жена такая скромная и стыдливая, как ты, я целовал бы ноги ее; но
если б с такими же качествами был сын мой, я высек бы его
розгами. Теперь посуди сам, не надобно ли тебя отучать всеми
способами от твоей смешной стыдливости? Она совсем нейдет гусару
и ни на что ему не пригодна".
Станкович делаетнам не очень-то приятные сюрпризы: в самое
то время, когда мы, как небо от земли, далеки от всякого помысла
о каком бы то ни было беспокойстве, он велит играть тревогу, и
вмиг все взволнуется: гусары бегут опрометью, выводят бегом
лошадей, седлают их как попало, садятся, скачут во весь дух и на
скаку поправляют на себе, что нельзя было сделать на месте.
Поспевшему в две минуты дается от ротмистра награждение, а
приехавшему после всех - тоже награждение, но только совсем
другого рода. Одна из этих тревог пришлась мне дорого. У меня
болело колено, и именно в том месте, которым надобно прижаться к
седлу; я не могла сидеть на лошади и даже испугалась, когда
услышала проклятую тревогу; но нечего было делать: выправя
поспешно взвод свой, села и сама на лошадь с осторожностию, чтобы
не придавить больного колена. Но ведь надобно было скакать:
лошадь моя задрала вверх голову и полетела. Все еще, однако ж,
сохраняла я необходимое положение на седле; на беду, на пути моем
была яма, в которую лошадь моя со всего размаха прыгнула, и тут
все пропало; колено мое облилось кровью, я затрепетала от боли,
которой никакими словами не могу выразить; довольно, что
невольные слезы градом покатились из глаз моих.
Через несколько дней Станкович пригласил меня ехать с ним в
Кременец к Павлищеву; я всегда с удовольствием бываю в этом
городке; его прекрасное романическое положение у подошвы
утесистой горы, на которой красуется развалившаяся каменная
ограда замка королевы Боны, доставляет мне очаровательную и
разнообразную прогулку. Полагаю, что Кременец получил свое
название от кремнистых гор, его окружающих.
Я очень приятно провожу время в доме Павлищева с его дочерью
и юнкером Древичем, отлично воспитанным молодым человеком. Как
странна судьба этого несчастного юнкера. При всех его блестящих
дарованиях, благородных поступках, недурной наружности и знатном
происхождении, он никем не любим и девять лет уже служит
портупей-юнкером. За год до знакомства моего с ним случилось
ужасное происшествие, в котором он играл главную роль и которое
отняло у него чин, свободу и спокойствие совести, а вместе совсем
этим и охоту жить: он заколол по неосторожности гусара: за смерть
его был судим, содержан целый год на гауптвахте и после
разжалован до выслуги в солдаты. Я узнала его несчастия по
случаю. Еще Миллер-Закомельский не уходил с баталионом в Галицию,
и полк стоял в Кременце; по обязанности дежурного, я должна была
знать и рапортовать об арестантах. Вошед в маленькую каморку, где
сидел бедный Древич, я спросила его, не имеет ли он в чем
надобности? что теперешняя моя должность дает мне возможность
облегчить несколько суровость его положения. "Ах, если вы не
гнушаетесь просьбою убийцы, - сказал он горестно, - то я просил
бы вас позволить мне подышать воздухом на этих горах, на которых
я прежде проводил столько счастливых часов!" Я сказала, что сама
собою не могу этого сделать, но попрошу Горича и думаю, через
него успею получить от шефа позволение на эту прогулку. Горич
очень вежливо выслушал мою просьбу и тотчас пошел к Миллеру;
через минуту он возвратился ко мне, говоря, что генерал дает вам
волю поступать как угодно в рассуждении облегчения участи
арестанта; но просит вас соблюсти должный порядок. Я пошла к
Древичу и была свидетельницей радостных и вместе горестных
ощущений его при виде красот природы. За нами пошли было два
гусара с обнаженными саблями, но я сказала им, что буду сама его
стражем и чтобы они следовали за нами издали. Древич несколько
раз едва не упал в обморок: столько сидячая жизнь ослабила силы
его!
Обоим нашим эскадронам ведено идти в поход. Древич отдан под
надзор полковнику Павлищеву; достойный офицер этот не имел нужды
в образовании, чтобы поступить с арестантом самым благородным и
деликатным образом; он просто последовал внушению высокой
добродетели: "Вы отданы, - сказал он Древичу, - в мой эскадрон
под присмотр до решения вашего дела; но я не могу, я не имею духа
видеть вас арестантом на гауптвахте; взамен ее предлагаю вам дом
мой, стол и попечение друга. Если б вы решились уйти от меня,
разумеется, тогда я заступлю ваше место, то есть буду солдат!"
Нет пера, нет слов, беден язык человеческий для выражения того,
что чувствовал Древич; я не берусь этого описать. Но вот
последствия: Древич жил в доме благодетеля своего, любил его, как
отца, и помирился было с своею участью; но пришло решение: Древич
- солдат до выслуги. Павлищев обязан был употреблять его в этом
качестве на службу, и, видно, продолжительные несчастия, укоры
совести в убийстве, хотя и не умышленном, но все убийстве, и -
как я имела случай догадываться - безнадежная любовь к дочери
Павлищева сделали несчастному Древичу жизнь его ненавистною!
Недели через две после сентенции он застрелился; его нашли в саду
на плаще с разлетевшеюся на части головою: близ него лежал
карабин. Мы пришли в Черниговскую губернию и стали квартирами в
обширном селении, называющемся Новая Басань; здесь живет помещик
Чеадаев, старый, уединенный, скучный человек, с такою ж точно
сестрою. Мы никогда у него не бываем.
В соседстве у нас свадьба. Помещик М*** отдает дочь свою за
ротмистра И*** Александрийского гусарского полка; мы все
приглашены и завтра поедем. В доме М*** всем мужчинам отвели одну
комнату; в ней поместились военные и штатские, молодые и старые,
женатые и холостые. Я, в качестве гусара, должна была быть с ними
же; в числе гостей был один комиссионер Плахута, трехаршинного
роста, весельчак, остряк и большой охотник рассказывать анекдоты.
В множестве рассказываемых им любопытных происшествий я имела
удовольствие слышать и собственную свою историю: "Вообразите, -
говорил Плахута всем нам, - вообразите, господа, мое удивление,
когда я, обедая в Витебске, в трактире, вместе с одним молодым
уланом, слышу после, что этот улан Амазонка, что она была во всех
сражениях в Прусскую кампанию и что теперь едет в Петербург с
флигель-адъютантом, которого царь наш нарочно послал за нею! Не
обращая прежде никакого внимания на юношу-улана, после этого
известия я не мог уже перестать смотреть на героиню!" - "Какова
она собою?" - закричали со всех сторон молодые люди. "Очень
смугла, - отвечал Плахута, - но имеет свежий цвет и кроткий
взгляд, впрочем, для человека непредупрежденного в ней не заметно
ничего, что бы обличало пол ее; она кажется чрезвычайно еще
молодым мальчиком". Хотя я очень покраснела, слушая этот рассказ,
но как в комнате было уже темно, то я имела шалость спросить
Плахуту: узнал ли бы он эту Амазонку, если б теперь увидел ее?
"О, непременно, - отвечал комиссионер, - мне очень памятно лицо
ее; как теперь гляжу на нее; и где б ни встретил, тотчас бы
узнал". - "Видно, память ваша очень хороша", - сказала я,
завертываясь в свою шинель, Плахута начал еще что-то
рассказывать, но я не слушала более и тотчас заснула.
На другой день все мы уехали в Басань свою. Девицу А***
рассказала мне о смешной ошибке, которая, однако ж, может иметь
важные последствия. На третий день возвращения нашего со
свадебного пира пошла я к подполковнику; видя его занятого делом,
я прошла в комнату девицы А*** и нашла ее погруженную в глубокую
задумчивость. На вопрос мой, отчего она так пасмурна и не
усталость ли от танцев этому причиною? - отвечала она, вздыхая:
"Нет, не усталость от танцев, а происшествие в танцах тяготит
душу мою! Я одержала победу, без воли, без намерения, не только
не желая, но и не подозревая даже, что такая напасть может со
мной случиться!" Я смеялась ее печали и спросила, как же
сделалось с нею такое чрезвычайное несчастие? и кто этот богом
отверженный, над которым победа причиняет ей такую горькую
печаль? "Хорошо вам шутить, - сказала А***, - я готова плакать.
Вот послушайте, как это было: вы знаете, что я очень дружна с
Катенькой Александровичевой; мы обе, когда нам случается в танцах
подавать друг другу руку, всегда уже пожимаем ее; забывшись, я не
видала, что надобно было подать руку Ч***, этому молодому
гусарскому офицеру Александрийского полка; чувствую, что руку мою
взяли, я тотчас пожала, воображая, что рука Катеньки; но, не
слыша ответа на мое пожимание, оглядываюсь и, к неизъяснимому
замешательству моему, вижу, что это Ч*** держит мою руку и
смотрит на меня с видом радости и изумления! Я покраснела и не
знала, куда девать глаза свои. Вчера Ч*** сделал мне предложение
о супружестве через жену Станковича, желая, как он говорит,
увериться в моих чувствованиях и тогда уже просить меня у моих
родителей! Но я не имею к нему ни малейшей склонности и совсем не
хочу идти так рано замуж. Беда моя, если он отказ этот припишет
стыдливости и будет свататься открыто; батюшка отдаст меня! Ч***
богат!" - "Да, наделали вы себе хлопот с этим безвременным
пожиманием рук; нельзя, однако ж, не удивляться благородству
чувствования Ч***; одно пожатие руки девицы заставило его
предложить о супружестве, тогда как другой, повеса, пожал бы вашу
руку тридцать раз и не дал бы уже нигде покоя, не заботясь
предлагать о неразрывном союзе..." Разговор наш был прерван
приходом отца девицы А***, Станковича и жены его; опасения А***
были основательны. Ч*** сделал предложение отцу, который принял
его с радостию и, полагая наверное, что дочь его согласится,
пришел сказать ей об этом предложении. Много было удивления,
слез, брани, хлопот, пока наконец девица А*** избавилась
нежеланной партии.
Прогуливаясь вечером около мельниц, увидела я, что гусары
наши расстанавливают за рвом соломенное чучело. На вопрос мой,
для чего это? - отвечали, что завтра ученье конное с стрельбой из
пистолетов.
В шесть часов утра мы были уже на поле; Станкович командовал
эскадроном; Павлищев был инспектором этого смотра. Действие
открыл первый взвод под начальством Т***, которому надобно было
первому перескочить ров, выстрелить из пистолета в соломенное
чучело и тотчас рубить его саблею; люди последуют за ним, делая
то же. Т*** тотчас отрекся прыгать через ров, представляя, к
общему смеху нашему, причину своего отказа ту, что он упадет с
лошади. "Как вы смеете сказать это, - вскричал инспектор, - вы
кавалерист! гусар! Вы не стыдитесь говорить в глаза вашему
начальнику, что боитесь упасть с лошади. Сломите себе голову,
сударь, но скачите! делайте то, что должно делать в конной
службе, или не служите". Т*** выслушал все, но никак не смел
пуститься на подвиг и был просто только зрителем отличавшихся его
гусар. За ним П*** плавно поскакал, флегматически перескочил ров,
равнодушно выстрелил в чучело и, мазнув его саблею по голове,
стал покойно к стороне, не заботясь, хорошо или дурно делает
эволюции взвод его. За ним была очередь моя; у меня на этот раз
не было своей лошади, и я сидела на одной из фронтовых; это был
конь пылкий, красивый собою, но до крайности пугливый. Он вихрем
понесся к рву, перелетел его со мною, как птица; но выстрел из
пистолета заставил его прыгнуть в сторону; с четверть часа
мыкался он то туда, то сюда, становился на дыбы и относил быстро
от чучела, которого мне надобно было рубить. Я совсем потеряла
терпение и, желая скорее кончить эту возню, ударила саблею своего
капризного коня, как мне казалось, плашмя; конь бросился со всех
ног на чучело и даже повалил его. Не заботясь о причине такого
скорого повиновения, я оборотила лошадь, перескочила обратно ров
и стала смотреть, как мои гусары делали ту же самую эволюцию;
наконец она кончилась. Выступил на сцену четвертый взвод; им
командовал Вонтробка - отличный стрелок и наездник. Я сделалась в
свою очередь простым зрителем и подъехала к Станковичу и
Павлищеву, чтоб вместе с ними смотреть на молодецкие выходки
