трагическую смерть незабвенного товарища и юных лет моих и ратной
жизни моей! Перо дрожит в руке, и слезы затмевают зрение! Однако
ж буду писать; когда-нибудь батюшка прочитает записки мои и
пожалеет Алкида моего.
Лошади наши стояли все вместе в большой эскадронной конюшне,
и мы так же, как в лагере, водили их на водопой целым эскадроном.
Дурная погода, не позволявшая делать ни ученья, ни проездки, была
причиною, что лошади наши застоялись, и не было возможности
сладить с ними при возвращении с водопоя. В день, злосчастнейший
в жизни моей, вздумала я, к вечному раскаянию моему, взять Алкида
в повод; прежде я всегда садилась на него, а в повод брала других
лошадей; теперь, на беду свою, сделала напротив! Когда ехали к
реке, Алкид прыгал легонько, не натягивая повода, и то терся
мордою об колено мое, то, играя, брал губами за эполет; но на
обратном пути, когда все лошади зачали прыгать, скакать на дыбы,
храпеть, брыкать, а некоторые, вырвавшись, стали играть и
визжать, то мой несчастный Алкид, увлекшись примером, взвился на
дыбы, прыгнул в сторону, вырвал повод из рук моих и, несомый злым
роком своим, полетел, как стрела, перепрыгивая на скаку низкие
плетни и изгороди. О, горе, горе мне, злополучной свидетельнице
ужаснейшего моего несчастия! Следуя глазами за быстрым скоком.
моего Алкида, вижу его прыгающего... и смертный холод пробегает
по телу моему... Алкид прыгает через плетень, в котором
заостренные колья на аршин выставились вверх. Сильный конь мог
подняться в высоту, но, увы, не мог перенестись! Тяжесть тела
опустила его прямо на плетень. Один из кольев вонзился ему во
внутренность и переломился! С криком отчаяния пустилась я скакать
вслед за моим несчастным другом; я нашла его в стойле; он
трепетал всем телом, и пот ручьями лился с него. Пагубный обломок
оставался во внутренности и еще на четверть был виден снаружи.
Смерть была неизбежна! Прибежав к нему, я обняла его шею и
обливала слезами. Добрый конь положил голову на плечо мое, тяжело
вздыхал и наконец минут через пять упал и судорожно протянулся!..
Алкид! Алкид!.. для чего я не умерла тут же... Дежурный офицер,
увидя, что я обнимаю и покрываю поцелуями и слезами бездыханный
труп моей лошади, сказал, что я глупо ребячусь, и приказал
вытащить ее в поле; я побежала к ротмистру просить, чтоб приказал
оставить в покое тело моего Алкида и позволил мне самой
похоронить его. "Как! бедный Алкид твой умер? - спросил ротмистр
с участием, видя заплаканные глаза мои и бледное лицо. - Жаль!
жаль!.. ты так любил его! Ну что ж делать, не плачь! Я велю дать
тебе любую лошадь из эскадрона. Ступай, похорони своего
товарища". Он послал со мною своего вестового, и дежурный офицер
не мешал уже мне заняться печальною работою хоронить моего
Алкида. Товарищи мои, тронутые чрезмерностью моей горести, вырыли
глубокую яму, опустили в нее Алкида, засыпали его землею и,
нарезав саблями дерну, обложили им высокий курган, под которым
спит сном беспробудным единственное существо, меня любившее.
Товарищи мои, кончив свою работу, пошли в эскадрон, а я
осталась и до глубокой ночи плакала на могиле моего Алкида.
Человеколюбивый ротмистр приказал, чтоб дня два не мешали мне
грустить и не употребляли никуда по службе. Почти все это время я
не оставляла могилы коня моего! Несмотря на холодный ветер и на
дождь, я оставалась на ней до полночи; возвратясь на квартиру,
ничего не ела и плакала до утра. На третий день взводный
начальник мой, призвав меня, сказал, чтобы я выбрала себе лошадь,
что ротмистр приказал дать мне любую. "Благодарю за милость, -
отвечала я, - но теперь все лошади равны для меня; я возьму какую
вам угодно будет дать мне".
Когда я приходила убирать моего Алкида, то делала это
охотно; но теперь такое занятие кажется мне очень неприятным. С
глубоким вздохом отвела я свою новую лошадь в то стойло, где умер
мой Алкид, и накрыла ее тою попоною, которою три дня тому назад
покрывала его. Я уже не плачу, но безрадостно брожу по
пожелтевшим полям. Смотрю, как холодный осенний дождь брызжет на
могилу Алкида моего и мочит дерн, по которому он так весело
прыгал.
Всякое утро первые шаги мои к могиле Алкида. Я ложусь на
нее, прижимаюсь лицом к холодной земле, и горячие слезы мои
уходят в нее вместе с дождевыми каплями. Переносясь мысленно к
детским летам моим, я вспоминаю, сколько радостных часов
доставляли мне редкая привязанность и послушание этой прекрасной
лошади! Вспоминаю те превосходные летние ночи, когда я, ведя за
собой Алкида, всходила на Старцову гору по такой тропинке, по
которой взбирались туда одни только козы; мне ничего не стоило
идти по ней, маленькие ступни мои так же удобно устанавливались
на ней, как и козлиные копытца; но добрый конь рисковал
оборваться и разбиться в прах; несмотря на это, он шел за мною
послушно, хотя и дрожал от страха, видя себя на ужасной высоте и
над пропастью! Увы, мой Алкид! Сколько бед, сколько опасностей
пронеслось мимо, не сделав тебе никакого вреда! Но мое
безрассудство, мое гибельное безрассудство положило наконец тебя
в могилу! Мысль эта терзает, раздирает душу мою!.. Ничто уже не
радует меня; самая тень усмешки исчезла с лица моего. Все, что ни
делаю, делаю машинально, по навыку. С мертвым равнодушием еду на
ученье, молчаливо возвращаюсь, когда оно кончится, расседлываю
лошадь и ставлю на место, не глядя на нее, и ухожу, не говоря ни
с кем ни слова.
За мною приехал унтер-офицер от шефа; меня требуют в штаб.
Зачем же это? Однако ж мне ведено отдать свою лошадь, седло,
пику, саблю и пистолеты в эскадрон, итак, видно, я сюда не
возвращусь! Пойду проститься с Алкидом! Я так же неутешно плакала
на могиле моего Алкида, как и в день смерти его, и, сказав ему
вечное прости, впоследнее поцеловала землю, его покрывающую.
Полоцк. Какой-то важный переворот готовится в жизни моей!
Каховский спрашивал меня: "Согласны ли были мои родители, чтобы я
служил в военной службе? и не против ли их воли это сделалось?" Я
тотчас сказала правду, что отец и мать моя никогда б не отдали
меня в военную службу; но, что, имея непреодолимую наклонность к
оружию, я тихонько ушла от них с казачьим полком. Хотя мне только
семнадцать лет, однако ж я имею уже столько опытности, чтобы
угадать тотчас, что Каховский знает обо мне более, нежели
показывает, потому что, выслушав мой ответ, он не оказал и виду
удивления к странному образу мыслей моих родителей, не хотевших
отдать сына в военную службу, тогда как все дворянство
предпочтительно избирает для детей своих военное звание. Он
сказал только, что мне должно ехать в Витебск к Буксгевдену с
господином Нейдгардтом, его адъютантом. Нейдгардт был тут же.
Когда Каховский отдал мне это приказание, то Нейдгардт тотчас
раскланялся и пошел со мною к себе в дом. Он оставил меня в зале,
а сам ушел к своему семейству во внутренние комнаты. Через
четверть часа то одна, то другая голова начали выглядывать на
меня из недотворенных дверей; Нейдгардт не выходил; он там
обедал, пил кофе и сидел долго, а я все время была одна в зале.
Какие странные люди! для чего они не пригласили меня обедать с
ними.
К вечеру мы выехали из Полоцка. На станциях Нейдгардт пил
кофе, а я должна была стоять у повозки, пока переменяли лошадей.
Теперь я в Витебске, живу на квартире Нейдгардта; он стал
другим человеком; разговаривает со мною дружески и как вежливый
хозяин угощает меня чаем, кофеем, завтраком; словом, поступает
так, как бы надобно поступать сначала. Он говорит, что привез
меня в Витебск по приказанию главнокомандующего и что мне должно
будет к нему явиться.
Я все еще живу у Нейдгардта. Поутру мы вместе завтракаем,
после он уходит к главнокомандующему, а я остаюсь в квартире или
хожу гулять; но теперь глубокая осень и вместе глубокая грязь. Не
находя места, где б можно было ходить по-людски, я иду в трактир,
в котором Нейдгардт всегда обедает; там дожидаюсь его и обедаю с
ним вместе. После обеда он уходит, а я остаюсь в комнате
содержательницы трактира; мне тут очень весело; трактирщица
добрая, шутливая женщина, зовет меня улан-панна и говорит, что
если я позволю себя зашнуровать, то она держит пари весь свой
трактир с доходом против злотого, что во всем Витебске нет ни
одной девицы такой тонкой и прекрасной талии, как моя. С этими
словами она тотчас идет и приносит свою шнуровку; дочери ее
хохочут, потому что в эту шнуровку могли бы поместиться они все и
вместе со мною.
Пять дней минуло, как я живу в Витебске; наконец сегодня
вечером Нейдгардт сказал мне, что завтра должно мне быть у
главнокомандующего, что он приказал привесть меня часу в десятом
поутру.
На другой день мы пошли с Нейдгардтом к графу Буксгевдену:
он ввел меня к нему в кабинет и сам тотчас вышел.
Главнокомандующий встретил меня с ласковою улыбкою и прежде всего
спросил: "Для чего вас арестовали, где ваша сабля?" Я сказала,
что все мое вооружение взяли от меня в эскадрон. "Я прикажу, чтоб
все это вам отдали; солдата никуда не должно отправлять без
оружия". После этого спросил, сколько мне лет, и продолжал
говорить так: "Я много слышал о вашей храбрости, и мне очень
приятно, что все ваши начальники отозвались об вас самым лучшим
образом... - Он замолчал на минуту, потом начал опять: - Вы не
испугайтесь того, что скажу вам; я должен отослать вас к
государю. Он желает видеть вас! Но повторяю, не пугайтесь этого;
государь наш исполнен милости и великодушия; вы узнаете это на
опыте". Я, однако ж, испугалась: "Государь отошлет меня домой,
ваше сиятельство, и я умру с печали!" Я сказала это с таким
глубоким чувством горести, что главнокомандующий был приметно
тронут. "Не опасайтесь этого; в награду вашей неустрашимости и
отличного поведения государь не откажет вам ни в чем; а как мне
ведено сделать о вас выправки, то я к полученным мною отзывам
вашего шефа, эскадронного командира, взводного начальника и
ротмистра Казимирского приложу еще и свое донесение; поверьте
мне, что у вас не отнимут мундира, которому вы сделали столько
чести". Сказав это, генерал вежливо поклонился мне, что и было
знаком, чтобы я ушла.
Вышед в залу, я увидела Нейдгардта, разговаривающего с
флигель-адъютантом Зассом; они оба подошли ко мне, и Нейдгардт
сказал: "Главнокомандующий приказал мне отдать вас на руки
господину Зассу, флигель-адъютанту его императорского величества;
вы поедете с ним в Петербург, итак, позвольте пожелать вам
благополучного пути". Засс взял меня за руку: "Теперь вы пойдете
со мною на мою квартиру; оттуда пошлем принести ваши вещи от
Нейдгардта и завтра очень рано отправимся обратно в Полоцк,
потому что Буксгевден приказал, чтоб вам непременно было отдано
все ваше вооружение". На другой день очень рано выехали мы из
Витебска и скоро приехали в Полоцк.
Полоцк. Засс пошел к Каховскому и через час возвратился,
говоря, что Каховский, к удивлению, обедает в двенадцать часов,
удержал его у себя и что он должен был есть нехотя. "Завтра мы
выедем отсюда очень рано, Дуров. Вам, верно, не новое вставать на
рассвете?" Я сказала, что иначе никогда и не вставал, как на
рассвете. Вечером пришли ко мне мои взводные сослуживцы и велели
меня вызвать. Я пришла. Добрые люди! это были взводный
унтер-офицер и ментор мой, учивший меня всему, что надобно знать
улану пешком и на коне. "Прощайте, любезный наш товарищ! -
говорили они, - дай бог вам счастия; мы слышали, вы едете в
Петербург, хвалите нас там; мы вас хвалили здесь, когда шеф
расспрашивал о вас; а особливо меня, - сказал ментор мой,
закручивая усы свои с проседью. - Ведь я по приказу Казимирского
был вашим дядькою; шеф взял меня к себе в горницу и целый час
выспрашивал все до самой малости; и я все рассказал, даже и то,
как вы плакали и катались по земле, когда умер ваш Алкид".
Напоминание это заставило меня тяжело вздохнуть. Я простилась с
моими сослуживцами, отдала наставнику своему годовое жалованье
