холод, вьюга, дождь и пронзительный ветер. У меня так болит кожа
на лице, что не могу до нее дотронуться; по совету старшего
Торнези я каждый вечер умываюсь сывороткой, и от этого средства
боль немного прошла, но я сделалась так черна, так черна, что
ничего уже не знаю чернее себя.
Подъямпольский занят расчетами в штабе; я осталась старшим
офицером по нем и командую эскадроном; впрочем, я калиф на час;
через два дня царствование мое кончится.
Кастюкновка. В этом селении назначена эскадрону нашему
дневка. Квартирою нам четверым - Чернявскому, двум Торнези и мне
- служит крестьянская хижина, почернелая, закоптелая, напитанная
дымом, с растрепанною соломенной кровлею, земляным полом и
похожая снаружи на раздавленную черепаху. Передний угол этой
лачуги принадлежит нам; у порога и лечи расположились наши
денщики, прилежно занимаясь чисткою удил, мундштуков, стремян,
смазываньем ремней и тому подобными кавалерийскими работами.
Неужели нам оставаться целый день в такой конурке и в таком
товариществе! Мы решились ехать на весь день к помещику селения
Соколовскому.
Он принял нас очень ласково, и мы провели у него день весело
и приятно. Я очень была обрадована, узнав, что он тот самый
Соколовский, о котором писал Коцебу в своем достопамятном годе
жизни. Коцебу называет его Соколовым, видно, по ошибке.
Соколовский рассказывает нам, как жил в Сибири, грустил,
надеялся, ходил на охоту и ждал с терпением и философиею перемены
к лучшему. Я спрашивала, так ли жил Коцебу в Сибири, как
описывает, и был ли он печален? "Он жил весело, - отвечал,
смеючись, Соколовский, - играл каждый день в карты, каждый день
выигрывал и по наружности, казалось, мало заботился о том, что
будет с ним далее".
Селенье ****. Здесь остановились мы, не знаю, надолго ли.
Мне отвели квартиру у униатского священника; молодая жена его
очень нежно заботится доставлять мне все, что есть лучшего у нее
в доме; всякое утро приносит мне сама кофе, сливки, сахарные
сухари, тогда как для мужа приготовляет просто стакан гретого
пива с сыром; обед ее всегда вкусен, деликатен, и, только чтоб не
до конца прогневить супруга, готовится одно какое-нибудь блюдо по
его вкусу, который, надобно признаться, довольно груб.
Вчера пастырь наш был очень рассержен чем-то; во все
продолжение обеда хмурился и отталкивал блюда, которые жена его
подставляла ему, приятно усмехаясь; к счастию, гневу его не
довелось разразиться на словах. Никто не говорил с ним, и даже
старались не встречаться взглядами; в этом маневре жена была из
первых.
Хозяйка выводит меня из терпения; нет дня, чтоб она не
говорила мне: вы должны быть непременно поляк! "Почему вы так
думаете?" - спрашиваю я и получаю в ответ какую-нибудь пышную
глупость: вы так приятно говорите; приемы ваши так благородны!
Она с ума сошла!.. "Неужели приятность разговора и благородство
приемов принадлежат, по Вашему мнению, исключительно одним
полякам? Чем же провинились перед вами все другие нации,
позвольте спросить; что вы отнимаете у них эти преимущества?.."
Вместо ответа она смеется, отделывается шутками и снова начинает
открывать во мне различные доблести поляка. Отбиваясь всеми
возможными доводами от чести быть поляком, сказала я, между
прочим, хозяйке, что если она замечает во мне что-нибудь не
совсем русское, так это может быть оттого, что в крови моей есть
частицы малороссийской и шведской крови, что бабки мои с
отцовской и материнской стороны были одна малороссиянка, другая
шведка. Хозяйка зачала хвалить шведов, превознося до небес их
храбрость, твердость, правоту; хозяин приметно терял терпение; на
беду, в это самое время подали ему любимое блюдо его, гречневую
кашу, облитую сверху салом и усыпанную выжаренными кусочками
этого же самого сала; в Польше называют их, не знаю уже для чего
и почему - шведами. Хозяин, схватя блюдо, поставил его перед
собою и с исступлением стал бить ложкою по этим безвинным
кусочкам, приговаривая: "Не люблю шведов! не люблю шведов!"
Сальные брызги летели на мундир и эполеты мои; я поспешно встала
из-за стола, обтирая платком лицо... "Ах, мой боже! - вскликнула
хозяйка, стараясь вырвать у него из рук ложку, - помешался,
совсем помешался!"
Дни через три после этой сцены хозяйка принесла мне поутру
кофе, как то делала всякий день; но в этот раз она уже не
дожидалась, пока я возьму из рук ее чашку; она поставила все
передо мною на столик и, не говоря ни слова, села задумчиво у
окна. "Что так невесела, моя прекрасная хозяйка?" - спросила я.
"Nic, panie poruczniки!(Ничего, пан поручик! (польск.)) -
Помолчав с минуту, она стала говорить: - Будете вы помнить меня?"
- "Буду, клянусь честию, буду!" - "Дайте же мне залог этого
обещания". - "Извольте; что вам угодно?" - "Это кольцо!" Она
взяла мою руку, сжимая легонько мизинец, на котором было золотое
кольцо... Этого я не ожидала; молча и в замешательстве смотрела я
на молодую попадью, устремившую на меня свои черные глаза, и не
знала, что делать!.. Кольцо это было подарено девицею Павлищевой,
и я поклялась ей никогда не расставаться с ним. Между тем хозяйка
ждала ответа и, разумеется, невольно смешалась, видя, что я не
снимаю в ту ж секунду кольцо, чтоб отдать ей... "Что это значит,
мой друг, что ты сидишь у господина поручика и забыла, что я еще
не завтракал?" Это говорил разгневанный хозяин; он растворил
дверь моей комнаты и, увидя, что жена его держит мою руку,
остановился на пороге. Жена кинулась к нему: "Ах, жизнь моя, душа
моя, прости мне, пожалуйста! сейчас все будет готово!" Говоря
это, она как молния проскочила мимо мужа и оставила его в
положении статуи на пороге дверей, прямо против меня. Успокоенная
счастливым оборотом дела, грозившего сначала лишить меня кольца,
этого бесценного залога дружбы, я просила хозяина войти ко мне.
"Я скажу вам радостную весть, господин поручик", - говорил
хозяин, входя в комнату. "Какую ж это, почтенный отец?" - "Вы
завтра идете в поход". - "Завтра! а вы как это знаете?" - "Я
сейчас от вашего ротмистра; просил было, чтоб вас переместили к
кому другому. Вы, надеюсь, не прогневаетесь на это; я не так
богат, чтоб давать стол и все выгоды офицеру долее двух или трех
дней, а вы стояли у меня около двух недель. Все это я представил
вашему ротмистру; но он сказал, что сию минуту получено повеление
выступить в поход и что завтра в восемь часов утра эскадрон ваш
выйдет отсюда". - "Поздравляю вас, любезный хозяин! весть эта,
конечно, радостнее вам, нежели мне; теперь время не слишком
благоприятно для похода: и дождь, и снег, и холод, и пыль - все
вместе! Я думал, мы дождемся здесь, пока весна установится
прочно". - "Что ж делать! когда велят, надобно идти". Сказав это,
хозяин поклонился мне с ироническою усмешкою и отправился пить
свое гретое пиво.
Итак, поход! да и к лучшему, идти так идти; на этих
квартирах мы только бесполезно разнеживаемся; привыкаем к
лакомствам, ласкам, угождениям; белые атласные ручки легонько
треплют по щеке; рвут нежно за ушко; дают конфект, варенья;
стелют мягкую постель, и как легко, как приятно свыкаться! Со
всем этим вдруг поход, вдруг надобно перейти от неги к
суровостям, пересесть с бархатной софы на бурного коня и так
далее: во всем контраст! Я не успела кончить своих размышлений,
как ротмистр прислал за мною. "Ну, брат, - сказал он, как только
я отворила дверь к нему в горницу, - прощайся с черноглазой
попадьей своей, завтра поход!" - "Слава богу, ротмистр". - "Слава
богу? вот новость!.. да не ты ли был pienne dzecko и czerwone
jablko?(прекрасное дитя и красное яблочко (польск.))
Неблагодарный!.." Шутка ротмистра напомнила мне, что я в самом
деле неблагодарна; за любовь хозяйки я не могла заплатить ни
любовью, ни золотым кольцом; но все надобно было бы подарить
что-нибудь на память, и, разумеется, не деньги! Я возвратилась на
квартиру; хозяйка печально накрывала стол; хозяин стоял у окна,
играл какую-то жалобную песню на скрипке и посматривал иронически
на жену.
До обеда оставался еще целый час; я пошла в свою горницу,
чтоб посмотреть, не найду ли чего подарить хозяйке; роясь в вещах
своих, отыскала я две дюжины сарпинских платков, радужно
блестящих; я купила их в Сарепте и послала батюшке; но когда была
у него в гостях, он подарил мне их обратно, и они лежали у меня
без употребления; я вынула их и разложила по столу. Продолжая
ревизовать свое имущество, я отыскала в углу чемодана свой
силуэт, снятый еще в гусарском полку и в том же мундире; я
положила его к платкам и опять зачала перебрасывать все, что было
в чемодане. Наскуча наконец искать и недоискиваться и чтоб
кончить все одним разом, я взяла чемодан за дно, перевернула,
вытрясла всю его начинку на пол и села сама тут же; в ту самую
минуту, как я с восторгом схватила одною рукой стразовую пряжку к
поясу, а другою большой платок, подаренный сестрою, вошла
хозяйка: "Обед готов! что вы это делаете?" - "Вы хотели иметь
какую-нибудь вещь на память, сделайте мне удовольствие, выберите,
что вам понравится", - говорила я, показывая ей на платки,
силуэт, пряжку и платок большой. "Я выбрала кольцо". - "Его
нельзя отдать, это подарок друга". - "Святая вещь, подарок друга!
берегите его!.." Она подошла к столу, взяла силуэт и, не обращая
глаз на другие вещи, пошла к дверям, говоря, что муж ее ждет меня
обедать. Выбор подарка тронул меня, я побежала за нею, обняла ее
одною рукой и убедительно просила взять еще хоть стразовую пряжку
для пояса: "Ведь вы любите меня, моя добрая хозяюшка! для чего ж
не хотите взять вещь, которую будете носить так близко к сердцу?"
Она не отвечала ничего и даже не взглянула на меня; но, прижав к
груди руку мою, взяла из нее легонько пряжку и сошла вниз, не
говоря ни слова. Через минуту я последовала за нею; хозяин сидел
уже за столом, хозяйка показывала ему пряжку. "Ну что я в этом
разумею", - говорил он, отталкивая руку ее и пряжку. Увидя меня,
он встал, прося меня садиться за стол: "А что, мой друг, сегодня
надобно бы получше угостить господина поручика, ведь он
расстается с нами, вероятно, навсегда; что у нас сегодня?" -
"Увидишь". После этого короткого ответа, сказанного как будто с
досадою, она села на свое место. "Моя жена сердится на вас, -
стал говорить хозяин, - вы слишком дорого платите ей за эти две
недели, которые мы имели удовольствие доставлять вам кой-какие
неважные выгоды". - "Кажется, я ничем не платил вам; блестящую
безделку нельзя принимать как уплату; это просто для..." - я
хотела сказать - воспоминания, но хозяйка взглянула на меня, и я
замолчала, как можно заметить, очень некстати; хозяин докончил:
"Подарок для памяти, не так ли? Но мы и без него помнили бы вас".
День этот весь, до самого вечера хозяин был в хорошем нраве; он
шутил, смеялся, играл на скрипке, целовал руки жене и просил ее
спеть под аккомпанемент его игры: vous те quittez...(вы меня
покидаете... (франц.)), прося и меня присоединить мои убеждения к
его. "Вы еще не знаете, как прекрасно поет моя жена!.." Наконец
жена потеряла терпение, укоризненно взглянула на своего мужа
глазами, полными слез, и ушла. Это расстроило хозяина; он в
замешательстве и торопливо повесил скрипку на стену и отправился
вслед за женою. Я пошла к ротмистру и пробыла там до полночи,
именно для того, чтоб не видаться, если можно, этого вечера ни с
одним из моих хозяев; но обманулась в своем расчете; оба они
дожидались меня ужинать и были, по-видимому, в самом лучшем
согласии. Видя, как хозяйка амурно прилегла на грудь своего
супруга, я подумала было, что подозрения мои неосновательны, и,
обрадовавшись этому открытию, стала говорить с нею весело,
дружески и доверчиво; но разочарование было готово. Муж
оборотился к дверям приказывать что-то человеку; хозяйка в это
время проворно вынула из-за косынки мой силуэт, показала мне его,
поцеловала и опять спрятала; все это сделала она в две секунды,
и, когда муж ее снова обернулся к нам, она опять прильнула к
