Станковича, остаюсь здесь; хотя мне и очень хотелось быть опять
за границею и в действии, но Станкович говорит: "Куда не
посылают, не напрашивайся; куда посылают, не отказывайся! Этим
правилом руководствуются люди испытанной храбрости". Совет его и
отличное общество офицеров, вместе со мною остающихся, помогли
мне видеть с меньшим сожалением отъезд наших храбрых гусар за
границу; случай сделал, что и любезнейшая из полковых дам
осталась здесь же. Я хотя и убегаю женщин, но только не жен и
дочерей моих однополчан; их я очень люблю; это прекраснейшие
существа в мире! Всегда добры, всегда обязательны, живы, смелы,
веселы, любят ездить верхом, гулять, смеяться, танцевать! Нет
причуд, нет капризов. О, женщины полковые совсем не то, что
женщины всех других состояний! С теми я добровольно и четверти
часа не пробыла бы вместе. Правда, что и мои однополчанки не
пропускают случая приводить меня в краску, называя в шутку:
гусар-девка! Но, будучи всегда с ними, привыкаю к этому названию
и иногда столько осмеливаюсь, что спрашиваю у них: "Что вы
находите во мне сходного с девкою?" - "Тонкий стан, - отвечают
они, - маленькие ноги и румянец, какой каждая из нас охотно
желала бы иметь; поэтому мы и называем вас гусаром-девицею и - с
позволения вашего - несколько и подозреваем, не по справедливости
ли даем вам это название!" Слыша почти каждый день подобные
шутки, я так привыкла к ним, что никогда уже почти не прихожу в
замешательство.
Мы стоим на границах Галиции в местечке Колодно; здесь сухая
граница, и обязанность наша делать разъезды и иметь надзор над
исправностью казачьего кордона. Колодно принадлежит Швейковскому;
у него красавица жена, воспитанная в Париже. Большая каштановая
аллея, темная как ночь, ведет от крыльца помещичьего дома к
нс-большому беленькому домику, обсаженному кругом липами. В этом
домике живет эконом с доброю женою и двумя веселыми, резвыми,
милыми дочерьми; в этом домике все мы бываем каждый день. Я
замечаю, что товарищи мои сидят здесь долее, нежели у гордой и
прекрасной Швейковской.
Офицер Вонтробка рассказывал, что в одну из своих прогулок
верхом за границу встретился он и познакомился с бароном Чехович,
и говорил, что баронесса имеет такую восхитительную красоту,
какой никогда еще не представляло ему и самое воображение; но,
что, к счастью всех знакомых ей мужчин, ограниченный ум и
недостаток скромности служат сильным противоядием гибельному
действию зараз ее и что, при всей очаровательности ее неописанной
красоты, никто не влюблен в нее, потому что слова и поступки ее
уничтожают в одну минуту впечатление, произведенное ее небесною
наружностью.
Близ границ наших завелась проклятая рухавка; так называют
поляки свое ополчение, или, лучше сказать, толпу всякого сброду:
все это оборванное, босое, голодное скопище вздумало еще
прославлять свой подвиг, довольство и свободу! К стыду бравых
мариупольцев, некоторые из них обольстились этим враньем и
убежали, чтоб вступить в отвратительную рухавку. Станкович очень
оскорбился таким неслыханным поступком гусар и послал Вонтробку и
меня с целым взводом отыскать, если можно, наших беглецов, взять
их силою и привесть обратно в эскадрон. Вонтробка принялся за
выполнение этого поручения, так что выезд наш для поисков походил
более на вылазку против неприятеля, нежели на простой розыск. Мы
переехали границу и в полуверсте от местечка *** остановились,
сошли с лошадей и чего-то дожидались - я не знаю. Вонтробка
старший; он командует и распоряжает, а для чего я тут же, право,
не понимаю! Станкович все делает с каким-то излишним триумфом. Мы
стояли безмолвно! Я легла на траву и смотрела на блестящее
созвездие Большой Медведицы. Она припомнила мне веселое время
ночных прогулок моих в детских летах. Как часто, дав волю моему
Алкиду и не заботясь о его дороге, я, опершись обеими руками на
холку его и закинув голову вверх, по целой четверти часа
рассматривала эти прекрасные семь звезд! Погрузись всей душою в
воспоминания, я была попеременно то двенадцатилетним ребенком на
хребте своего Алкида, то коннопольцем, то середи густых лесов
Сибири, то на полях Гейльзберга, то на могиле твоей, о конь мой
незабвенный!.. Сколько времени! сколько происшествий! сколько
перемен с того времени! Но вот я опять вижу тебя, мое любимое
Созвездие! Оно все то же, так же блистательно, те же семь звезд;
на том же месте! Одним словом: оно все то же... а я!.. Пройдут
годы, пройдут десятки годов, оно будет все то же; но я!.. Мысль
моя перенеслась в будущность через шестьдесят лет вперед, и я с
испугом встала... Кивер! сабля! рьяный конь!.. восемьдесят лет!!
"Аргентий, едем, ради бога едем! Чего мы тут стоим?.." Я села на
лошадь и стала делать вольты в галоп. Неприятные мысли кружились
вместе со мною. "Что тебе за охота мучить лошадь?" - спросил
Вонтробка. "Для чего ж мы тут стоим по-пустому!" - "Как
по-пустому! Я знаю время, когда надобно въехать в местечко... Ну,
вот теперь пора... Садись!.. справа по три! марш!.." Мечты
исчезли, я возвратилась к существенности; мы сели на лошадей и
отправились к местечку; въехали таинственно, без шуму, с
предосторожностями вытянули фронт против стен какого-то кляштора,
и Вонтробка послал унтер-офицера и четырех гусар в этот кляштор
искать беглецов наших. Разумеется, посланные возвратились ни с
чем, потому что кляштор был кругом заперт. На рассвете Вонтробка,
оставив людей, поехал вместе со мною к коменданту этого местечка
полковнику N***, который был также и командир рухавки. Полковник
этот был уже знаком Вонтробке прежде, но я видела его в первый
раз. Он принял нас смущенно и торопливо; просил садиться;
извинялся, что не одет, и тотчас ушел в другую горницу, говоря,
что сию минуту воротится. Вонтробке показался такой прием
подозрительным, и он сказал мне, что надобно тотчас уехать; и
так, не дождавшись хозяина, мы вышли из комнаты, присоединились к
своим людям и уехали! Я находила поступок Вонтробки странным и
спрашивала его, для чего он это сделал? Он сказав, что заметил в
коменданте враждебные намерения. "Да что ж он мог нам сделать?
ведь у нас целый взвод гусар". - "Вот прекрасно! целый взвод! а
зачем мы здесь? Мы не могли бы сказать в оправдание, что ездили
отыскивать бежавших гусар и хотели взять их, если найдем,
вооруженною рукою; это делалось секретно; это хозяйственное
распоряжение эскадронного командира, извинительное в таких
случаях. Ведь неприятно рапортовать, что столько-то гусар бежало
за границу".
Неудачность покушений наших не остановила Станковича. Он
послал меня в Тарнополь к князю Вадбольскому с письмом и
поручением привесть беглых гусар, если мне их отдадут. Мне
надобно было проезжать через это самое местечко, где мы делали
наш ночной обыск; у заставы спросили, есть ли у меня билет от их
полковника? "Нет!" - "Вас нельзя пропустить; достаньте билет..."
Я послала гусара к полковнику просить билета; полковник велел
просить меня, чтобы я пришла за билетом сама. Я пошла. "Вы должны
б были лучше знать свою обязанность, господин офицер, - сказал
поляк, нахмурясь. - К начальнику надобно являться самому, а не
посылать рядового... - Говоря это, он наскоро подписывал билет. -
Приехали с вооруженными людьми, обыскивали кляштор, пришли ко
мне, и, когда я вышел на одну минуту, только приказать подать
кофе, вы уехали, как будто из разбойничьего вертепа! Как странно
так поступать русскому офицеру!.." И все это я должна была
слушать. Минуты с две я думала предложить ему стреляться со мною;
но опасение подвергнуть Станковича ответственности удержало меня.
Я отложила сделать этот вызов, как возвращусь из Тарнополя; тогда
мы съедемся на границе. Между тем я сказала, что теперь он волен
говорить, что хочет, потому что я один здесь, окружен поляками и
за границею своего государства. Пока я говорила, он подал мне
билет с вежливою уклонкою и, протянув ко мне руку, сказал, что
просит моей дружбы; но я отвела его руку своею, отвечая, что
после всего услышанного от него я не имею желания быть его
другом. Он поклонился, проводил до дверей, и мы расстались.
Я отправилась далее. Станкович приказал мне, что если не
отыщу бежавших гусар наших в Тарнополе, то должна буду проехать в
Броды.
В Тарнополе стоит Литовский уланский полк. Командир его
князь Вадбольский послал вместе со мною в Броды одного из своих
офицеров. Приехав в это местечко, мы тотчас пошли к польскому
полковнику, где нашли многочисленное общество и гремящую музыку.
Полковник принял нас очень вежливо, просил остаться у него
обедать и взять участие в их удовольствиях. Страхов, товарищ мой,
согласился, а я и подавно рада была слушать прекрасную музыку и
веселый разговор остроумных молодых поляков. Мы сказали, однако
ж, полковнику, зачем приехали, и просили, чтоб он приказал выдать
нам наших беглецов. "Со всею готовностью", - отвечал вежливый
хозяин наш и в ту ж минуту послал пана подхоронжего привесть
наших гусар, а нас просил, в ожидании, послушать его музыки и
выпить по бокалу шампанского. Через полчаса возвратился пан
подхоронжий и, приложа руку к меховому киверу, начал говорить
почтительно своему полковнику, что гусар, за которыми он посылал
его, нет на гауптвахте! "Где ж они?" - спросил полковник.
"Убежали!" - отвечал подхоронжий все тем же почтительным тоном.
Полковник оборотился ко мне, говоря: "Я очень жалею, что не могу
в этом случае оказать вам моих услуг; гусары ваши ушли из-под
стражи!" Я хотела было сказать, что это не делает чести их
караулу, и не сказала, однако ж; да и к чему бы это было? Не было
сомнения, что гусары находились у них и что полковник не имел и в
помышлении отдать их. Польские офицеры не могли налюбоваться моим
мундиром, превосходно сшитым: они говорили, что их портные не в
состоянии дать такую прекрасную форму мундиру. За столом я сидела
подле какого-то усача, старинного наездника, служившего еще в
Народовой кавалерии; он, выпив несколько бокалов шампанского,
привязался ко мне с вопросом, зачем я снял с Лемберга
французского орла и привесил австрийского? Я не понимала, что он
хочет сказать. Страхов, видя мое недоумение, сказал запальчивому
народовцу, что меня не было в Львове во время этого происшествия.
"Как не было? - восклицал старый улан, - я хорошо помню этот
мундир! - и продолжал укорять меня, говоря: - Хорошо ли было так
сделать?" Полковник просил его перестать; но просил тем
начальническим тоном, которому даже и пьяные уланы повинуются.
Ротмистр замолчал. Тогда Страхов объяснил мне вполголоса, что наш
полк, находящийся с Миллером-Закомельским в Лемберге или Львове,
снял откуда-то французского орла и заместил его гербом
австрийским; ротмистр-народовец, бывший свидетелем этого
происшествия, увидя меня в таком же точно мундире, счел, что и я
из числа тех, как он говорил, буйных головорезов. После обеда я
простилась с польским полковником и, оставя ему в добычу беглых
гусар наших, возвратилась в Колодно.
Вонтробка пригласил меня ехать к баронессе Чехович. "Надобно
тебе, - говорил он, - иметь понятие о ее красоте; мое описание
недостаточно!" Мы поехали и, к большому счастию моему, не застали
ее дома; нас принял один барон. В саду видела я различные роды
увеселений, о которых Вонтробка говорит, что все они имеют целию
сломить голову занимающимся ими. "Баронесса, - прибавил он, -
всеми способами добирается до головы своих посетителей, или
посредством красоты своей, или увеселений". Не дождавшись
прибытия хозяйки, мы уехали обратно. Вонтробка признался мне в
умысле, с каким хотел познакомить меня с баронессою. "Крайняя
наглость ее, - говорил он, - встретясь с твоею необыкновенною
застенчивостью, обещала мне тьму забавных сцен". Я была очень
недовольна его сатанинским планом и сказала ему, что он дурной
товарищ и что с этого времени я буду его остерегаться. "Как
хочешь, - отвечал он, - но ты несносен и смешон с твоей девичьею
скромностью. Знаешь ли, что я скажу тебе? Если бы у меня была
