Взятие Москвы привело нас в какое-то недоумение; солдаты как
будто испуганы; иногда вырываются у них слова: лучше уж бы всем
лечь мертвыми, чем отдавать Москву! Разумеется, они говорят это
друг другу вполголоса, а в таком случае офицер не обязан этого
слышать.
Полк наш примыкал левым флангом к какой-то деревушке; в ней
не было уже ни одного человека. Я спросила ротмистра, долго ли мы
тут будем стоять? "Кто ж это знает, - отвечал он, - огней не
велено разводить, так, видно, надобно быть наготове каждую
минуту. А тебе на что это знать?" - "Так; я пошел бы в крайний
дом лечь спать ненадолго; у меня очень болит нога". - "Поди;
пусть унтер-офицер постоит у избы с твоей лошадью; когда полк
тронется с места, то он разбудит тебя". Я проворно побежала в
дом; вошла в избу и, видя, что пол и лавки выломаны, не нашла
лучшего места, как печь; я влезла на нее и легла с краю; печь
была тепла, видно, ее недавно топили; в избе было довольно темно
от притворенных ставень. Теплота и темнота! какие два
благословенные удобства! Я тотчас заснула. Думаю, что спала не
более получаса, потому что скоро проснулась от повторенных
восклицаний: "Ваше благородие! ваше благородие! полк ушел!
неприятель в деревне!!" Проснувшись, я спешила встать и, стараясь
опереться левою рукой, почувствовала под нею что-то мягкое; я
обернулась посмотреть и как было темно, то наклонилась очень
близко к предмету, в который уперлась рукою; это был мертвый
человек и, кажется, ополчанин; не знаю, легла ли бы я на печь,
если б увидела прежде этого соседа, но теперь я и не подумала
испугаться. Каких странных встреч не случится в жизни, особливо в
теперешней войне! Оставя безмолвного обитателя хижины спать сном
беспробудным, я вышла на улицу; французы были уже в деревне и
стреляли кой-на-кого из наших. Я поспешила сесть на свою лошадь и
рысью догнала полк.
Штекельберг послал меня за сеном для полковых лошадей, и я
волею или неволею, но должна была ехать на лошади упрямой,
ленивой и безобразной, как осел; пустя вперед свою команду, ехала
я за нею, размышляя о неприятном положении своем. Стыд и беда с
таким конем ожидают меня в первом деле: на неприятеля он не
пойдет, от неприятеля не унесет... "Вот здесь наши заводные!" -
сказал один из улан своему товарищу, указывая на ближнее селение;
оно было в версте от дороги, по которой я вела свой отряд. Мысль,
что могу достать свою лошадь, осветила мой ум, успокоила и
разогнала все мрачные помыслы; я поручила унтер-офицеру вести
шагом отряд к ближнему лесу, а сама не поскакала уже, но
потряслась как могла скорее к селу, где надеялась найти наших
заводных.
Судьба ожесточилась против меня: я не нашла здесь своей
лошади; здесь не нашего полка заводные; уланские далее еще
верстах в трех от селения.
Несчастный голодный осел, на котором я сижу и терзаюсь
досадою, какую только можно себе представить, не хочет идти иначе
как шагом и то с величайшею ленью. Мучительнее этого состояния я
еще не испытывала. Если б мне отдали на выбор: быть ли еще на
двух Бородинских сражениях или два дня только иметь под собою эту
верховую лошадь, сию минуту избираю первое, не колеблясь ни
секунды.
Я отыскала и взяла своего Зеланта; но как дорого мне это
стоило! Решась во что бы то ни стало избавиться неприятного
положения своего, принудила я шпорами и саблею бедную лошадь
довезти меня рысью до второго селения, и тут, к восхищению моему,
первый предмет, который мне представился, был Зелант! Пересев на
него, полетела я, как стрела, к тому лесу, куда велела ехать
своему отряду; я надеялась отыскать его по следам, но множество
дорог, идущих вправо, влево, поперек - и на всех бесчисленное
множество конских следов, - привели меня в недоумение. Проехав
версты три наудачу по дороге, которая показалась мне шире других,
приехала я к господскому дому прекрасной архитектуры. Цветник
перед крыльцом, ведущим в сад, был весь истоптан лошадьми; по
аллеям тянулись богатые кружева и блонды: следы грабительства
видны были везде. Не встречая тут ни одного человека и не зная,
как отыскать свою команду, решилась я возвратиться в полк.
Штакельберг, увидя меня одну, спросил: "Где ж ваша команда?" Я
откровенно рассказала, что, желая взять свою лошадь в ближнем
селении, велела отряду идти шагом к лесу и там дождаться меня; но
что, возвратясь, я не нашла их на назначенном месте и теперь не
знаю, где они. "Как смели вы это сделать! - закричал Штакельберг.
- Как смели оставить свою команду! Ни на секунду не должны вы
были отлучаться от нее; теперь она пропала: лес этот занят уже
неприятелем. Ступайте, сударь! сыщите мне людей, иначе я
представлю на вас главнокомандующему, и вас расстреляют!.."
Оглушенная этою выпалкой, поехала я опять к проклятому лесу, но
там были уже неприятельские стрелки. "Куда ты едешь,
Александров?" - спросил меня офицер лейб-эскадрона, находившийся
в передней линии наших стрелков. Я отвечала, что Штакельберг
прогнал меня искать моих фуражиров. "А ты ужели их потерял?" Я
рассказала. "Это, братец, пустяки, фуражиры твои, верно, прошли
безопасно окольными дорогами и теперь должны быть в селении,
занятом заводными лошадьми нашего ариергарда; ступай туда". Я
последовала его совету и, в самом деле, нашла своих людей с их
вьюками сена в этом селе. На вопрос: для чего не дожидались меня,
сказали, что, услыша скачку и пальбу в лесу, думали, что это
неприятель, и, не желая вовсе быть взятыми в плен, уехали дальше,
верст за восемь; нашли там сено, навьючили им лошадей и приехали
ожидать меня здесь. Я отвела их в полк, представила Штакельбергу
и поехала прямо к главнокомандующему.
Чувствуя себя жестоко оскорбленною угрозой Штакельберга, что
меня расстреляют, я не хотела более оставаться под его
начальством: не сходя с лошади, написала я карандашом к
Подъямпольскому: "Уведомьте полковника Штакельберга, что, не имея
охоты быть расстрелянным, я уезжаю к главнокомандующему, при
котором постараюсь остаться в качестве его ординарца".
Приехав в главную квартиру, увидела я на одних воротах
написанные мелом слова: Главнокомандующему; я встала с лошади и,
вошед в сени, встретила какого-то адъютанта. "Главнокомандующий
здесь?" - спросила я. "Здесь", - отвечал он вежливым и ласковым
тоном; но в ту же минуту вид и голос адъютанта изменились, когда
я сказала, что ищу квартиру Кутузова: "Не знаю; здесь нет,
спросите там", - сказал он отрывисто, не глядя на ценя, и тотчас
ушел. Я пошла далее и опять увидела на воротах:
Главнокомандующему. На этот раз я была уже там, где хотела быть:
в передней горнице находилось несколько адъютантов; я подошла к
тому, чье лицо показалось мне лучше других; это был Дишканец:
"Доложите обо мне главнокомандующему, я имею надобность до него".
- "Какую? вы можете объявить ее через меня". - "Не могу, мне
надобно, чтобы я говорил с ним сам и без свидетелей; не откажите
мне в этом снисхождении", - прибавила я, вежливо кланяясь
Дишканцу. Он тотчас пошел в комнату Кутузова и через минуту,
отворяя дверь, сказал мне: "Пожалуйте" - и с этим вместе сам
вышел опять в переднюю; я вошла и не только с должным уважением,
но даже с чувством благоговения поклонилась седому герою,
маститому старцу, великому полководцу. "Что тебе надобно, друг
мой?" - спросил Кутузов, смотря на меня пристально. "Я желал бы
иметь счастие быть вашим ординарцем во все продолжение кампании и
приехал просить вас об этой милости". - "Какая же причина такой
необыкновенной просьбы, а еще более способа, каким предлагаете
ее?" Я рассказала, что заставило меня принять эту решимость, и,
увлекаясь воспоминанием незаслуженного оскорбления, говорила с
чувством, жаром и в смелых выражениях; между прочим, я сказала,
что, родясь и выросши в лагере, люблю военную службу со дня моего
рождения, что посвятила ей жизнь мою навсегда, что готова пролить
всю кровь свою, защищая пользы государя, которого чту, как бога,
и что, имея такой образ мыслей и репутацию храброго офицера, я не
заслуживаю быть угрожаема смертию... Я остановилась, как от
полноты чувств, так и от некоторого замешательства: я заметила,
что при слове "храброго офицера" на лице главнокомандующего
показалась легкая усмешка. Это заставило меня покраснеть; я
угадала мысль его и, чтобы оправдаться, решилась сказать все. "В
Прусскую кампанию, ваше высокопревосходительство, все мои
начальники так много и так единодушно хвалили смелость мою, и
даже сам Буксгевден назвал ее беспримерною, что после всего этого
я считаю себя вправе назваться храбрым, не опасаясь быть сочтен
за самохвала". - "В Прусскую кампанию! разве вы служили тогда?
который вам год? Я полагал, что вы не старее шестнадцати лет". Я
сказала, что мне двадцать третий год и что в Прусскую кампанию я
служила в Коннопольском полку. "Как ваша фамилия?" - спросил
поспешно главнокомандующий. "Александров!" Кутузов встал и обнял
меня, говоря: "Как я рад, что имею наконец удовольствие узнать
вас лично! Я давно уже слышал об вас. Останьтесь у меня, если вам
угодно; мне очень приятно будет доставить вам некоторое
отдохновение от тягости трудов военных; что ж касается до угрозы
расстрелять вас, - прибавил Кутузов, усмехаясь, - то вы напрасно
приняли ее так близко к сердцу; это были пустые слова, сказанные
в досаде. Теперь подите к дежурному генералу Коновницыну и
скажите ему, что вы у меня бессменным ординарцем". Я пошла было,
но он опять позвал меня: "Вы хромаете? отчего это?" Я сказала,
что в сражении под Бородиным получила контузию от ядра. "Контузию
от ядра! и вы не лечитесь! сейчас скажите доктору, чтобы осмотрел
вашу ногу". Я отвечала, что контузия была очень легкая и что нога
моя почти не болит. Говоря это, я лгала: нога моя болела жестоко
и была вся багровая.
Теперь мы живем в Красной Пахре, в доме Салтыкова. Нам дали
какой-то дощатый шалаш, в котором все мы (то есть ординарцы)
жмемся и дрожим от холода. Здесь я нашла Шлеина, бывшего вместе
со мною в Киеве на ординарцах у Милорадовича.
Лихорадка изнуряет меня. Я дрожу, как осиновый лист!.. Меня
посылают двадцать раз на день в разные места; на беду мою,
Коновницын вспомнил, что я, будучи у него на ординарцах,
оказалась отличнейшим из всех, тогда бывших при нем. "А,
здравствуйте, старый знакомый", - сказал он, увидя меня на
крыльце дома, занимаемого главнокомандующим; и с того дня не было
уже мне покоя. Куда только нужно было послать скорее, Коновницын
кричал: "Уланского ординарца ко мне!" - и бедный уланский
ординарец носился, как бледный вампир, от одного полка к другому,
а иногда и от одного крыла армии к другому.
Наконец Кутузов велел позвать меня: "Ну что, - сказал он,
взяв меня за руку, как только я вошла, - покойнее ли у меня,
нежели в полку? Отдохнул ли ты? что твоя нога?" Я принуждена была
сказать правду, что нога моя болит до нестерпимости, что от этого
у меня всякий день лихорадка и что я машинально только держусь на
лошади по привычке, но что силы у меня нет и за пятилетнего
ребенка. "Поезжай домой, - сказал главнокомандующий, "смотря на
меня с отеческим состраданием, - ты в самом деле похудел и ужасно
бледен; поезжай, отдохни, вылечись и приезжай обратно". При этом
предложении сердце мое стеснилось. "Как мне ехать домой, когда ни
один человек теперь не оставляет армию!" - сказала я печально.
"Что ж делать! ты болен. Разве лучше будет, когда останешься
где-нибудь в лазарете? Поезжай! теперь мы стоим без дела, может
быть, и долго еще будем стоять здесь; в таком случае успеешь
застать нас на месте". Я видела необходимость последовать совету
Кутузова: ни одной недели не могла бы я долее выдерживать трудов
военной жизни. "Позволите ли, ваше высокопревосходительство,
привезть с собою брата? Ему уже четырнадцать лет. Пусть он начнет
военный путь свой под начальством вашим". - "Хорошо, привези, -
сказал Кутузов. - я возьму его к себе и буду ему вместо отца".
Через два дни после этого разговора Кутузов опять потребовал
