рассерженным; я была некоторым образом у него под надзором;
продолжительное отсутствие мое в ночное время навело на него
страх; итак, рассказ мой был очень дурно принят: он сказал мне с
досадою, что я глупо делаю, таскаясь ночью по кладбищам и
обнюхивая могилы, как шакал, и что этот странный вкус доставит
мне удовольствие занемочь гнилой горячкой, от которой умирало
множество солдат Брянского полка; и кончил поучение свое
замечанием, что если б я не прямо из-под крыла маменьки своей
явился к ним и дал бы хоть немного обсохнуть молоку на губах
своих, то мог бы знать, что слышанный мною стон происходил от
птицы, живущей на болотах и называемой бугай, то есть бык.
Ворчанье старого казака отняло у меня охоту расспрашивать, для
чего эта птица не кричит, не поет, не свищет, а стонет, и я, не
говоря более ни слова, пошла спать.
Сын полковника учился в Любаре у иезуитов; он просил меня
приехать к нему полюбоваться необычайною толщиною и огромностию
двух его учителей. Квартиры наши в десяти верстах от Любара, итак
я поехала туда верхом; я остановилась в той же корчме, в которой
всегда останавливается полковник. Войдя в обширную комнату, какая
обыкновенно бывает во всякой корчме, я увидела молодую жидовку,
читающую нараспев свои молитвы; она стояла перед зеркалом и,
завывая потихоньку свои псалмы, в то же время чернила брови и
слушала с усмешкою молодого пехотного офицера, говорившего ей
что-то вполголоса. Вход мой прервал эту сцену. Жидовка
оборотилась ко мне, окинула быстро глазами и подошла так близко,
что дыхание ее разливалось теплотою по лицу моему. "Что вам
угодно?" - спросила она почти шепотом. Я отвечала, что прошу ее
велеть присмотреть за моей лошадью, которую оставляю у нее в
корчме. "Вы будете ночевать здесь?" - спросила она еще с тою же
таинственностью. "Я ночую в кляшторе иезуитов, а может быть, и
здесь, не знаю наверное". Услыша о кляшторе иезуитов, она
отвернулась от меня, не говоря ни слова, и, приказав работнику
взять мою лошадь, приняла прежнюю позицию перед зеркалом, снова
запела сквозь зубы, наклоняясь к офицеру, который опять начал
говорить с нею. Оставя их, я пошла посмотреть, выгодно ли помещен
Алкид мой, и, видя его довольным во всем, пошла прямо в кляштор
отцов иезуитов.
В самом деле, почтенные отцы Иероним и Антонио, учители
молодого Б..., чудовищною толщиною своею привели меня в ужас!
Огромная масса тел их превосходила всякое вероятие; они почти
совсем не могли стоять, но все сидели и всю церковную службу
читали у себя в келье сидя; дыхание их походило на глухой рев. Я
села в угол и смотрела на них, не сводя глаз, с изумлением и
некоторым родом страха. Молодой казак давил себе нос и зажимал
рот, чтобы не захохотать над странным видом двух своих чудовищ в
рясах и вместе моим. Наконец приглашение к ужину прекратило
набожный гул почтенных отцов и кривлянье молодого шалуна и мое
изумленье; мы пошли за стол. Повеса Б... шепнул мне на ухо, что
по обязанности гостеприимства он посадит меня между своими
учителями, чтоб наслаждаться приятностью их беседы; я хотела было
поскорее сесть подле него, но не успела: огромная рука схватила
мою руку, и тихо ревущий голос раздался почти под потолком: "Не
угодно ли взять место между нами? Прошу покорно! Пожалуйте сюда!"
Ужин этот был для меня настоящею пыткою: не разумея польского
языка, я не знала, что отвечать моим ужасным соседям с правой и
левой стороны; сверх того боялась еще, чтоб не наесться слишком
лакомого кушанья в Польше; мне было смертельно жарко; я
беспрестанно краснела, и пот каплями выступал на лбу моем. Одним
словом, я была измучена и смешна до крайности! Но вот загремели
стулья, огромные отцы поднялись; бормотанье молитв их, подобно
отдаленному рокотанью грома, носилось над головой моей; по
окончании всех возможных церемоний я с радостью увидела себя вне
ограды монастырской, и первым движением было, вышед из ворот,
почти бегом отдалиться от стен гостеприимной обители, в которой
так грустно жить и так трудно дышать!
Атаманский полк идет в Гродно; казаки острят пики и сабли; к
моему Алкиду приступа нет! храпит, прыгает, брыкает! Добрый конь!
какая-то будет наша участь с тобою! Мы пришли в Гродно; полк
пробудет здесь только два дня, а там пойдет за границу. Полковник
призвал меня: "Теперь вы имеете удобный случай определиться в
который угодно из формирующихся здесь кавалерийских эскадронов;
но последуйте моему совету, будьте откровенны с начальником того
полка, в который рассудите определиться; хотя чрез это одно не
примут вас юнкером, по крайней мере, вы выиграете его доброе
расположение и хорошее мнение. А между тем, не теряя времени,
пишите к своим родителям, чтоб выслали вам необходимые
свидетельства, без которых вас могут и совсем не принять, или, по
крайней мере, надолго оставят рядовым". Я поблагодарила его за
совет и за покровительство, так долго мне оказываемое, и наконец
простилась с ним. На другой день казаки ушли за границу, а я
осталась в Гродно.
Гродно. Я одна! совершенно одна! живу в заездной корчме.
Алкид мой беспрестанно ржет и бьет копытом в землю; он также
остался один. Из окна моего вижу я проходящие мимо толпы улан с
музыкою и пляскою; они дружелюбно приглашают всех молодых Людей
взять участие в их веселости. Пойду узнать, что это такое. Это
называется вербунок! Спаси боже, если нет другой дороги вступить
в регулярный полк, как посредством вербунка! Это было бы до
крайности неприятно. Когда я смотрела на эту пляшущую экспедицию,
подошел ко мне управляющий ею портупей-юнкер, или, по их,
наместник. "Как вам нравится наша жизнь? Не правда ли, что она
весела?" Я отвечала, что правда, и ушла от него. На другой день я
узнала, что это полк Коннопольский, что они вербуют для
укомплектования своего полка, потерявшего много людей в сражении,
и что ими начальствует ротмистр. Собрав эти сведения, я отыскала
квартиру наместника, вчера со мною говорившего; он сказал мне,
что если я хочу определиться в их полк на службу, то могу
предложить просьбу об этом их ротмистру Казимирскому, и что мне
вовсе нет надобности плясать с толпою всякого сброду, лезущего к
ним в полк. Я очень обрадовалась возможности войти в службу, не
подвергаясь ненавистному обряду плясать на улице, и сказала это
наместнику; он не мог удержаться от смеха: "Да ведь это делается
по доброй воле, и без этого легко можно обойтиться всякому, кто
не хочет брать участия в нашей вакханалии. Не угодно ли вам идти
со мною к Казимирскому? Ему очень приятно будет приобресть такого
рекрута; сверх этого я развеселю его на целый день, рассказав о
вашем опасении". Говоря это, наместник хохотал от всего сердца;
мы пошли. Из комнаты наместника нам надобно было проходить через
ту большую горницу, о которой я уже говорила, что находится во
всякой корчме; она была полна улан и завербовавшихся рекрутов;
все это плясало и пело. Стараясь скорее миновать шумную толпу, я
ухватила руку наместника; но в то же время один из улан, схватя
мой стан рукою, влетел со мною в круг и, топнув ногой,
приготовился начать мазурку, которую уже несколько пар прыгали и
скользили без всякого порядка. Наместник освободил меня из рук
этих очарованных плясунов; смех его удвоился от этого
неожиданного случая; наконец мы пришли на квартиру к
Казимирскому.
Ротмистр Казимирский, лет около пятидесяти, имеет
благородный и вместе воинственный вид; добродушие и храбрость
дышат во всех чертах приятного лица его. Когда я вошла, то он,
видно сочтя меня за казацкого офицера, вежливо поклонился и
спросил: "Что вам угодно?" Я сказала, что желал бы служить в
Коннопольском полку и, узнав, что ему поручено комплектовать этот
полк, пришел просить о принятии меня в службу. "Вас, на службу в
Коннопольский полк! - сказал ротмистр с удивлением, - вы казак,
принадлежите к войску Донскому, и в нем должны служить". -
"Одеяние мое вас обманывает; я русский дворянин и, следовательно,
могу избирать род службы, какой хочу". - "Можете ли доказать
это?" - "Нет! Но если вам угодно поверить одному слову моему, что
я точно русский дворянин, то я буду уметь ценить такое
снисхождение и по окончании кампании обязываюсь доставить в полк
все, что нужно для подтверждения справедливости слов моих". -
"Как же это сделалось, что вы носите казачий мундир?" - "Отец не
хотел отдавать меня в военную службу; я ушел тихонько,
присоединился к казачьему полку и с ним пришел сюда". - "Сколько
лет вам? Как ваша фамилия?" - "Мне семнадцатый год, фамилия моя
Дуров". Ротмистр оборотился к одному офицеру своего полка: "Как
думаешь? Принять его?" - "Как хотите; почему ж и не принять;
теперь война, люди надобны, а он обещает быть молодцом". - "А
если он казак и почему-нибудь хочет укрыться от своих, вступя в
регулярный полк?" - "Не может этого быть, ротмистр! На лице его
написано, что он не лжет, в этом возрасте притворяться не умеют.
Впрочем, если вы откажете, он пойдет к другому, который не будет
так излишне осторожен, и вы потеряете хорошего рекрута..." Весь
этот переговор был по-польски. Ротмистр оборотился ко мне:
"Согласен поверить вашему слову, Дуров! Надеюсь, что вы
оправдаете мою доверенность вашим поведением". Я хотела было
сказать, что в скором времени он сам увидит, стою ли я чести быть
принят в число воинов, имеющих завидное счастие служить
Александру; но промолчала, боясь, чтоб не сочли этого за
неуместное самохвальство; я сказала только, что имею лошадь и
желал бы на ней служить, если можно. - "Нельзя, - сказал
ротмистр, - вам дадут казенную; однако ж вы можете держать ее при
себе до времени, пока найдете случай продать".- - "Продать!
Алкида! - вскрикнула я невольно. - Ах, сохрани меня боже от этого
несчастия!! Нет, господин ротмистр, у меня есть деньги, я буду
кормить свою лошадь на свой счет и ни для чего в свете не
расстанусь с нею!" Казимирский сам был от колыбели кавалерист;
ему очень понравилась моя привязанность к наилучшему товарищу в
военное время; он сказал, что лошадь моя будет иметь место на его
конюшне и вместе корм, что я могу на ней ехать за границу и что
он берет на себя исходатайствовать мне позволение служить на ней.
После этого велел послать к себе одного из улан, при нем
находившихся, и отдал меня ему в смотрение, приказав учить меня
маршировать, рубиться, стрелять, владеть пикою, седлать,
расседлывать, вьючить и чистить лошадь, и, когда я несколько
научусь всему этому, тогда обмундировать и употреблять на службу.
Улан, выслушав приказание, тогда же взял меня с собою в сборню,
так называется изба, а иногда и сарай, где учат молодых солдат
всему, что принадлежит до службы. Всякий день встаю я на заре и
отправляюсь в сборню, оттуда все вместе идем в конюшню; уланский
ментор мой хвалит мою понятливость и всегдашнюю готовность
заниматься эволюциями, хотя бы это было с утра до вечера. Он
говорит, что я буду молодец. Надобно, однако ж, признаться, что я
устаю смертельно, размахивая тяжелою пикою - особливо при этом
вовсе ни на что не пригодном маневре вертеть ею над головой; и я
уже несколько раз ударила себя по голове; также не совсем покойно
действую саблею; мне все кажется, что я порежусь ею; впрочем, я
скорее готова поранить себя, нежели показать малейшую робость.
Проведя все утро на ученье, обедать иду к Казимирскому; он
экзаменует меня с отеческим снисхождением, спрашивает, нравятся
ли мне мои теперешние занятия и каким я нахожу военное ремесло? Я
отвечала, что люблю воинское ремесло со дня моего рождения; что
занятия воинственные были и будут единственным моим упражнением;
что считаю звание воина благороднейшим из всех и единственным, в
котором нельзя предполагать никаких пороков, потому что
неустрашимость есть первое и необходимое качество воина; с
неустрашимостию неразлучно величие души, и при соединении этих
двух великих достоинств нет места порокам или низким страстям.
"Неужели вы думаете, молодой человек, - спрашивал ротмистр, - что
без неустрашимости нельзя иметь качеств, достойных уважения? Есть
