаги и испуганный голос батюшки. Василиса
вмиг бросила поднос за печку... Батюшка вбежал. "Где горит?..
отчего такой дым по всему двору?.. что сожгли?.. не тлеет ли где
стена?.. что ты здесь делала?" Последний вопрос относился прямо
ко мне, и на него я только отвечала очень непокойным голосом:
"Ничего, батюшка!.." Отец оборотился к Василисе: "Говори, что вы
делали здесь?" - "Ничего, сударь!.. сера и порох!.." -
воскликнула Василиса, пошатнувшись от пощечин!.. В первый раз
батюшка позволил себе ударить девку и в первый раз назвал меня
дурою.
После этого происшествия, которое так испугало отца моего,
заставя его думать, что дом наш сию минуту вспыхнет, я притихла
недели на две; но в начале третьей посчастливилось мне найти на
улице гусарскую круглую пуговицу, и первая мысль моя была
начинить ее порохом и бросить в печь к старой Прасковье,
готовившей обед для людей. Я не могла не знать, что порох
вспыхивает в секунду, итак, чтоб это свойство его не лишило меня
удовольствия видеть испуги удивление старой поварихи, я растерла
порох с каплею воды и, смешав мокрый с сухим, хотя с большим
трудом, но успела, однако ж, начинить пуговицу плотно до самого
отверстия... Я и сама еще не понимала, что будет делать моя
ручная граната, если я брошу ее в горящую печь; думала, что она
лопнет там и более ничего, и радовалась только тому, что выстрел
этот старуха припишет колдовству, начнет творить молитву,
креститься, крестить горшки, печь, выгонять всех из избы, говоря,
что всему причиною чей-нибудь нечистый глаз! Вот все, чего я
ожидала от моей пуговицы; но успех превзошел мое ожидание и
заставил меня усмириться на целый месяц... Через минуту после
того, как я бросила пуговицу в печь, она вылетела из нее со
свистом, летала по избе, щелкала по стенам и наконец лопнула близ
моей головы и взрыла мне кожу на самой се верхушке; капли крови
вмиг разбрызнулись по всем локонам. Я, однако ж, не вскрикнула,
но поспешно убежала в свою горницу и заперлась. Платье мое все
уже было испещрено кровавыми каплями. Сбросив его поскорее, я
надела темное, вымыла голову вином и, вытерев полотенцем,
засыпала ссадины углем; от этого средства кровь тотчас перестала,
но дня три я чувствовала какое-то кружение в голове.
От того времени я не делала уже никаких опытов с порохом.
Старая Прасковья рассказывала всем, кто хотел слушать, что дьявол
вылетел из печи в то самое время, как она ставила кастрюлю,
забывши сказать: "Господи, благослови!", что злой дух долго летал
по избе, задел по уху Наталью, скоробил под лавку Ефима и, влетев
снова в печь, молниею выскочил в трубу, и что всем этим чудесам
была свидетельницею сама барышня.
Лето приходило к концу, а вместе с ним и мой пятнадцатый
год; матушка все еще была в Малороссии, а с нею и моя меньшая
сестра; батюшка не скучал, а мне никогда и в голову не приходило,
что матушка должна же ведь когда-нибудь приехать домой. Мне
казалось, что я всегда буду весть такую свободную, счастливую
жизнь. Я перестала делать опыты с порохом, не пугала старой
Прасковьи, как-то вообще все порывы сумасбродства и резвости
начали утихать; одно только, от чего я не могла отвыкнуть, да и
не видела надобности отвыкать, это было раннее вставанье на заре
и тотчас же прогулка в поле верхом; иногда я возвращалась в
девять часов, время, в которое вставал отец, а иногда к обеду,
потому что я ездила всегда очень далеко. Неутомимый Алкид мой не
жаловался на это, по крайности, веселый и легкий галоп его
утверждал меня в этом мнении: уставшая лошадь всегда идет лениво;
впрочем, я заботилась об Алкиде несравненно более, нежели о себе.
Если я заезжала так далеко, что не могла возвратиться домой
прежде обеда, то разнуздывала Алкида и позволяла ему есть траву,
а иногда покупала ему в деревне овса, насыпала его в свой платок
и держала пред Алкидом не только с большим терпением, но и с
большим удовольствием во все то время, пока он ел; после этого
водила его пить к ручью или наливала ведром в колоду.
Наступила осень. К нам в город пришли казаки. Батюшка часто
ездил гулять с их офицерами; но я старалась никогда не быть с
ними вместе. В своей казачьей униформе мне очень нужно было, чтоб
они никогда не видали меня так одетую: для этого я имела свои
причины.
Батюшка приметно был доволен, что я сделалась несколько
потише, как говорила моя нянька. В один день он принес мне
несколько шелковых материй. "Пора тебе одеваться лучше; у меня
часто бывают гости, а ты уже становишься велика; ты уже девица!..
Вот, прикажи сделать себе платья, какие носят". Говоря это,
батюшка положил на стол свои дары и ушел. С того дня я всегда
носила шелковое платье всякий день, и, как мне непременно надобно
было, чтоб волосы мои не были так длинны, как их вырастила
природа, а обрезать я не смела, то я старалась завивать их так
круто, чтоб они только доставали до плеч.
Осень наша не бывает продолжительна: в первых числах октября
нападает снег и нередко остается уже на всю зиму; оттепелей почти
не бывает никогда. Как только настала зима, батюшка просил меня,
чтоб я не ездила более верхом; а чтоб утешить меня в этом
лишении, приказал сшить мне голубую бархатную шубу какого-то
венгерского покроя с золотыми пуговицами и шнурами и такую ж
точно шапку с соболем, кистями, шнурками, и все это было для
того, чтоб я могла ездить в санях и сама править. Блестящий наряд
мой не утешал меня; я раз по двадцати ходила к Алкиду ласкать его
и кормить хлебом. Один раз батюшка увидел меня задумчиво стоящую
близ Алкида, положа руку на его гриву. "Что ты не попробуешь на
нем ехать в санях? Прикажи заложить его, и пусть Ефим проедет:
может быть, он хорошо пойдет". Я испугалась этого предложения.
Возможно ли унизить столько моего гордого, благородного
коня!.. В оглобли!.. этого красавца в оглобли!.. Дерзкая рука
грубого Ефима осмелится ударить кнутом это животное, столько меня
любящее!.. "Нет, нет, ради бога, батюшка, не делайте этой обиды
моему Алкиду! Я ведь только так пришла к нему; я не скучаю, что
вы не приказываете мне ездить теперь верхом, я буду ждать лета".
Батюшка рассмеялся и сказал мне, что я напрасно встревожилась,
что эта лошадь подарена мне и находится в полной моей власти; но
что он советует мне, если я не хочу, чтобы кто другой садился на
нее, кроме меня, гонять ее на корде для сохранения ее здоровья и
доброго аппетита.
Настали святки, начались игры, переодевания, гадания,
подблюдные песни. В нашей стороне все это сохранилось еще во всей
своей свежести; все мы, старые и молодые, очень протяжно
припеваем: слава! и верим, как оракулу, что кому вынется, тому
сбудется, не минуется; и я, как мои подруги, шептала на свое
золотое кольцо и клала его под салфетку в блюдо; но как я моему
кольцу говорила не то, что мои подруги говорили своим, то очень
удивлялась, если мне, вместо саней, выходила кошурка! Если
которая из подруг не была тут и спрашивала меня на другой день,
что тебе вышло: "Да вот эта гадкая кошурка!!" - "Гадкая
кошурка!.. Да ведь это лучшая песня из всех!.. Ну, а тебе какой
бы хотелось?" Я не могла сказать, какой именно: это была глубокая
тайна моя!.. Впрочем, по наружности я ни в чем не отставала от
моих подруг и, увлекаемая силою примера и ветренностию моего
возраста, делала все то же, что и они.
В один вечер подруги мои собрались у меня. После всех
возможных игр побежали все мы с зеркалом в руках наводить его на
месяц; каждая кричала, что видит кого-то, и со страхом, настоящим
или притворным, передавала зеркало в руки другой. Дошла очередь
до меня; я навела зеркало на месяц и любовалась его ясным
ликом... "Ну, что!.. Видишь ли что-нибудь?.." - спрашивали меня
со всех сторон. "Постойте! еще ничего покудова!.." Это я сказала
громко и в ту же секунду услыхала, что снег захрустел от чьей-то
тяжкой походки; подруги мои взвизгнули и побежали; я проворно
оглянулась: это был мой Алкид! Он услыхал мой голос, оторвался и
прибежал ко мне, чтоб положить свою голову на мое плечо. Ах, с
каким восторгом обняла я крутую шею его!.. Подруги мои
воротились, и громкий хохот их заставил доброго коня моего делать
картинные прыжки, все, однако ж, вокруг меня; наконец я отвела
его к дверям конюшни, и он очень послушно пошел в свое стойло. Я
от души верила, что появление Алкида во время таинственного
смотрения на месяц было предвещением, что я вступлю в то звание,
которое было всегдашним предметом моих мыслей, желаний, намерения
и действий. Воротясь в залу, подруги мои рассказывали молодым
дамам, что мой Алкид и прыжками своими, и брыканием разогнал всех
возможных суженых и что они не могли никого увидеть.
В последний день святок назначено было в кругу нашем,
девическом, повторить все способы, какими они допытываются у
судьбы о хороших и дурных качествах своих суженых, а также и о
том, будут ли у них эти суженые и скоро ли будут?.. Решено
заключить все роды гаданий бросанием башмака через ворота. Для
всех этих чар собрались ко мне, как в такое место, где больше
раздолья и больше свободы; к одиннадцати часам вечера кончились
все игры и все гадания; оставалось последнее: бросать башмак
через ворота. Мы вышли толпою на двор в сопровождении нескольких
девок; все мои подруги были одеты просто, потому что праздники
уже кончились и наряжаться парадно было не для чего; к тому ж в
