последнего взвода. "Что это за кровь на ноге вашей лошади,
Александров?" - спросил Станкович. Я оглянулась: по копыту задней
ноги моего коня струилась кровь и обагряла зеленый дерн.
Удивляясь, осматриваю с беспокойством, откуда б это могло быть,
и, к прискорбию моему, вижу на клубе широкую рану, которую,
вероятно, я нанесла, ударив так неосторожно саблею. На
повторенные вопросы Станковича: "Отчего это?" - я должна была
сказать, отчего. Станкович переменился в лице от досады:
"Поезжайте за фронт, сударь! Поезжайте на квартиру! вам не на чем
быть на ученье и незачем; вы мне перераните всех лошадей!"
Оглушенная этим залпом выговоров, я поехала на квартиру, не
столько раздосадованная журьбою ротмистра, как опечаленная
жестоким поступком моим с бедною лошадью. Приехав на квартиру, я
приказала при себе вымыть рану вином и заложить корпией. По
окончании ученья все поехали к Павлищеву, в том числе и господин
Т***. На вопрос Павлищева, а где ж Александров? - трус Т***
поспешил сказать: "Он теперь омывает горячими слезами рану лошади
своей". - "Как это! какой лошади?" - "Той, на которой он сидел и
которой разрубил клуб за то, что не пошла было на чучело". - "С
вами этого не случится, Григорий Иванович! скорее чучело пойдет
на вас, нежели вы на него". - Насмешник замолчал с
неудовольствием.
КОМАНДИРОВКА
1810
Киев. Станкович получил повеление прислать одного офицера,
унтер-офицера и рядового к главнокомандующему резервной армией
генералу Милорадовичу на ординарцы; эскадронному командиру моему
пришла фантазия послать ординарцев самых молодых, и по этому
распоряжению жребий пал на меня, как говорит Станкович, на
юнейшего из всех офицеров. Хорошо, что я уже не так молода, как
кажусь; мне пошел двадцать первый год, а то я не знаю, что
хорошего дождался бы Станкович, отправляя трех молокососов одних
на собственное их распоряжение и на такой видный пост. Юнкеру
Граве шестнадцать лет; гусару восемнадцать, а моя наружность не
обещает и шестнадцати. Отличные ординарцы!
На рассвете отправилась я с своею командою в Киев, где
находится наша корпусная квартира. Для избежания нестерпимого
жара и сбережения лошадей я ехала ночью от Броварей до Киева.
Густой сосновый лес искрещен весь бесчисленным множеством дорог,
глубоко врезавшихся в песок; не зная, что все они выводят к
одному месту, к берегу Днепра и Красному трактиру, я думала, что
мы заплутались; продолжая ехать наудачу, дорогою, какая случилась
перед нами, и будучи окружены непроницаемою чащею, увидела я
что-то мелькнувшее с дороги в лес; дав шпоры лошади, прискакала я
к тому месту, где что-то пряталось за деревьями. На оклик мой:
кто тут? - вышла крестьянка, едва переводившая дух от страха; но,
увидя спокойный и дружелюбный вид трех молодых гусар, она и сама
успокоилась и говорила уже смеючись: "Вишь, беда какая, я
испугалась вас, а вы меня!" Граве показалось очень смешно, что
малороссиянка думала, будто три гусара, вооруженные, могли ее
испугаться. "Скажи нам, матушка, куда мы едем? нам надобно в
Киев". - "Ну, так вы туда и едете", - отвечала женщина своим
малороссийским наречием. "Как же угадать нам, куда повернуть;
здесь такое множество дорог!" - "Что до этого, - сказала
крестьянка, - все они выходят к одному месту, к Красному
трактиру, недалеко от перевоза". Сказав ей спасибо, мы поехали
рысью и скоро увидели блистающий от лунного света Днепр. Пока
проснулись перевозчики и приготовили паром, месяц зачал тускнуть,
знак занимающейся зари. Мы взошли на паром, и пока
переправлялись, то рассвело совсем. Я поехала прямо к нашему
генералу Ермолову; у него на дворе юнкер мой и гусар
расположились биваками; а я прошла в залу и легла не раздеваясь
на диван. Встав за полчаса до пробуждения Ермолова, я привела в
порядок свой униформ и ожидала, когда он проснется, чтобы тотчас
идти к нему. Прием генерала был весьма ласков и вежлив. Обращение
Ермолова имеет какую-то обворожительную простоту и вместе
обязательность. Я заметила в нем черту, заставляющую меня
предполагать в Ермолове необыкновенный ум: ни в ком из бывающих у
него офицеров не полагает он невоспитания, незнания, неуменья
жить; с каждым говорит он как с равным себе и не старается
упростить свой разговор, чтоб быть понятным; он не имеет смешного
предубеждения, что выражения и способ объясняться людей лучшего
тона не могут быть понятны для людей среднего сословия. Эта
высокая черта ума и доброты предубедила меня видеть все уже с
хорошей стороны в нашем генерале. Черты лица и физиономия
Ермолова показывают душу великую и непреклонную!..
Адъютант Милорадовича К*** прислал просить меня к себе; я
пришла и тотчас увидела, что он ожидал не меня: грубый,
необразованный офицер этот спросил, не предложив даже мне стула:
"Почему эскадронный командир ваш не прислал на ординарцы того
офицера, которого я назначил?" - "Вероятно, потому, - отвечала я,
- что назначение ваше несообразно было с его хозяйственными
распоряжениями в эскадроне. У нас ведется очередь откомандировок,
о которых постороннему нет надобности заботиться". Я видела, что
ответ мой рассердил К***; он необыкновенно горд, как вообще все
мелочные люди. Несмотря на видимую молодость мою, я имела
удовольствие сделать К*** врагом своим.
Выбираются дни, что я с утра до вечера летаю на своем коне -
Алмазе - или подле кареты Милорадовича, или с поручениями от него
к разным лицам в Киеве. В последнем случае он посылает меня тогда
только, когда тот, к кому надобно послать, проезжий или приезжий
генерал; но когда он выезжает сам в карете или верхом, то всегда
уже сопровождаю его я одна с моими гусарами, и никогда никакой
другой ординарец не ездит за ним. Из этого я заключаю, что
Милорадович любит блеск и пышность; самолюбию его очень приятно,
что блистающий золотыми шнурами гусар на гордом коне рисуется
близ окна его кареты и готов по мановению его лететь, как стрела,
куда он прикажет.
К*** пришло в голову осматривать, так ли, как должно, одеты
ординарцы, не только рядовые, но и офицеры. Сумасбродная
фантазия! Может ли пехотный офицер знать в тонкости все
принадлежности гусарского мундира, и вдобавок лучше, нежели сами
гусары! Я не послушала его приказания как такого, которое не
могло ко мне относиться; не поехала к нему на смотр ни сама, ни
гусар своих тоже не послала. Он имел слабость пожаловаться
Ермолову, у которого все мы, как у дежурного генерала, под
непосредственным начальством; Ермолов спросил меня, для чего я не
явлюсь к К***? "Для того, ваше превосходительство, - отвечала я,
- что К*** ничего не смыслит в нашем униформе, и что странно было
бы, если б гусарский офицер имел нужду в наставлениях пехотного,
как одеться в свой мундир". Ермолов не настаивал более, но сказал
только: "К*** это приказано от Милорадовича, сладьте это
как-нибудь". - "Поверьте, генерал, что К*** лжет! Милорадович
имеет столько ума, чтоб не посылать гусар на смотр к мушкетеру".
Дело обошлось без дальних хлопот. К*** оставил свои претензии.
Сегодня было заложение инвалидного дома. По окончании всех
обрядов все мы обедали в палатках; день был до нестерпимости
жарок. Прежде еще присутствования при заложении дома Милорадович
объехал в сопровождении всей свиты своих ординарцев все крепости,
что составляло верст двадцать. Его небольшая арабская лошадь,
галопируя весьма покойно, не утомила нисколько своего всадника;
но не то было со мною: мой Алмаз, не умея сообразить своих
скачков с легким и плавным галопом питомца степей и, сердясь, что
не дают ему воли скакать, как бы ему хотелось, беспрестанно
прыгал, становился на дыбы, третировал и рвал из рук повода. Он
так измучил меня, что, когда мы приехали к палаткам, я думала,
кровь моя вспыхнет: таким горячим потоком кипела она во всем теле
моем!
Мы тотчас после освящения сели за стол; я положила в рюмку
кусок льду; Голицын, стоявший в это время подле меня, ужаснулся:
"Что вы делаете, - сказал он, - вы можете смертельно
простудиться". Пока он это говорил, я выпила одним духом свое
вино со льдом. "Неужели вам не вредны такие переходы от жары к
холоду?" Я отвечала, что привыкла ко всему этому. И в самом деле,
здоровье мое беспримерное; я, так сказать, цвету здоровьем, и мне
до крайности не нравятся мои алые щеки. Я как-то спросила
Любарского, нашего полкового лекаря, не знает ли он средства
избавиться лишнего румянца? "Очень знаю, - отвечал он, - пейте
больше вина, проводите ночи за картами и в волокитстве. Через два
месяца этого похвального рода жизни вы получите самую интересную
бледность лица".
Мне очень весело в Киеве; я имею здесь много приятных
знакомств, в числе которых считаю дом Масса, здешнего коменданта;
родной племянник его, Шлеин, кирасирский офицер, мне хороший
приятель. Масс, несмотря на свои шестьдесят лет, все еще молодец
и так бодро скачет на коне, как лучший из наших гусар.
Вчера был концерт в пользу бедных; Милорадович по - дарил по
два билета всем своим ординарцам, в том числе и мне. Концерт был
составлен благородными дамами; главною в этом музыкальном
обществе была княгиня X***, молодая, прекрасная женщина и за
которою наш Милорадович неусыпно ухаживает. Я не один раз имела
случай заметить, что успех в любви делает генерала нашего очень
обязательным в обращении; когда встречаюсь с ним в саду, то
всегда угадаю, как обошлась с ним княгиня: если он в милости у
нее, то разговаривает с нами, шутит; если ж напротив, то проходит
пасмурно, холодно отвечает на отдаваемую нами честь и не
досадует, если становимся ему во фронт, тогда как в веселом
расположении духа он этого терпеть не может.
Милорадович давал бал в день именин вдовствующей государыни;
блестящий, великолепный бал! Залы наполнены были гостьми; большой
старинный сад был прекрасно иллюминован; но гулять в нем нельзя
было и подумать: Милорадовичу вздумалось угощать там свой
Апшеронский полк, что и было после причиною смешного
происшествия; вечером бесчисленное множество горящих ламп,
гремящая музыка и толпы прекрасных дам привлекли любопытство
находившихся в саду наших храбрых сподвижников; они подошли как
можно ближе к стеклянным дверям залы, которые были отворены и
охраняемы двумя часовыми. Масс, видя, что толпа солдат сгущается
от часу более и напирает в двери, так что часовые с трудом могут
ее удерживать, чтоб не вломилась в залу, подозвал меня; я была в
этот день на дежурстве: "Скажи, Александров, часовым, чтобы
затворили двери". Я пошла было исполнить приказание: но
Милорадович, слышавший, что говорил мне Масс, остановил меня,
спрашивая: "Куда вы?" Я отвечала, что иду сказать часовым...
"Знаю, - перервал Милорадович нетерпеливо, - не надобно
затворять! пусть войдут! Юнкера могут танцевать! Останьтесь на
своем месте!.." Говоря это, он поправил раза два свой галстух,
что было признаком досады, и пошел к часовым сказать, чтоб не
мешали идти в залу кому вздумается из солдат. Следствием этого
распоряжения было то, что менее нежели в пять минут зала
наполнилась солдатами, высыпавшими, как рой, из садовой двери;
вмиг смешались они с гостьми. Масс пожимал плечами, Ермолов
усмехался; дамы с изумлением отступали назад, видя подле себя эти
дебелые и грубые существа. Я, вместе с другими ординарцами,
смеялась от души странному этому зрелищу. Дамы собрались все в
одну горницу; мужчины ожидали, улыбаясь, чем эта сцена кончится.
Милорадович, совсем не ожидавший такого шумного и многочисленного
посещения своих сослуживцев, сказал, что он советует им идти
обратно в сад, где им свободнее будет веселиться; прибавя, что
"чистый воздух есть стихия русского воина!" Из этого изречения
русские воины ничего не поняли, кроме того, что им надобно идти
обратно в сад, куда они немедленно и ушли. Теперь уже сам
Милорадович велел затворить двери; порядок восстановился, музыка
заиграла, красавицы рассыпались по зале и снова заблистали
взорами на гусар, улан, кирасир, драгун, одним словом, на все
