пика утомляет руку мою, не пришедшую еще в полную силу. Вместо
подруг меня окружают казаки, которых наречие, шутки, грубый голос
и хохот трогают меня! Чувство, похожее на желание плакать,
стеснило грудь мою! Я наклонилась на крутую шею коня своего,
обняла ее и прижалась к ней лицом!.. Лошадь эта была подарок
отца! Она одна оставалась мне воспоминанием дней, проведенных в
доме его! Наконец борьба чувств моих утихла, я опять села прямо
и, занявшись рассматриванием грустного осеннего ландшафта,
поклялась в душе никогда не позволять воспоминаниям ослаблять дух
мой, но с твердостию и постоянством идти по пути, мною
добровольно избранном.
Поход продолжался более месяца; новое положение мое
восхищало меня; я научилась седлать и расседлывать свою лошадь,
сама водила ее на водопой, так же, как и другие. Походом казацкие
офицеры часто скакались на лошадях и предлагали и мне испытать
быстроту моего Алкида против их лошадей; но я слишком люблю его,
чтоб могла согласиться на это. К тому ж мой добрый конь не в
первом цвете молодости, ему уже девять лет; и хотя я уверена, что
в целом казачьем полку нет ни одной лошади, равной моему Алкиду в
быстроте, точно так же, как и в красоте, но все-таки не имею
бесчеловечного тщеславия мучить своего товарища от пустого
удовольствия взять верх над тощими скакунами Дона. Наконец полк
пришел на рубеж своей земли и расположился лагерем в ожидании
смотра, после которого их распускают по домам; ожидание и смотр
продолжались три дня; я в это время ходила с ружьем по
необозримой степи Донской или ездила верхом. По окончании смотра
казаки пустились во все стороны группами; это был живописный вид:
несколько сот казаков, рассыпавшись по обширной степи, ехали от
места смотра во всех направлениях. Картина эта припомнила мне
рассыпное бегство муравьев, когда мне случалось выстрелить
холостым зарядом из пистолета в их кучу.
Щегров позвал меня к полковнику: "Ну вот, молодой человек,
нашему странствию конец! а вашему? что вы намерены делать?" -
"Ехать к армии", - смело отвечала я. "Вы, конечно, знаете, где
она расположена? знаете дорогу, по которой ехать, и имеете к
этому средства?" - спросил полковник, усмехаясь. Ирония эта
заставила меня покраснеть: "О месте и дороге я буду спрашивать,
полковник, что ж касается до средств, у меня есть деньги и
лошадь". - "Ваши средства хороши только за неимением лучших; мне
жаль вас, Александр Васильевич! Из поступков ваших, более, нежели
из слов, уверился я в благородном происхождении вашем; не знаю
причин, заставивших вас в такой ранней юности оставить дом
отцовский; но если это точно желание войти в военную службу, то
одна только ваша неопытность могла закрыть от вас те бесчисленные
затруднения, которые вам надобно преодолеть прежде достижения
цели. Подумайте об этом". Полковник замолчал, я также молчала, и
что могла я сказать! Меня стращают затруднениями! Советуют
подумать... Может быть, хорошо было бы услышать это дома; но,
удалясь от него две тысячи верст, надобно продолжать, и какие б
ни были затруднения, твердою волею победить их! Так думала я и
все еще молчала. Полковник начал опять: "Вижу, что вы не хотите
говорить со мною откровенно; может быть, вы имеете на это свои
причины; но я не имею духа отпустить вас на верную гибель;
послушайтесь меня, останьтесь пока у меня на Дону;
покровительство опытного человека для вас необходимо; я предлагаю
вам до времени дом мой, живите в нем до нового выступления нашего
в поход; вам не будет скучно, у меня есть семейство, климат наш,
как видите, очень тепел, снегу не бывает до декабря, можете
прогуливаться верхом сколько угодно; конюшня моя к вашим услугам.
Теперь мы поедем ко мне в дом, я отдам вас на руки жене моей, а
сам отправлюсь в Черкасск к Платову; там пробуду до нового
похода, который не замедлится; тогда и вы дойдете вместе с нами
до регулярных войск. Согласны ли вы последовать моему совету?" Я
сказала, что принимаю предложение его с искреннею благодарностью.
Надобно было не иметь ума, чтоб не видеть, как выгодно для меня
будет дойти до регулярного войска, не обращая на себя внимания и
не возбуждая ни в ком подозрения. Полковник и я сели в коляску и
отправились в Раздорскую станицу, где был у него дом. Жена его
чрезвычайно обрадовалась приезду мужа; это была женщина средних
лет, прекрасная собою, высокого роста, полная, с черными глазами,
бровями и волосами и смугловатым цветом лица, общим всему
казачьему племени; свежие губы ее приятно улыбались всякий раз,
когда она говорила. Меня очень полюбила она и обласкала;
дивилась, что в такой чрезвычайной молодости отпустили меня
родители мои скитаться, как она говорила, по свету; "вам, верно,
не более четырнадцати лет, и вы уже одни на чужой стороне; сыну
моему осьмнадцать, и я только с отцом отпускаю его в чужие земли;
но одному! ах боже! чего не могло б случиться с таким птенцом!
Поживите у нас, вы хоть немного подрастете, возмужаете, и, когда
наши казаки опять пойдут в поход, вы пойдете с ними, и муж мой
будет вам вместо отца". Говоря это, добрая полковница уставливала
стол разными лакомствами - медом, виноградом, сливками и сладким
только что выжатым вином: "Пейте, молодой человек, - говорила
доброхотная хозяйка, - чего вы боитесь? это и мы, бабы, пьем
стаканами; трехлетние дети у нас пьют его, как воду". Я до этого
времени не знала еще вкусу вина и потому с большим удовольствием
пила донской нектар. Хозяйка смотрела на меня, не сводя глаз:
"Как мало походите вы на казака! Вы так белы, так тонки, так
стройны, как девица! Женщины мои так и думают; они говорили уже
мне, что вы переодетая девушка!" Говоря таким образом, полковница
хохотала простодушно, вовсе не подозревая, как хорошо отгадали ее
женщины и какое замирание сердца причиняют слова ее молодому
гостю, так усердно ею угощаемому. С этого дня я не находила уже
никакого удовольствия оставаться в семействе полковника, но с
утра до вечера ходила по полям и виноградникам. Охотно уехала бы
я в Черкасск, но боялась новых расспросов; я очень видела, что
казачий мундир худо скрывает разительное отличие мое от природных
казаков; у них какая-то своя физиономия у всех, и потому вид мой,
приемы и самый способ изъясняться были предметом их любопытства и
толкования; к тому же, видя себя беспрестанно замечаемою, я стала
часто приходить в замешательство, краснеть, избегать разговоров и
уходить в поле на целый день, даже и в дурную погоду. Полковника
давно уже не было дома, он жил по делам службы в Черкасске;
единообразная бездейственная жизнь сделалась мне несносна; я
решилась уехать и отыскивать армию, хотя сердце мое трепетало при
мысли, что те же расспросы, то же любопытство ожидают меня везде;
но по крайности, думала я, это будет некоторым образом мимоходом,
а не так, как здесь я служу постоянным предметом замечаний и
толкованья.
Решась ехать завтра на рассвете, я пришла домой засветло,
чтобы уведомить хозяйку о своем отъезде и приготовить лошадь и
сбрую. Входя на двор, я увидела необыкновенную суетливость и
беготню людей полковника; увидела множество экипажей и верховых
лошадей. Я вошла в залу, и первою встречею был возвратившийся
полковник; толпа офицеров окружала его; но между ними не было
однако ж ни одного из тех, с которыми я пришла на Дон.
"Здравствуйте, Александр Васильевич! - сказал полковник, отвечая
на поклон мой, - не соскучились ли вы у нас? Господа, рекомендую,
это русский дворянин; он будет спутником нашим до места". Офицеры
слегка поклонились мне и продолжали разговаривать о своем походе.
"Ну как же вы проводили ваше время, Александр Васильевич?
Полюбился ли вам Дон и не полюбилось ли что на Дону?" Говоря это,
полковник лукаво усмехался. Поняв смысл последнего вопроса, я
покраснела, но отвечала вежливо и сообразно шутке, что старался
не прилепляться слишком к прекрасной стороне их, чтоб не
заплатить за это поздним сожалением. - "Вы очень хорошо сделали,
- сказал полковник, - потому что завтра чуть свет и мы, и вы
должны сказать прости нашему тихому Дону! Мне вверен Атаманский
полк, и мы имеем повеление идти в Гродненскую губернию; вот там
вы будете иметь случай вступить в какой угодно регулярный полк,
их там много".
В три часа утра я оседлала своего Алкида и привела его к
строю казаков; но как полковника тут еще не было, то я, привязав
свою лошадь, пошла в ту залу, где собрались все офицеры.
Множество молодых казачек пришли проходить своих мужей; я была
свидетельницею трогательного зрелища. Щегров, бывший всегда при
полковнике в походе, был с ним же и на Дону; его отец, мать, жена
и три взрослые и прекрасные дочери пришли проводить его и еще раз
проститься с ним. Умилительно было видеть, как сорокалетний
казак, склонясь до земли, целовал ноги своего отца и матери,
принимая их благословение, и после сам точно так же благословил
дочерей своих, упавших к ногам его; обряд этого прощанья был
совершенно нов для меня и сделал на душу мою самое горестное
впечатление! "Вот, - думала я, - как должно расставаться детям с
отцом и матерью! а я убежала! Вместо благословения неслись за
мною упреки раздраженных родителей, а может быть... ужасная
мысль!.." Погрузясь в эти печальные размышления, я не слыхала,
как все уже вышли и зала сделалась пуста. Шорох позади меня
пробудил мое внимание и извлек из горестных мечтаний очень
неприятным образом; ко мне подкрадывалась одна из женщин
полковницы: "А вы что ж стоите здесь одни, барышня? Друзья ваши
на лошадях, и Алкид бегает по двору!" Это сказала она с видом и
усмешкою истинного сатаны. Сердце мое вздрогнуло и облилось
кровью; я поспешно ушла от мегеры! Казаки были уже в строю; близ
них Алкид мой рыл землю копытом от нетерпения. Поспешая взять
его, я встретила строгий взгляд полковника: "В вашем положении
надобно всегда быть первым; для вас это необходимо, Александр
Васильевич", - сказал он, выезжая перед фронт. Наконец обычное
"справа по три" двинуло полк с места. Скоро опять раздалось:
"Душа добрый конь!" Опять возобновились сцены прежней походной
жизни; но я теперь уже не та; сделавшись старее несколькими
месяцами, я стала смелее и не прихожу более в замешательство при
всяком вопросе. Офицеры Атаманского полка, будучи образованнее
других, замечают в обращении моем ту вежливость, которая служит
признаком хорошего воспитания, и, оказывая мне уважение, ищут
быть со мною вместе.
В начале весны пришли мы в местечко Дружкополь, на берегу
Буга; здесь же квартирует и Брянский мушкетерский полк генерала
Лидерса; офицеры обоих полков часто бывают вместе; род жизни их
мне кажется убийственным: сидят в душной комнате, с утра до
вечера курят трубки, играют в карты и говорят вздор. Полковник
спрашивал меня, не хочу ли я определиться в Брянский полк?
"Сохрани боже, полковник, - отвечала я, - если б на всем Шаре
Земном была одна только пехота, я никогда не пошел бы в службу; я
не люблю пешую службу". - "Ну, как хотите, ваше от вас не уйдет,
вы еще слишком молоды". Я очень люблю ходить ночью одна в лесу
или в поле; вчера я зашла весьма далеко от местечка, и было уже
за полночь, когда я возвращалась домой; предавшись, по
обыкновению, мыслям, я шла скоро, не замечая мест; вдруг стон
глухой и как будто из-под земли раздавшийся прервал и тишину ночи
и мои мечтания: я остановилась, осматриваясь и прислушиваясь, я
слышу опять стон и вижу себя в десяти шагах от кладбища; стон
несся оттуда. Ни малейшая тень страха не взволновала души моей; я
пошла к кладбищу, отворила ограду и, вошед туда, ходила по всем
могилам, наклонялась, прислушивалась; стон разносился по всему
кладбищу, и я, продолжая идти от одной могилы к другой, перешла
наконец за церковь и с удивлением услышала, что стон наносится
ветром со стороны болота, находящегося в полуверсте от кладбища.
Не понимая, что бы это могло значить, я спешила дойти на квартиру
полковника, чтоб застать Щегрова не спящим и рассказать ему это
происшествие; я нашла в самом деле Щегрова бодрствующим и очень
