только тобою и занимались, а меня как будто не было тут; что в
таких родных!" Самолюбие Вышемирского жестоко страдало от явного
предпочтения, оказанного мне его родственниками. Я старалась его
успокоить: "Что мне в том, Вышемирский, что дядя и тетка твои так
занимались мною, зато сестра твоя ни разу не взглянула на меня и
ни слова не сказала со мною во все то время, которое мы у них
пробыли; не хочешь ли поменяться? Возьми себе внимание дяди и
тетки, отдай мне ласки, слезы и поцелуи сестры твоей".
Вышемирский вздохнул, меланхолически усмехнулся и стал
рассказывать, что маленькая сестра его жаловалась на слишком
строгое содержание и стеснение; я тотчас вспомнила свою жизнь в
отцовском доме, матушкину строгость, жестокую неволю,
беспрерывное сидение за работой, вспомнила - и печаль отуманила
лицо мое; я вздохнула в свою очередь, и мы оба кончили путь наш
молча.
Сегодня эскадрон наш присоединился к полку; завтра ротмистр
Казимирский должен представить всех нас на смотр генерал-майору
Каховскому, и завтра разместят всех по другим эскадронам.
Смотр кончился. Казимирский был столько вежлив, что не
поставил меня в одну шеренгу с завербованными, но представил
особливо Каховскому; он назначил меня в лейб-эскадрон, которым
командует ротмистр Галер.
Наконец мечты мои осуществились! я воин! коннополец! ношу
оружие! и, сверх того, счастие поместило меня в один из
храбрейших полков нашей армии!
Мая 22-го 1807
Гутштадт. В первый раз еще видела я сражение и была в нем.
Как много пустого наговорили мне о первом сражении, о страхе,
робости и, наконец, отчаянном мужестве! Какой вздор! Полк наш
несколько раз ходил в атаку, но не вместе, а поэскадронно. Меня
бранили за то, что я с каждым эскадроном ходила в атаку; но это,
право, было не от излишней храбрости, а просто от незнания; я
думала, так надобно, и очень удивлялась, что вахмистр чужого
эскадрона, подле которого я неслась, как вихрь, кричал на меня:
"Да провались ты отсюда! зачем ты здесь скачешь?" Воротившись к
своему эскадрону, я не стала в свой ранжир, но разъезжала
поблизости: новость зрелища поглотила все мое внимание; грозный и
величественный гул пушечных выстрелов, рев или какое-то рокотанье
летящего ядра, скачущая конница, блестящие штыки пехоты,
барабанный бой и твердый шаг и покойный вид, с каким пехотные
полки наши шли на неприятеля, все это наполняло душу мою такими
ощущениями, которых я никакими словами не могу выразить.
Едва было я не лишилась своего неоцененного Алкида:
разъезжая, как я уже сказала, вблизи своего эскадрона и
рассматривая любопытную картину битвы, увидела я несколько
человек неприятельских драгун, которые, окружив одного русского
офицера, сбили его выстрелом из пистолета с лошади. Он упал, и
они хотели рубить его лежащего. В ту ж минуту я понеслась к ним,
держа пику наперевес. Надобно думать, что эта сумасбродная
смелость испугала их, потому что они в то же мгновение оставили
офицера и рассыпались врознь; я прискакала к раненому и
остановилась над ним; минуты две смотрела я на него молча; он
лежал с закрытыми глазами, не подавая знака жизни; видно, думал,
что над ним стоит неприятель; наконец он решился взглянуть, и я
тотчас спросила, не хочет ли он сесть на мою лошадь? "Ах,
сделайте милость, друг мой!" - сказал он едва слышным голосом; я
тотчас сошла с лошади и с трудом подняла раненого, но тут и
кончилась моя услуга; он упал ко мне на руку грудью, и я, чуть
держась на ногах, не знала, что мне делать и как посадить его на
Алкида, которого тоже держала за повод другою рукою; такое
положение кончилось бы очень невыгодно для обоих, то есть для
офицера и для меня, но, к счастию, подъехал к нам его полка
солдат и помог мне посадить раненого на мою лошадь. Я сказала
солдату, чтоб лошадь прислали в Коннопольский полк товарищу
Дурову, а драгун сказал мне, что спасенный мною офицер, поручик
Панин, Финляндского драгунского полка и что лошадь мою тотчас
пришлют. Офицера повезли к его полку, а я пошла к своему; я
чувствовала себя весьма в невыгодном положении, оставшись пешком
среди скачки, стрельбы, рубки на саблях, и, видя, что все это или
пролетало молниею, или с уверенностью в доброте коня своего тихо
галопировало в разных направлениях, вскликнула: "Увы, мой Алкид!
где он теперь!" Я очень раскаивалась, отдавши так безрассудно
свою лошадь; и тем более, что мой ротмистр, сначала с участием
спросивший меня: "Твою лошадь убили, Дуров? Не ранен ли ты?", но,
узнавши, как это случилось, что я хожу тут пешком, с досадою
вскрикнул на меня: "Пошел за фронт, повеса!" Хотя печально, но
поспешно шла я к тому месту, где видела флюгера пик
Коннопольского полка. Встречающиеся с сожалением говорили: "Ах,
боже мой! Посмотри, какой молодой мальчик ранен". Иначе никто не
мог думать, видя улана пешком в залитом кровью мундире. Я уже
сказала, что раненый офицер лежал грудью на руке у меня, и
надобно полагать, что рана его была на груди, потому что весь мой
рукав был в крови.
К неизъяснимой радости моей, Алкид возвращен мне, хотя и не
так, как я надеялась, но все возвращен: я шла задумчиво полем к
своему полку, вдруг вижу едущего от неприятельской стороны нашего
поручика Подвышанского на моей лошади; я не вспомнилась от
радости и, не заботясь о том, каким случаем конь мой очутился под
Подвышанским, подбежала гладить и ласкать своего Алкида, который
тоже изъявил радость свою прыжком и громким ржаньем. "Разве эта
лошадь твоя?" - спросил удивившийся Подвышанский. Я рассказала
ему свое приключенье. Он тоже не похвалил моей опрометчивости и
сказал, что купил мою лошадь у казаков за два червонца; я просила
отдать мне ее обратно и взять от меня деньги, им заплаченные.
"Хорошо, но на сегодня оставь его у меня; лошадь мою убили, и мне
не на чем быть в деле!" Сказал, дал шпоры моему Алкиду и ускакал
на нем; а я, я только что не плакала, видя моего ратного товарища
в чужих руках, и поклялась в душе никогда уже более никому во всю
жизнь не отдавать своей лошади! Наконец этот мучительный день
кончился; Подвышанский отдал мне Алкида, и армия наша преследует
теперь ретирующегося неприятеля.
24-гои 25-го Мая
Берег Пасаржи. Странное дело! Мы так мало торопились,
преследуя неприятеля, что он успел переправиться через эту речку,
на берегах которой мы теперь стоим, и нас же встретил выстрелами!
Может быть, я ничего в этом не разумею, но мне кажется, что
надобно было идти на плечах у неприятеля и разбить его при
переправе.
Там же, на берегу Пасаржи. Другой день стоим мы здесь и
ничего не делаем, да и делать нечего. Впереди нас егеря
перестреливаются с неприятельскими стрелками через речку; наш
полк поставлен тотчас за егерским; но как нам совсем уже нет
дела, то и приказано сойти с лошадей. Я голодна смертельно! У
меня нет ни одного сухаря! Казаки, поймавшие моего Алкида, сняли
с него саквы с сухарями, плащ и чемодан; я получила свою лошадь с
одним только седлом, а все прочее пропало! Я стараюсь во сне
забыть, что мне есть хочется, однако ж это не помогает. Наконец
улан, которому я поручена была в смотрение, и имевший еще и
теперь власть ментора, заметя, что на седле моем сакв нет и что
лицо мое бледно, предложил мне три больших заплесневелых сухаря;
я с радостью взяла их и положила в яму, полную дождевой воды,
чтобы они несколько размокли. Хотя я не ела более полутора суток,
однако ж не могла съесть более одного из этих сухарей, так они
были велики, горьки и зелены. Мы продолжали стоять на одном
месте; стрелки перестреливаются, уланы так лежат на траве; я
пошла от скуки ходить по холмам, где стоят казацкие ведеты. Сходя
с одного пригорка, я увидела ужасное зрелище: два егеря,
хотевшие, видно, спрятаться от выстрелов или просто на свободе
выпить свое вино, лежали оба мертвые: смерть нашла их в этом
убежище; они оба убиты были одним ядром, которое, сорвав сидящему
выше всю грудь, пробило товарищу его, сидевшему несколько ниже,
бок, вырвало внутренности и вместе с ними лежало; подле него тут
же лежала и манерка их с водкою. Содрогаясь, ушла я от страшного
вида двух этих тел! Возвратись к полку, я легла было в кустах и
заснула, но была очень скоро и неприятно разбужена: близ меня
упало ядро, вслед за ним прилетело еще несколько; я вскочила и
отбежала шагов десять от этого места; но фуражка моя там
осталась, я не успела схватить ее; она лежала на траве и на
темной зелени ее была похожа на огромный цветок по своему яркому
малиновому цвету. Вахмистр приказал мне идти взять ее, и я пошла,
хотя не совсем охотно, потому что ядра густо и беспрерывно падали
в этот кустарник. Причиною этой неожиданной пальбы на нас были
наши флюгера; мы воткнули пики в землю при лошадях. Разноцветные
флюгера, играя с ветром и трепеща на воздухе, привлекли внимание
неприятеля; угадывая по ним наше присутствие в этом лесочке, он
направил туда свои пушки; теперь нас отвели дальше и пики велено
положить на землю.
Вечером полку нашему приказано быть на лошадях. До глубокой
полночи сидели мы на конях и ожидали, когда нам велят двинуться с
места. Теперь мы сделались ариергардом и будем прикрывать
отступление армии. Так говорит наш ротмистр. Устав смертельно
сидеть на лошади так долго, я спросила Вышемирского, не хочет ли
он встать; он сказал, что давно сошел бы с коня, если б не ожидал
каждую минуту, что полк пойдет. "Мы это услышим и вмиг сядем на
лошадей, - сказала я, - а теперь переведем их за этот ров и ляжем
тут на траве". Вышемирский последовал моему совету: мы перевели
своих лошадей через ров и сами легли в кустах. Я обвила повод
около руки и тотчас заснула. Слышуимя свое два раза повторенное!
чувствую, что Алкид толкает меня головою, храпит и бьет копытом в
землю; слышу, что земля задрожала подо мною и потом все затихло!
Сердце мое замирало, я понимала опасность, силилась проснуться, и
не могла. Алкид мой! бесценный конь! хотя остался один, слышал в
отдалении своих товарищей, был на свободе, потому что повод ослаб
и спал с руки моей, не ушел, однако ж, от меня, но только
беспрестанно бил копытом землю и храпел, наклоняя ко мне морду. С
трудом наконец открыла я глаза, встала; вижу, что Вышемирского
нет; смотрю на место, где стоял полк, его нет! Я окружена мраком
и безмолвием ночи, столь страшной в теперешнем случае. Глухо
отдающийся топот лошадей дает мне понять, что полк удаляется на
рысях; спешу сесть на Алкида, и справедливость требует
признаться, что нога моя не вдруг сыскала стремя! Сев, я опустила
повода, и мой конь, верный, превосходный конь мой перескочил ров
и прямо через кустарник понес меня легким, быстрым скоком прямо к
полку, догнал его в четверть часа и стал в свой ранжир.
Вышемирский сказал, что он считал меня погибшим; он говорил, что
сам очень испугался, слыша полк удаляющимся, и потому, кликнув
меня два раза, оставил на волю божию участь мою.
29-гои 30-го Мая
Гейльзберг. Французы тут дрались с остервенением. Ах,
человек ужасен в своем исступлении! Все свойства дикого зверя
тогда соединяются в нем! Нет! это не храбрость! Я не знаю, как
назвать эту дикую, зверскую смелость, но она недостойна назваться
неустрашимостию! Полк наш в этом сражении мало мог принимать
деятельного участия: здесь громила артиллерия и разили
победоносные штыки пехоты нашей; впрочем, и нам доставалось, мы
прикрывали артиллерию, что весьма невыгодно, потому что в этом
положении оскорбление принимается безответно, то есть должно, ни
на что несмотря, стоять на своем месте неподвижно. До сего
времени я еще ничего не вижу страшного в сражении, но вижу много
людей, бледных как полотно, вижу, как низко наклоняются они,
когда летит ядро, как будто можно от него уклониться! Видно,
страх сильнее рассудка в этих людях! Я очень много уже видела
убитых и тяжело раненных! Жаль смотреть на этих последних, как
они стонут и ползают по так называемому полю чести! Что может
