сварить кашу. Ах, слава богу! теперь я лягу спать перед огнем,
согреюсь и высохну! "Нельзя, - говорит вахмистр, видя меня
усевшуюся близ огня и свертывающую в комок траву, чтоб положить
под голову, - нельзя! Ротмистр приказал кормить лошадей на траве;
вынь удила из рта своей лошади и веди ее на траву". Я пошла с
моим Алкидом ходить в поле, как и другие; он ел росистую траву, и
я грустно стояла подле него. "Ты бледен, как мертвый, - сказал
Вышемирский, подходя ко мне со своею лошадью, - что с тобою? Ты
нездоров?" - "Нет, здоров, но жестоко перезяб, дождь промочил
меня насквозь, и у меня вся кровь оледенела, а теперь еще надобно
ходить по мокрой траве!" - "Кажется, дождь мочил всех нас
одинаково, отчего ж мы сухи?" - "Вы все в шинелях". - "А твоя
где?" - "Взяли казаки с саквами и чемоданом". - "Это по какому
чуду?" - "Разве ты забыл, что я посадил на свою лошадь раненого
драгунского офицера и позволил отвезти его на ней в его полк?" -
"Ну, да, помню; так что ж?" - "А вот что: лошадь свою нашел я уже
в руках Подвышанского; он купил ее у казаков с одним только
седлом, а прочее все пропало!" - "Худо, товарищ, ты всех нас
моложе; в холодное ночное время недолго выдержишь без шинели!
Скажи вахмистру, он даст тебе шинель после убитого; их пропасть
отсылают в вагенбург". Мы говорили еще несколько времени; наконец
солнце взошло довольно высоко, день сделался жарок, мундир мой
высох, усталость прошла, и я была бы очень весела, если б могла
надеяться что-нибудь съесть. Но об этом нечего было думать; я не
имела своей доли в той каше, которая варилась; итак, я стала
прилежно искать в траве каких-нибудь ягод. Ротмистр, проезжая
мимо ходящих по полю улан с их лошадьми, заметил мое упражнение.
"Чего ты ищешь, Дуров?" - спросил он, подъехав ко мне. Я
отвечала, что ищу ягод. Видно, ротмистр угадал причину, потому
что, оборотясь к взводному унтер-офицеру, сказал ему вполголоса:
"Смотри, чтоб Дуров и Вышемирский были сыты". Он поехал далее, а
старые солдаты говорили вслед: "Если мы будем сыты, так будут и
они! Об этих щенках всегда больше думают, нежели о старых
заслуженных солдатах!" - "Какие вы дураки, старые заслуженные
солдаты! - сказал подходивший к ним вахмистр. - О ком же и
заботиться, как не о детях! Вы, я думаю, и сами видите, что оба
эти товарища только что вышли из детского возраста. Пойдемте со
мною, дети, - говорил шутя вахмистр, взяв обоих нас за руки, -
ротмистр велел накормить вас". Нам дали супу, жареного мяса и
белого хлеба.
Видя, что лошади пасутся спокойно и уланы спят на лугу, я не
находила никакой надобности бодрствовать одна; было уже более
полудня, жар сделался несносен; я сошла на берег речки,
протекавшей близ нашего стана, и легла в высокую траву спать.
Алкид ходил неподалеку от меня. Глубокий сон мой был прерван
криком: муштучь!.. садись!.. и топотом бегущих улан к лошадям и с
лошадьми к фронту; я вскочила опрометью. Вахмистр был уже на коне
и торопил улан строиться; ищу глазами Алкида и, к ужасу моему,
вижу его плывущего через реку прямо к другому берегу. В это время
вахмистр подскакал ко мне: "Ты что стоишь без лошади!" Некогда
было колебаться! я бросилась вслед за моим Алкидом, и оба вместе
вышли на противный берег. В одну минуту я замуштучила, села,
переплыла обратно и стала в свое место прежде, нежели эскадрон
совсем построился. "Ну, по крайней мере, молодецки поправился", -
сказал вахмистр с довольным видом.
Шепенбель. Великий боже! какой ужас! Местечко все почти
сожжено! Сколько тут зажарившихся людей! о, несчастные!
Июнь 1807
Фридланд. В этом жестоком и неудачном сражении храброго
полка нашего легло более половины! Несколько раз ходили мы в
атаку, несколько раз прогоняли неприятеля и в свою очередь не
один раз были прогнаны! Нас осыпали картечами, мозжили ядрами, а
пронзительный свист адских пуль совсем оглушил меня! О, я их
терпеть не могу! Дело другое - ядро! Оно, по крайней мере, ревет
так величественно и с ним всегда короткая разделка! После
нескольких часов жаркого сражения остатку полка нашего ведено
несколько отступить для отдохновения. Пользуясь этим, я поехала
смотреть, как действует наша артиллерия, вовсе не думая того, что
мне могут сорвать голову совершенно даром. Пули осыпали меня и
лошадь мою; но что значат пули при этом диком, безумолкном реве
пушек.
Какой-то улан нашего полка, весь покрытый кровью, с
перевязанною головою и окровавленным лицом, ездит без цели по
полю, то в ту, то в другую сторону. Бедный! он не помнит, куда
едет! Насилу держится в седле! Я подъехала к нему и спросила,
которого он эскадрона? Он что-то пробормотал и покачнулся так
сильно, что я должна была удержать его, чтоб не упал. Видя, что
он без памяти, я привязала повод его лошади к шее Алкида и,
поддерживая одной рукою израненного, поехала с ним к речке, чтобы
освежить его водою. Близ речки он как-то образумился, сполз с
лошади и упал у ног моих от слабости. Что мне было делать?
Бросить его нельзя, погибнет! довезть до безопасного места нет
возможности; да и где тут безопасное место? Кругом стрельба,
пальба, ядра скачут во всех направлениях, гранаты лопаются и в
воздухе и на земле, конница, как волнующееся море, то несется
вперед, то отступает назад, и в этом ужасном смешении я уже не
вижу нигде флюгеров нашего полка. Между тем нельзя было терять
времени; я зачерпнула в каску воды и облила ею голову и лицо
раненого; он открыл глаза: "Ради бога, не покиньте меня здесь, -
сказал он, с трудом приподнимаясь. - Я сяду кой-как на лошадь,
отведите меня шагом за последнюю линию нашей армии; бог наградит
ваше человеколюбие". Я помогла ему сесть на лошадь, села сама на
Алкида, взяла опять повод лошади раненого улана и поехала к
Фридланду.
Жители бегут! Полки отступают! множество негодяев солдат,
убежавших с поля сражения, не быв раненными, рассевают ужас между
удаляющимися толпами, крича: "Все погибло! Нас разбили наголову;
неприятель на плечах у нас! Бегите! Спасайтесь!" Хотя я не совсем
верила этим трусам, однако ж, видя драгун, целыми взводами на
рысях несущимися через город, не могла быть покойною; от всей
души сожалела я, что увлеклась любопытством смотреть на пальбу из
пушек и что злой рок наслал мне раненого. Оставить его на
произвол случая казалось мне последнею степенью подлости и
бесчеловечия; я не могла этого сделать! Несчастный улан, с
помертвевшим лицом, обращал ко мне испуганный взор свой. Я поняла
его опасения. "Можешь ли ты ехать немного скорее?" - спросила я.
"Не могу", - отвечал несчастный и тяжело вздохнул. Мы продолжали
ехать шагом; мимо нас бежали и скакали, крича нам: "Ступайте
скорее! Неприятель близко!" Наконец мы въехали в лес; я свернула
с дороги и поехала чащею леса, не выпуская из рук повода лошади
раненого улана; тень и прохлада леса освежили несколько силы
моего товарища; но он, на беду свою, сделал из этого самое дурное
употребление: вздумал закурить трубку, остановился, высек огня,
закурил свой отвратительный табак, и через минуту глаза его
закатились, трубка выпала из рук, и он упал безжизненно на шею
своей лошади. Я остановилась, стащила его наземь, положила и, не
имея никакого способа привесть в чувство, стояла подле его с
обеими лошадьми, дожидаясь, пока он опомнится сам собою. Через
четверть часа он открыл глаза, поднялся, сел и смотрел на меня с
сумасшедшим видом; я видела, что он мешается в уме; голова его
была вся изрублена, и табачный дым произвел над нею действие
вина. "Садись на лошадь, - сказала я, - иначе мы поздно приедем,
вставай, я помогу тебе". Он не отвечал ничего, но силился встать;
я пособила ему подняться на ноги. Держа одною рукою повода
лошадей, а другою помогая ему подняться на стремя, я едва не
упала от того, что ополоумевший улан, вместо того чтоб взяться за
гриву коня, оперся всею тяжестью руки на мое плечо.
Мы опять поехали: толпы все еще бежали с прежним криком -
спасайтесь! Наконец я увидела провозимые мимо нас орудия; я
спросила своего protege, не хочет ли он при них остаться? Что ему
покойнее будет лежать на лафете, нежели сидеть на лошади. Он
приметно обрадовался моему предложению, и я тотчас спросила
артиллерийского унтер-офицера, возьмет ли он под свой присмотр
раненого улана и его лошадь? Тот охотно взялся и тотчас велел
снять моего товарища с лошади, постлать несколько попон на лафет
и положить его на нем. Я затрепетала от радости, увидя себя
свободною, и тогда же поехала бы отыскивать полк, если б могла от
кого-нибудь узнать, где он. До самой ночи ехала я одна,
расспрашивая тех, кто проезжал мимо меня, не знают ли они, где
Коннопольский уланский полк? Одни говорили, что он впереди,
другие говорили, что одна часть армии пошла куда-то в сторону и
что в этом отряде и мой полк. Я была в отчаянии! Наступила ночь,
надобно было дать отдохнуть Алкиду. Я увидела группу казаков,
разведших огонь и варивших себе ужин. Сошед с лошади, я подошла к
ним: "Здравствуйте, братцы! Вы, верно, будете здесь ночевать?" -
"Будем", - отвечали они. "А лошадей как? пустите на траву?" Они
посмотрели на меня с удивлением: "Да куда ж больше! конечно, на
траву". - "И они далеко не уйдут от вас?" - "А на что вам это
знать?" - спросил меня один старый казак, смотря в глаза мне
пристально. "Я хотел бы пустить с вашими лошадьми свою пастись на
траву, только боюсь, чтоб она не отошла далеко". - "Ну,
посматривайте за нею, привяжите ее на аркан да обмотайте его
около руки, так лошадь и не уйдет, не разбудя вас; мы своих
пускаем на арканах". Сказавши это, старый казак пригласил меня
есть с ними их кашу. После этого они спутали своих лошадей и,
привязав их на арканы, обмотали концами их каждый свою руку и
легли спать. Я ходила за Алкидом в недоумении, мне тоже хотелось
лечь; но как оставить лошадь всю ночь ходить на свободе? Аркана у
меня не было. Наконец вздумала я связать Алкиду передние ноги
носовым платком; это был тонкий батистовый платок, которых дюжина
была мне подарена еще в Малороссии бабушкою. Один только из этой
дюжины уцелел и был со мною везде; я очень любила его и сама мыла
всякой день в ручье, в речке, в озере, в луже, где случалось;
этим платком связала я ноги моему Алкиду и позволила ему есть
траву, а сама легла спать неподалеку от казаков.
Заря занялась уже, когда я проснулась; казаков и лошадей их
не было, не было также и Алкида моего! Смертельно испуганная, и
выше всякого выражения опечаленная, поднялась я с травы, на
которой так покойно спала; вокруг меня по всему полю ходили
оседланные драгунские лошади. С горьким сожалением в душе пошла я
наудачу искать между ними моего Алкида; ходя с полчаса из стороны
в сторону, увидела я кусок моего платка, белеющийся вдалеке; я
побежала туда, и, к неописанной радости, Алкид прибежал ко мне,
прыгая; он заржал и положил голову ко мне на плечо; один конец
белого платка волочился еще за правою ногою его, но остаток был
изорван в клочки и разбросан по полю. Муштук и трензельные повода
с удилами были взяты. Спрашивать об них у драгун бесполезно: кто
им велит сказать, а и того более - отдать? Ужасное положение! Как
в таком виде показаться в полк!! Это был прекрасный случай
научиться эгоизму: принять твердое намерение всегда и во всяком
случае думать более о себе, нежели о других! Два раза уступала я
чувству сострадания и в оба раза была очень дурно награждена.
Сверх того, в первый раз ротмистр назвал меня повесою, а что же
теперь подумает он обо мне! Сражение продолжалось, когда мне
вздумалось подъехать к нашим пушкам, и вдруг меня не стало!
Ужасная мысль! Я страшилась остановиться на ней!.. Драгуны, узнав
причину моего беспокойства, дали мне длинный ремень, чтоб сделать
из него повода, и сказали, что полк мой очень недалеко должен
быть впереди, что он также ночевал, как и они, и что я могу
застать его еще на месте. Привязывая гадкий ремень к оголовью,
оставшемуся на Алкиде, я чувствовала жестокую досаду на самую
