спрашивал у Засса: "Можно ли мне видеть коннопольского полка
товарища Дурова? Я родной дядя его". Услыша слова эти, я
отгадала, что вижу перед собою меньшого брата отца моего, и
первая мысль моя была убежать; к счастию, я не имела времени
сделать этой глупости. На вопрос дяди Засс тотчас показал меня
рукою, и дядя, подошед ко мне, обнял меня и сказал вполголоса:
"Мать твоя умерла!" Слова эти, как острый кинжал, вонзились мне в
сердце. Я затрепетала, побледнела и, чувствуя, что слезы готовы
брызнуть из глаз моих, взяла, не имея сил сказать ни одного
слова, дядю за руку и вышла с ним из квартиры Засса. "Поедем ко
мне", - сказал дядюшка, когда мы были уже на улице. Я села в его
сани и во всю дорогу молчала, закрывая глаза и лицо шинелью, чтоб
проходящие не видали, что я плачу.
Дома дядя рассказал мне, что отец мой получил от меня письмо
из Гродно и, увидев из этого письма, что я вступила в
Коннопольский полк товарищем, испугался столь необыкновенного
шага моего; не зная, как помочь этому и что делать, он отослал
письмо мое к матушке. Последствия этой неосторожности были
гибельны. Я имела безрассудство писать, что непомерная строгость
матери выгнала меня из дома отцовского! что я прошу батюшку, в
случае, если я буду убита, простить мне ту печаль, которую
нанесет ему смерть моя. Матушка лежала опасно больная в постели и
была очень слаба, когда ей принесли это письмо; она взяла его,
прочитала; молчала с минуту; потом, сказав со вздохом: "Она винит
меня?" - отвернулась к стене и умерла!.. Я рыдала, как пятилетнее
дитя, слушая этот рассказ. Думала ли я, что батюшка покажет ей
это письмо!! Дядя дал мне волю предаваться всей жестокости моей
печали и раскаяния и отложил рассказать остальное до другого дня.
Получа письмо свое обратно, отец мой послал его к дяде в
Петербург и просил узнать, в живых ли я. Дядя показал это письмо
кому-то из знакомых ему генералов, и таким образом дошло оно до
государя, который, прочитав его, был тронут, как говорили, до
слез и тотчас приказал выправиться обо мне в Коннопольском полку,
и если донесения будут в мою пользу, то представить меня лично к
нему. Все начальники расхвалили меня сверх заслуг моих и
ожиданий. Последствием этого была неслыханная милость государя -
позволение посвятить ему жизнь свою в звании воина.
Наконец все готово к моему отправлению; мне дали подорожную,
предписание в полк и две тысячи рублей на гусарский мундир и
покупку лошади. Дядя очень сердится, что я не сказываю, куда еду.
Хотя я и говорю ему, что еду к батюшке, но он не верит, а
говорит, что рано или поздно узнает, где я буду.
1808 ГОД
15-го января. С этого дня, с этого счастливейшего дня жизни
моей началось для меня новое существование! Открылась перспектива
блистательная, славная, единственная в своем роде и, к довершению
благополучия, с воли и под покровительством могущественнейшего
монарха в мире!
На четвертый день выезда моего из Петербурга приехала я в
Вильну, где и располагаюсь обмундироваться. Толпа жидов явилась
ко мне с предложениями всякого рода услуг. В полчаса у меня было
все: квартира, услуга, портные; множество сукон, золотых шнурков,
бахромы, сафьянов, треугольных шляп, киверов, султанов, кистей,
шпор! одним словом, из комнаты моей сделали лавку с товарами, и
мне оставалось только выбирать. Жиды говорили все вдруг и
оглушали меня; я не знала, что делать, пока один проворный жид не
сказал мне потихоньку: "Вы не избавитесь от них иначе как выбрав
себе фактора; тогда он выпроводит тотчас всю эту сволочь и
приведет вам купца, у которого вы купите все, что вам надобно, за
весьма сходную цену". Я спросила, что такое фактор? "Фактор, -
отвечал жид, - есть род слуги проворного, усердного, сметливого,
неутомимого и до невероятности дешевого. Угодно вам иметь такого
слугу?" Я сказала, что именно такой мне и надобен, и просила его
выбрать. "Зачем выбирать, - сказал жид, - я сам буду вашим
фактором!" Он объявил всей толпе свое звание и тотчас вступил в
отправление своей должности, отослав всех искателей факторства и
сговорясь с купцами, разумеется, тоже евреями, обмануть меня со
всею возможною бессовестностию. Я, как и все, заплатила дань,
сбираемую этими плутами с молодости и неопытности: мундир мой был
сшит прекрасно! все мое гусарское одеяние блистало вкусом и
богатством. Дешевый слуга мой за шестидневную услугу свою взял от
меня только один рубль; но зато и в полк приехала я с одним
рублем, оставшимся мне от двух тысяч, которые поглотила Вильна
посредством усердного, дешевого слуги моего.
Я приехала в Ковель. Подорожная моя только до этого места;
однако ж полка Мариупольского здесь нет, он квартирует в Луцке и
его окрестностях; я не знаю, что мне делать! Луцк от Ковеля в
пятидесяти верстах; денег у меня один рубль, за который, верно,
никто не повезет меня до Луцка, также и в Ковеле жить до случая
выехать без денег нельзя. Обдумывая, как бы выйти из неприятного
положения своего, услышала я хлопанье бича и, взглянув в окно,
увидела даму, едущую в бричке прямо к той корчме, в которой я
была; жидовка побежала отворить двери. Вошла дама лет тридцати,
хорошо одетая, и тотчас обратила на меня свое внимание; она стала
говорить со мною и, узнав, что я офицер полка, квартирующего у
них в соседстве, хотела было что-то спросить о знакомых ей
офицерах; но жидовка не дала ей времени на эти расспросы и тотчас
сказала, что я новый офицер, никого еще в полку не знаю и не имею
средств доехать в штаб, потому что подорожная моя только до
Ковеля, а штаб, как ей известно, стоит в Луцке; и что панна
Новицкая хорошо бы сделала, если б взяла молодого гусара в свою
бричку и довезла бы его с собою до местечка Голоб, а там он будет
уже дома, потому что в Голобах стоит Мариупольский эскадрон. Все
это проговорила она одним духом и так проворно, что ни я, ни
панна Новицкая не успели опомниться, как увидели себя в
необходимости ехать вместе. Для меня это было приятно: я тут
видела одну возможность избавиться от хлопот; но девица, которой
предлагают взять к себе в повозку молодого гусарского офицера и
ехать с ним тридцать верст одной, могла прийти в замешательство;
однако же, к чести панны Новицкой, должно сказать, что она без
малейшего принуждения и с самою любезною вежливостью тотчас
предложила мне место в своей бричке. В два часа панна Новицкая
окончила дела свои, состоявшие в покупке сахара, чая, шоколада и
тому подобных вещей. Мы поехали. Девица расположена была
разговаривать со мной и зачинала несколько раз; но я отвечала
только - да и нет! и то не всегда кстати, потому что, не любя
польского языка, я не старалась ему научиться и была в страшном
затруднении от говорливости моей спутницы; я чувствовала
странность моего обращения, но не знала, как пособить этому горю,
и продолжала молчать. Бедная Новицкая! судьбе угодно было, чтобы
из всех гусар самый неловкий достался ей товарищем в дороге!
Наконец и она замолчала, стала зевать, прислонилась головой к
подушке и - заснула! Таким приятным образом доехали мы до
местечка Голоб. Новицкая тотчас проснулась и приказала кучеру
ехать к квартире ротмистра Агеева. Повозка понеслась, прыгая по
ухабам, и остановилась перед небольшим выбеленным домиком. "Вот
квартира вашего ротмистра", - сказала Новицкая, вежливо кланяясь
мне; я покраснела от глупой роли, какую играла с доброю девкою:
хотела было сказать свою благодарность по-польски, но боялась
наговорить вздору и от этого опасения еще более покраснела.
Наконец я вышла молча из повозки, поклонилась панне тоже
безмолвно, и добрые кони умчали мою спутницу к крыльцу огромного
дома господского.
В квартире ротмистра никого не было, кроме одного денщика
его. Агеев уехал в штаб. Подавая мне чай, старый гусар спрашивал:
"Ваше благородие, ночуете здесь или поедете далее?" Узнав, что
ротмистр не прежде двух дней возвратится в эскадрон, я решилась
переночевать в его квартире. Расспрашивая денщика, узнала я, что
Голобы принадлежат вдовствующей Воеводине Вильге или Вильжине,
как называют ее поляки; что эта старая дама лет восьмидесяти,
весьма гостеприимная и благодетельная; что у нее живет очень
много бедных шляхтянок, молодых и прекрасных, которых она выдает
замуж на свой кошт, и что офицеры этого эскадрона часто обедают у
нее; но что никогда ни одного бала не было и не будет в ее доме.
"Почему ж?" - спросила я словоохотного гусара. "А потому, ваше
благородие, - отвечал он, - что сын помещицы, молодой пан Вильга
лишился жены, которую любил страстно; эта потеря расстроила его
здоровье и несколько рассудок, так что он убегает всех вообще
людей, не исключая матери и детей своих".
На другой день очень рано утром увидела я у крыльца плетеный
короб, стоящий на дровнях, запряженных парою иссохших лошадей.
Вошедший гусар, ставя на стол завтрак, сказал: "Курманка готова
вашему благородию!" Чтоб не открыть своего невежества, я не
спросила, что за зверь курманка и почему именно для меня она
готова? Позавтракав, я сказала гусару: "Узнай, пожалуйста, скоро
ли будут мне лошади?" - "Они уже готовы! вот курманка стоит перед
крыльцом", - отвечал гусар, указывая рукою в окно. Наконец
загадка объяснилась: этот плетеный короб называется курманка;
думаю, однако ж, тогда только, когда запряжен лошадьми, а без них
он опять делается коробом. Как бы то ни было, но в нем должно мне
ехать в штаб. Счастие! будь ко мне милостиво! Сделай, чтобы я не
встретилась ни с кем из будущих моих сослуживцев! Я совсем не
блистательным образом вступаю в полк!
Я села в свой короб, наполненный соломою; невзнузданные
лошади побежали рысью, и ямщик во всю дорогу махал над ними
длинным прутом и кричал: "Вью! вью! исс! исс!.." Видно, это их
способ понуждать к бегу своих лошадей.
Луцк. Приехав в этот город, я остановилась, по обыкновению
всех проезжих и приезжих, в корчме; оделась как будто в строй и
пошла явиться к баталионному начальнику майору Дымчевичу. Я
отдала ему пакет, данный мне графом Ливеном. Прочитав, Дымчевич
сказал мне: "Подите к полковому адъютанту, скажите ему, что я
велел поместить вас в мой эскадрон. Бумаги эти отдайте ему".
После этого он сделал мне несколько вопросов о нашем великом
князе Константине Павловиче и, видя, что я ничего о нем не знаю,
повторил свое приказание, чтобы я шла к адъютанту, а от него
тотчас отправилась в эскадрон.
Мне должно было отдать свой последний рубль, чтоб доехать в
Рожища, где квартирует эскадрон Дымчевича. Командующий этим
эскадроном, штабс-ротмистр, принял меня с начальническою
важностью, которая, однако ж, ему очень не пристала, как по
незначимости его звания, так и по наружности: он чрезвычайно мал
ростом, курнос, и выражение лица простонародное. Первый вопрос
его был: "Есть ли у вас верховая лошадь?" Я отвечала, что нет.
"Надобно купить", - оказал он. "Мне кажется, что я имею право
взять казенную?" - "Имеете; но на одной казенной лошади
гусарскому офицеру служить нельзя. Вам должно иметь три лошади:
для себя, для денщика и вьюков и заводную". Я сказал, что у меня
нет денщика и нет денег на покупку лошадей. "Денщика дадут вам
завтра, если вам угодно, а есть или нет у вас деньги, до этого
никому нет надобности; но лошади у вас должны быть непременно.
Теперь извольте ехать в селение Березолупы и принять командование
четвертым взводом до возвращения его настоящего командира,
который теперь в отпуску..." Не находя большого удовольствия в
компании этого чудака, я тотчас уехала в свое село. Мне отвели ту
же квартиру, которую занимал Докукин, в доме помещицы этого
селения. Пани Старостина приняла меня с материнскою ласкою и
просила, чтобы я обедала всякий день у нее: потому, говорила она,
что, как вижу, у вас своего повара нет. Старостина совсем не
отличает меня от своих двух внуков, двенадцатилетних мальчиков.
Как им, так и мне дается одна чашка теплого молока поутру. Живем
мы почти в одной горнице; только дощаная перегородка отделяет мою
