заплутаться нельзя!.. Алкид беспрестанно наклонял голову, искал
травы; но тут ее не было. Между тем начало светать; я увидела,
что лес очень редок и невелик. При выходе из него дорога
разделялась надвое и пошла в разные стороны. При помощи рассвета
можно было усмотреть впереди две деревни; я пошла наудачу
направо, в полчаса дошла до ней и в первой избе имела
удовольствие еще раз услышать, что деревня эта - Гудишки; но что
офицер квартирует не здесь, а с полверсты отсюда, в других
Гудишках!.. Очень рада! но пусть проклятие ляжет на все Гудишки,
сколько у вас их есть, а я далее не поеду!.. Я отвела моего
Алкида в корчму, расседлала, подостлала ему соломы, положила
сена, накормила хлебом с солью, укрыла своей шинелью; чрез
четверть часа напоила водою, смешанною с овсяною мукою, и, оставя
его под надзором жидовского работника; понесла записку пешком в
деревню к Бо-ву, потому что она точно была не более полуверсты от
места, где я оставила отдыхать мою лошадь.
"Почему это глупец Батовский не прислал этой записки вчера?
- спрашивал меня Бо-в, проворно вскакивая с постели (он только
что проснулся). - Здесь написано, чтоб я прибыл в эскадронную
квартиру с моим взводом в четыре часа утра!.. Когда получена у
вас эта записка?" - "Вчера вечером и тотчас отправлена к вам. Тут
никто не виноват, кроме странного случая: я всю ночь ездил из
Гудишек в Гудишки!" - "Тут никто не виноват, кроме дурака твоего
унтер-офицера!.. Разве он не мог дать тебе проводника?.." Между
тем Бо-в поспешно одевался и приказал седлать лошадей. Попрося у
него позволения удалиться, я пошла скорыми шагами обратно в
деревню, где оставался мой Алкид. Он спал очень покойно на своей
соломенной постели.
Оставя его покоиться, я взошла в корчму. Там, за
перегородкою, раздавалось жалобное завывание евреев, молившихся
богу; за столом сидело уже несколько потомков Валленрода; перед
ними стояла кварта водки и лежало несколько обаранок. При входе
моем они было с робостию поднялись с своих мест, говоря: "Доbry
den panu Zolnierzowi..." Но, взглянув на меня, уселись опять
очень покойно, сказав мне довольно фамильярно: "Siadyi, moskaliu
молодый, с нами !.. Chzesz wodku?"(Добрый день пану военному...
Садись, русский... Хочешь водки? (польск.)). - "Нет, друзья,
благодарю; пейте сами". Я села на стул и не знала, как сладить со
сном, который смыкал глаза мои. Один из литвинов вынул гадкую
табакерку из бересты, отворил ее и с услаждением начал нюхать
табак, который, без сомнения, был еще хуже того куска березовой
коры, в котором хранился. Я слышала, что табак прогоняет сон.
"Можно мне взять немного?" - спросила я, подойдя к столу и
протягивая руку к табакерке; но. мне не было уже надобности в
ней; довольно приблизиться к той отвратительной пыли, которою она
была наполнена, чтоб чихнуть ровно двадцать раз и чтоб прошел сон
не только от усталости, но даже если б наслан был очарованием.
Набожное вытье за перегородкою утихло. Арендатор, сухой,
длинный жид с плутовскою физиономиею, но вместе умною и
насмешливою. Он спросил меня, не прикажу ли я сварить для меня
кофе?.. "Моя жена, - говорил он, - делает его превосходно!" Я
хоть не любила кофе, потому что дома никогда мне не давали его,
однако ж согласилась на предложение еврея.
Пока Сора и Рифка (Сарра и Руфь) хлопотали и суетились
подкрашивать кофе, чтоб был темен (без крепости, однако ж,
приличной этому цвету), пока искусно подбалтывали муки в молоко,
чтоб дать ему вид густых сливок, еврей подсел ко мне
разговаривать: "Вы, конечно, дворянин?" - "А что?" - "Это видно
по всему". - "Можно ошибиться; но оставим это. Для тебя, я думаю,
все равно, кто б я ни был, а вот скажи мне лучше, кому
принадлежат эти деревни? - Я указала рукою в окно, из которого
видно было большое пространство плоской, болотистой земли, с
частыми низенькими перелесками и кустарниками, а между ними
множество небольших сел, или весок, как их называют в Польше. -
Одного они помещика или разных?.." - "А! это вы спрашиваете о
двенадцати Гудишках?.. Они все принадлежат одному пану Шамбеляну,
короны польской графу Торле". - "Но зачем же всем им дано одно
название?" - "Не могу вам рассказать хорошо, отчего именно,
потому что и сам худо знаю об этом. Носится какое-то предание,
что еще во время Литвы граф этот переселился к нам откуда-то,
кажется, из Польши. Он был очень богат, имел большую семью и
много людей; в числе прислуги его был мальчик лет одиннадцати,
чудесной красоты, но самого дьявольского свойства: детские
шалости его носили на себе резкий отпечаток злодеяний. Я знаю
многие из них, но не хочу оскорблять вашей чувствительности этим
рассказом; довольно вам знать, что мальчик этот имел способность
совершенно натуральную подражать крику всякого животного, всякой
птицы и всякому звуку, как-то: шелесту листьев, журчанию воды,
шуму каскада, разбитому стеклу, одним словом, всему, что только
дает голос свой в природе... Но всего лучше копировал он гул
колокола погребального!.. Настоящий звук не производил такого
замирания сердца, как гудение этого зловещего голоса!.. За это
страшное преимущество все семейство графа называло его Гудишек;
иногда присоединяли к этому название грабовый, но после отменили,
и при нем осталось только первое. Тут я уже теряю нить
происшествий. Известно только то, что у графа было одиннадцать
дочерей, что Гудишек этот вырос, был очень хорош собою и был
одним из величайших злодеев; что семейство графа погибло каким-то
сверхъестественным образом в одну ночь; что граф был свидетелем
ужасов, от которых сошел с ума, но жил, однако ж, долго и пришел
в рассудок за один час только до кончины. Говорят, будто бы он
просил наследника, племянника своего, тоже графа М-го, чтоб он
дал другое название всем Гудишкам; но, видно, воля его не была
уважена, потому что они и теперь так называются... Но какую связь
имеет это наименование деревень с тем, которое дано было злому
мальчишке, об этом нет даже ни малейшего намека в рассказах
народных, хотя очевидно, что они должны быть тесно связаны между
собою каким-нибудь необыкновенным случаем... Надобно думать, что
тайна эта слишком ужасна и мало делает чести фамилии, к которой
относится, когда употреблены такие успешные меры, чтоб скрыть ее
совершенно". - "И нет никаких догадок?" - "Никаких".
Чернобровая Сора, с быстрыми глазами и алым ртом, поставила
передо мною поднос со всем, что должно быть подано к кофе, и
спросила: сам я буду наливать или прикажу ей, и с этим словом
нанесла руку на сахарницу, чтоб взять кусок. Я поспешила
остановить... Жидовки очень хороши лицом, но сахар надобно брать
самому.
Смесь эта, которую Сора величала кофеем и которую по
справедливости можно было назвать сладкою микстурою, укрепила
меня и ободрила. Счастливое свойство молодости! Уж, верно,
совершеннолетнему человеку кофе этот, вместо пользы, принес бы
вред.
Расплатясь с арендатором, я вышла проведать Алкида. Он уже
был неспокоен и приветствовал меня тихим, благородным ржанием.
Алкид редкий конь!.. У него есть ум и какой-то род вежливости; он
никогда не ржет глупо, во весь голос, как делают другие лошади. У
него, напротив, есть что-то мелодическое, что-то нежное в этом
единственном способе, какой дала ему природа изъявлять свою
радость.
Возвращаясь на квартиру, я имела удовольствие окинуть глазом
все двенадцать Гудишек, рассеянных кругом не более как на
двадцати верстах расстоянием, и благодарила судьбу, что она не
заставила меня объехать их всех и не дозволила услышать прежде о
проклятом паже Гудишке. При всей смелости, данной мне природою,
гробовый Гудишек мерещился бы мне на каждом шагу.
"Я думал, что ты утонул в болоте и с Алкидом", - сказал мне
Батовский, когда я приехала на свои квартиры. "Да ведь только
этого и недоставало". - "А что?" - "Да так! вы протурили меня без
проводника, вечером, в село Гудишки... Как бы вы думали, сколько
их здесь?.." - "Кого?" - "Гудишек". - "Не знаю! Я думаю, одни
только". - "Их ровно двенадцать, и я был под видимою защитою
неба, потому что проехал только в пять из них, а остальные увидел
уже сегодня утром, проезжая мимо".
ДОМБРОВИЦА
Уланы нашли какой-то секрет расположить к себе старого графа
П. а. е. а, а особливо жену его, до такой степени милостиво, что
так же долго и шумно веселятся в доме его, как будто у
кого-нибудь из равных себе, молодых шалунов. Нет уже и в помине
раннего ужина в восемь часов; напротив, это время, кажется,
никогда уже не настает в сутках, проходящих в доме графа; по
крайности, на часах мы уже не видим стрелки на числе "восемь". Но
прямо от шести или семи с половиною она перескакивает к десяти;
но не прежде, как в самом деле будет уже двенадцать. Иногда граф
удивляется странному ходу своих часов; но графиня даже и не
замечает этого. Из всего общества нашего веселее всех она сама.
Я так же ревностно посещаю графские балы и так же ревностно
танцую, как и мои новые товарищи; хотя в последнем находят меня
очень застенчивым, особливо дамы очень неохотно идут со мною,
потому что от той минуты, в которую пара моя подаст мне руку, и
до конца кадрили или котильона ей должно, как ученику Пифагора,
осудить себя на молчание, потому что я никогда ни слова не говорю
ни с одною из них, и если моя дама, конечно, для удостоверения,
не лишена ль я способности говорить, зачинает сама, то я отвечаю
как могу короче и, по большей части, одними: "да" и "нет".
Я никак не могу понять, отчего полковник наш при разводе
нисколько не похож на то, чем он бывает поутру у себя в комнате.
Вчера я пришла к нему часу в десятом рапортовать о исправности
караулов и чуть было не спросила его самого: "встал ли
полковник?"
Дома ему сорок лет; перед разводом двадцать пять! Дома, и
именно поутру, он пожилой мужчина; но когда совсем оденется, это
молодой красавец, от которого не одна голова кружится и мечтает.
Старшему Торнези вздумалось очень неудачно пошутить. Мы
поехали в Стрельск, по обыкновению, на плетеной бричке, трое;
ямщик у нас был мальчик лет четырнадцати, робкий, худой, больной
и, как видно, очень запуганный: при всяком повышении голоса
кого-нибудь из нас он приметно вздрагивал; я одна только обращала
на это внимание и, чтоб сколько-нибудь ободрить его, спросила:
"умеет ли он хорошо править?" В ответ на это он ударил длинною
хворостиною лошадей своих, которые, однако ж, не прибавили шагу.
"За что же ты бьешь их?.. Ведь они хорошо бегут". Другой удар и
робкий взгляд были ответом. Лучше замолчать: он, видно, не
понимает. Между тем мы подъехали к крутому спуску на поемные
луга; лошади наши были не взнузданы, а пристяжные и не обвозжены.
Я советовала выйти. "Напротив, - отвечал Торнези, - мы тут лихо
отхватаем. Послушай, мальчик, видишь ты этот камень, что лежит на
дороге?" - "Вижу". - "Ну, смотри же, правь так, чтоб ты
непременно попал на него колесом". - "Чую, пане". - И с этим
словом ударил лошадей изо всей силы своею хворостиною и точно
наскакал прямо колесом на камень. От сильного толчка бричка
полетела в сторону, и мы были разбросаны по дороге в весьма
картинных положениях; особливо изобретатель этой потехи, старший
Торнези, по какому-то чуду, долее нас оставался на воздухе, далее
упал и больнее ушибся. Безответному вознице нашему не сделалось
никакого вреда, чему я была очень рада. "Возможно ли, какой
дурак! - говорил Торнези, подходя к бричке, которую мы должны
были подымать: мальчик наш не имел силы для этого подвига. -
Думал ли я, что он шутку мою сочтет за приказание и переломает
нам ребра!.."
Нельзя ненаказанно оскорблять самолюбия людей, и как
справедлива эта пословица: что правда глаза колет. Всякую
насмешку, какую угодно язвительную, люди прощают, если она
несправедлива; но если внутреннее чувство говорит им, что их
скопировали удачно, тогда нет непримиримее врага, как справедливо
осмеянный человек. Недели две тому назад, в одно скучное и жаркое
