одеянием, потому что ее снисходительность сняла ужаснейшую
тяжесть с моего сердца и избавила от необходимости шевелить змея,
которого теперь повезу далее.
Отправя возы с фуражом, я возвратилась к веселому обществу;
меня ожидали ужинать, и хлопоты отправления замедлили ужин одним
часом; когда сели за стол, хозяйка поместила меня подле себя. "Вы
слишком усердны к службе, молодой человек, - начала она говорить,
- возможно ли смотреть самому и дожидаться, пока возы с фуражом
наложатся и выберутся из селения; это уже чересчур: по вашему
виду и молодости я не предполагала найти в вас такого хорошего
служивого". Безрассудная старуха не знала того, что для ее же
выгод я ни на минуту не выпускала из виду моих улан; они могли бы
поискать в разных местах чего-нибудь получше овса! Долго ли будут
люди судить всегда по наружности!.. Меня удерживали ночевать, но
я уже разочаровалась и не находила более приятности быть в этом
обществе.
Оставя дом старостины Ц***, я решилась ехать всю ночь, чтоб
на рассвете посетить еще деревню отставного ротмистра М...
польской службы; жиды сказали мне, что у него очень много
заготовлено овса и сена, и именно на продажу; надеюсь, судьба
будет так милостива ко мне, что спящий змей не проснется.
Старый народовец, к которому я пришла в десять часов утра,
принял меня со всем радушием кавалериста: "Садитесь, садитесь,
любезный улан, чем вас потчевать? вина вы, верно, еще не пьете,
не правда ли? итак, кофе. Гей, Марисю!" На этот возглас явилась
Марися, седая, сухая, высокая, с пасмурною физиономией. "Прикажи,
милая, подать нам кофе". Самолюбию моему было очень лестно, что
Марися (хотя ей было под пятьдесят) взглянула на меня ласково и с
усмешкою, тогда как взор ее на ветерана выражал и досаду и
пренебрежение вместе; она отвечала, что сейчас будет готов, ушла
и через четверть часа возвратилась с кофеем. Сказав своему
господину, что его спрашивает эконом, сама поместилась подле
меня, чтоб разливать кофе; я не удивлялась этой фамилиарности:
домоправительницы холостых стариков имеют все привилегии госпож и
в Польше бывают почти всегда из дворян, то есть шляхтянки.
Наконец хозяин возвратился; узнал причину моего приезда, покачал
головою, пожал плечами: "Ну, если я не дам под расписку вашу
овса, что тогда?" - "Тогда у меня не будет его", - отвечала я.
"Вы умереннее, нежели я ожидал, и это делает вам много чести. Для
чего ваши начальники не посылают вас с деньгами, вместо права
давать расписки?" - "Не знаю; это уже, думаю, хозяйственное
распоряжение полка. Но ведь и вам все равно, что расписка, что
деньги; разница только во времени; получите немного позже, потому
что надобно ехать за ними в штаб". Народовец рассмеялся: "Ах, как
вы еще молоды, kochany koliego!(милый коллега! (польск.))
Пойдемте, однако ж, вам, я думаю, нельзя терять времени,
пойдемте; я велю дать вам двадцать четвертей овса; более этого не
могу и не хочу уделить вам от назначенного уже мною в продажу не
иначе как на деньги". Я так обрадовалась этим двадцати четвертям,
которые превышали мое ожидание, давали возможность возвратиться в
эскадрон и освободиться наконец от ненавистной баранты, что
схватила руку старого народовца и побежала было с быстротою лани,
таща его с собою... "Тише, тише, молодой человек! верю, что вам
приятно получить столько овса без хлопот; но моя пора бегать
прошла уже; сверх того, я ранен в обе ноги, итак, пойдемте
шагом". Я устыдилась своего неуместного восхищения и молча шла
подле моего доброхотного хозяина. Мы прошли через прекрасный сад
и вышли к его стодолам и житницам; тут стоял эконом и мои уланы.
Наконец все готово; я отправила всех своих улан с этой добычею и
оставила при себе только одного, располагаясь провесть день у
любезного народовца и завтра возвратиться в эскадрон. С каким
удовольствием вынула я из-за мундира свое предписание, изорвала
его в мельчайшие кусочки и бросила в озеро. Как я была рада! Вся
веселость моя возвратилась, и старый ротмистр так доволен был
моим товариществом, что просил меня самым убедительным образом
остаться у него еще дни на два: "Ваша юность цветущая, живость,
веселость приводят мне на память и оживляют в душе моей
счастливое время молодости; таков был я в ваши лета; останьтесь,
молодой человек, - говорил он, обнимая меня, - подарите эти два
дни старику, который полюбил вас, как сына!" Я осталась. В
награду моей уступчивости хозяин мой пригласил к себе из окружных
поместьев семейства три или четыре. Я провела очень весело время
у бравого народовца; мы танцевали, играли во все возможные игры,
бегали по горницам не лучше пятилетних детей, и сколько ни
хмурилась Марися, но шум, говор, смех, танцы нисколько не
утихали; и сверх того, хозяин превзошел наше ожидание, установив
огромный стол конфектами, вареньями и лакомствами всех родов.
Каково-то было бедной Марисе; она не могла пройти мимо этого
стола, не сделав какой-то судорожной гримасы.
Два дни минуло; я простилась с моим добрым хозяином и
поехала обратно в эскадрон. Так кончилась неприятная
откомандировка моя, и дай бог, чтоб никогда уже более не
возобновилась! Возвратясь домой, я ничего не рассказывала
ротмистру, кроме того, что не имела нужды прибегать к
насильственным мерам. На квартире нашей теперь остались только мы
двое с Сезаром; Чернявский и старший Торнези опять поехали на
поиски.
Сегодня товарищи мои возвратились, и сегодня же мы идем в
поход. Долго ль это будет! я что-то худо понимаю, для чего мы
идем с такими расстановками?
Мы прошли верст сто и опять остановились. Говорят, Наполеон
вступил в границы наши с многочисленным войском. Я теперь что-то
стала равнодушнее; нет уже тех превыспренных мечтаний, тех
вспышек, порывов. Думаю, что теперь не пойду уже с каждым
эскадроном в атаку; верно, я сделалась рассудительнее; опытность
взяла свою обычную дань и с моего пламенного воображения, то есть
дала ему приличное направление.
Мы стоим в бедной деревушке на берегу Наревы. Каждую ночь
лошади наши оседланы, мы одеты и вооружены; с полуночи половина
эскадрона садится на лошадей и выезжает за селение содержать
пикет и делать разъезды; другая остается в готовности на лошадях.
Днем мы спим. Этот род жизни очень похож на описание, которое
делает мертвец Жуковского:
Близ Наревы дом мой тесный:
Только месяц поднебесный
Над долиною взойдет,
Лишь полночный час пробьет,
Мы коней своих седлаем,
Темны кельи покидаем.
Это точь-в-точь мы, литовские уланы: всякую полночь седлаем,
выезжаем; и домик, который занимаю, тесен, мал и близ самой
Наревы. О, сколько это положение опять дало жизни всем моим
ощущениям! Сердце мое полно чувств, голова мыслей, планов,
мечтаний, предположений; воображение мое рисует мне картины,
блистающие всеми лучами и цветами, какие только есть в царстве
природы и возможностей. Какая жизнь, какая полная, радостная,
деятельная жизнь! Как сравнить ее с тою, какую вела я в
Домбровице! Теперь каждый день, каждый час я живу и чувствую, что
живу; о, в тысячу, в тысячу раз превосходнее теперешний род
жизни!.. Балы, танцы, волокитства, музыка... о боже! какие
пошлости, какие скучные занятия!..
Право, я не думала, что найду употребление тому вину,
которого раздают нам по две рюмки каждый день наравне с
солдатами; но, видно, не надобно ничем пренебрегать: вчера,
проходя одно селение, должно было нашему эскадрону идти через
узкую плотину; какое-то затруднение, встретившееся переднему
отделению, заставило эскадрон остановиться; другие, подходя,
потеснили нас с тылу, и лошади наши, теснясь и упираясь, чтоб не
упасть в широкие рвы с боков плотины, стали беситься, бить и
становиться на дыбы. В этом беспорядке меня вдавили в середину
моего взвода и так сжали, что я хотя и видела, как стоящая передо
мною лошадь располагалась ударить меня своею, хорошо подкованною
ногою, но во власти моей было только с мужеством дождаться и
вытерпеть этот удар; от жестокой боли я вздохнула из глубины
души! Негодная лошадь имела и волю и возможность раздробить ногу
мою, потому что я была, как в тисках; к счастию, когда она
собиралась повторить удар, эскадрон тронулся с места, и все
пришло в порядок. Когда стали на лагерь, я осмотрела свою ногу и
ужаснулась: она была расшиблена до крови и распухла: от подошвы
до колена ломит нестерпимо. В первый раз в жизни я охотно села бы
в повозку; мучительно ехать верхом; но как переменить этого
нечем, то и надобно терпеть. Повозок при нас давно уже нет ни
одной. Теперь вино пригодилось мне; всякий день я мою им больную
ногу свою и вижу, к испугу моему, что она делается с каждым днем
багровее, хотя боль и утихает. Ступень ушибленной ноги сделалась
черна, как уголь; я боюсь смотреть на нее и не могу понять,
отчего почернела ступень, когда ушиб на средине между ею и
коленом?
Штаб-лекарь Карнилович говорит, что ногу мою надобно будет
отрезать; какой вздор!
Что бы это значило? Мы отступаем и очень поспешно, а еще ни
разу не были в деле!
Сегодня шли без дороги, лесом; я думала, что мы спешим
прямым путем на неприятеля, но ничего не бывало; мы прибежали,
чтоб вытянуть фронт наш в высоких коноплях. Было для чего
торопиться! Однако ж впереди нас сражаются... Худо остаться без
настоящего начальника! Полковой командир Тутолмин отрапортовался
больным еще в Бельске и оставил нас на произвол судьбы; нами
командует теперь Штакельберг, подполковник Новороссийского
драгунского полка, Крейц, шеф этого полка, наш бригадный
начальник.
Мы все еще стоим в коноплях; день жарок до несносности.
Ротмистр Подъямпольский спросил меня, не хочу ли я купаться? И
когда я отвечала, что очень бы хотела, тогда велел мне взять
начальство над четырнадцатью человеками улан, отряженными им за
водою к ближней речке, которая была также недалеко и от
сражающихся. "Теперь имеешь случай выкупаться, - сказал ротмистр,
- только будь осторожен: неприятель близко". - "Что ж мы не
деремся с ним?" - спросила я, вставая с лошади, чтобы идти на
реку. "Как будто всем надобно драться! подожди еще, достанется и
на твою долю; ступай! ступай! не мешкай! да смотри, пожалуйста,
Александров, чтоб соколы твои не разлетелись". Я пошла позади
моей команды, велев унтер-офицеру идти впереди, и в таком порядке
привела их к речке. Оставя улан наполнить котелки свои водою,
умываться, пить и освежаться как могли, я ушла от них на
полверсты вверх по течению, проворно разделась и с неизъяснимым
удовольствием бросилась в свежие, холодные струи. Разумеется, я
недолго могла тут блаженствовать; минут через десять я вышла из
воды и оделася еще скорее, нежели разделась, для того что
выстрелы слышались очень уже близко. Я повела свою команду,
освеженную, ободренную и несущую благотворную влагу своим
товарищам.
Весь эскадрон наш отряжен на пикет; мне очередь разводить,
ставить и объезжать ведеты. Для этого дано мне пол-эскадрона; с
другою половиною Подъямпольский расположился в селении. Получив
от ротмистра наставления, как в каком случае поступать, какие
брать предосторожности и что наблюдать при размещении часовых, я
отправилась с своим полуэскадроном на гору к монастырю, где
надобно было поставить первый ведет. Половиною людей своих я
заняла назначенные пункты, а другая была в готовности, чтобы по
прошествии урочного времени сменить их. Была уже полночь, когда я
подъехала сменять свои ведеты. Подъезжая к селению,
расположенному недалеко от той горы, где находился монастырь, я
приказала уланам ехать по траве, прижать сабли коленом к седлу и
не очень сближаться одному с другим, чтоб не бренчать стременами.
У самого селения я остановила свою команду и поехала одна
осмотреть, не кроется ли где неприятель. Мертвое молчание
царствовало повсюду; все дома были брошены своими жителями; все
было тихо и пусто, и одна только черная глубь растворенных сараев
и конюшен крестьянских страшно зияла на меня. Зелант, имевший
