тут! так угодно государю!
Возвратясь в Слоним, я не нашла еще своего полка; он не
прибыл. Жиды обступили меня с предложением услуг; но, узнав, что
золото у меня только на мундире, ушли, и я одна, без всякой
прислуги, живу в доме старого отставного гвардии сержанта,
который с утра до вечера рассказывает мне анекдоты своей
молодости и службу при Екатерине.
Наконец я дождалась полка; эскадроны разошлись по квартирам,
которые все почти в прелестных, романических местах. Как мила
Польша по многому! веселые, гостеприимные поляки! прекрасные и
ласковые польки! благорастворенный климат! картинные места и
покорный, услужливый народ!
Весь наш полк теперь вместе. Первый баталион, квартировавший
в Одессе, пришел сюда же в Слоним.
ПЕРЕВОД В ДРУГОЙ ПОЛК
1811, Апреля 1-го
Я на пути обратно в Домбровицу. Я уже улан Литовского полка;
меня перевели.
С прискорбием рассталась я с моими достойными товарищами! с
сожалением скинула блестящий мундир свой и печально надела синий
колет с малиновыми отворотами! "Жаль, Александров, - говорит мне
старший Пятницкий, - жаль, что ты так невыгодно преобразился;
гусарский мундир сотворен для тебя, в нем я любовался тобою; но
эта куртка: что тебе вздумалось перейти!.." Полковник Клебек,
призвав меня: "Что это значит, Александров, - спросил он, - что
вы перепросились в другой полк? мне это очень неприятно!"
Я не знала, что отвечать. Мне стыдно было сказать, что
гусарский мундир был слишком дорог для меня по неуменью
распоряжать деньгами. Сказав печальное прости храбрым
сослуживцам, золотому мундиру и вороному коню, села я на
перекладную телегу и понеслась во весь скак по дороге к Пинску.
Денщика моего, Зануденко, отдали мне в уланы, и он, сидя на
облучке, закручивает седые усы свои и вздыхает: бедный! он
состарился в гусарах.
Вот я и в Домбровице. Литовским полком, в отсутствие шефа
Тутолмина, командует князь Вадбольский, тот самый, которого я
знала в Тарнополе. Думаю, что я скоро утешусь о потере гусарского
мундира; вид улан, пики, каски, флюгера пробуждают в душе моей
воспоминание службы в Коннопольском полку, военные действия,
незабвенного Алкида, все происшествия, опасности! Все, все
воскресло и живою картиною представилось воображению моему!
Никогда не изгладится из памяти моей этот первый год вступления
моего на военное поприще; этот год счастия, совершенной свободы,
полной независимости, тем более драгоценных для меня, что я сама,
одна, без пособия постороннего умела приобресть их. Четыре года
минуло этому происшествию. Мне теперь двадцать один год. Ч***
говорит, что я выросла; что когда он видел меня в Тарнополе, то
считал ребенком лет тринадцати. Неудивительно! Я имею очень
моложавый вид и что-то детское в лице; это говорят мне все; даже
и панна Новицкая, прежде, нежели заснула от занимательности моего
товарищества, вскликнула раза два: "Моу boze! tак mlode dzecko i
juz idzie do woyska!!"(Мой боже! такой юный и уже служит в армии
!! (польск.)).
Меня назначили в эскадрон к ротмистру Подъямпольскому,
прежнему сослуживцу моему в Мариупольском полку. Доброму гению
моему угодно, чтоб и здесь эскадронные товарищи мои были люди
образованные: Шварц, Чернявский и два брата Торнези, отличные
офицеры в полку по уму, тону и воспитанию. Подъямпольский не дал
мне еще никакого взвода; я живу у него; всякий день взводные
начальники приезжают к нам, и мы очень весело проводим наше
время.
Шеф полка возвратился; я часто бываю у него; он любит и
умеет хорошо жить; часто делает балы для дам соседственных
поместьев. Графиня Платер не зовет улан капуцинами, и граф не
приказывает накрывать стол в восемь часов; напротив, мы танцуем у
них до четырех за полночь, и старая графиня берет самое живое и
деятельное участие в наших забавах.
Молодая вдова Выродова вышла замуж за Шабуневича, адъютанта
нашего полка. Она рассказывала мне, что по отъезде моем в
Петербург Вонтробка познакомился с ней, пленился ею и умел ей
понравиться: что они были неразлучны все дни: вместе читали,
рисовали, пели, играли, варили кофе и пили его, что, одним
словом, жизнь их была райская и любовь истинная, на взаимном
уважении и удивлении совершенствам друг друга... Я не могла долее
слушать. "Как же случилось, - позвольте спросить, - что после
всего этого вы - госпожа Шабуневичева?" - "А вот как случилось, -
отвечала она: - Полку вашему ведено было идти в Слоним; Вонтробка
с истинною горестию расставался со мною и клялся хранить
верность; но о руке своей ни слова. Из Слонима он писал ко мне
очень нежно, но тоже ни слова о вечном соединении нашем; из этого
я заключила, что привязанность его из числа тех нескольких
десятков привязанностей, которые он имел прежде; он любит
испытывать сердце им занятое, и, пока уверится, что любим точно,
собственная его любовь простынет. Не желая подвергнуться этому
жребию, я перестала отвечать на его письма и принудила себя не
думать более о нем. Любовь наградила меня за оскорбление,
нанесенное моей нежности: Шабуневич, молодой и прекрасный улан,
полюбил меня всею силою пламенной души и доказал истину слов, что
не может жить без меня; он предложил мне руку, сердце и все, что
имеет и будет иметь. Я вышла за него и теперь, будучи
счастливейшею женщиною, всякий день благодарю бога, что он не дал
мне мужем Вонтробку. Адская жизнь, милый Александров, с таким
человеком, который все испытывает, ничему не верит и от излишней
опытности всего боится. Мой бесценный Юзя не таков: он верит мне
безусловно, и я люблю его с каждым днем более". Прекрасная
Эротиада кончила свой рассказ, сев за пиано и спрашивая меня
шутя: "Какие пиесы угодно вам, господин Александров, чтоб я
играла?" Я назвала их, подала ноты и села подле ее инструмента
слушать и мечтать.
Тутолмин - красавец; хотя ему уже сорок четыре года, но он
кажется не более двадцати восьми лет; девицы и молодые дамы
окружных поместьев все до одной неравнодушны к нему; все до одной
имеют против него планы; но он!.. Я не видала никого, кто б
холоднее и беспечнее его смотрел на все знаки участия, внимания и
потаенной любви. Я приписываю это слишком уже высокому мнению о
самом себе. О, в сердце, наполненном гордостию, нет места любви!
Вчера Шварц и я поехали гулять верхом, и, разъезжая долго
без цели по песчаным буграм и кустарникам, мы наконец сбились с
пути и с толку, то есть потеряли дорогу и соображение, как найти
ее. Кружась более часа все около того места, где, казалось нам,
должна была быть дорога, усмотрели мы невдалеке деревню. Шварц,
начинавший уже выходить из терпения и сердиться, поскакал в ту
сторону, а за ним и я. Мы приехали к огородам; в одном из них
женщина стлала лен. Шварц, подъехав к этому огороду, закричал:
"Послушай, тетка! как зовется эта деревня?" - "Що пан каже?" -
спросила крестьянка, кланяясь в пояс. "Как зовут деревню!
провались ты с поклонами!" - крикнул Шварц, блистая глазами.
Женщина испугалась и зачала говорить протяжно и запинаясь при
каждом слове, что деревня эта имеет не одно название, что когда
она была построена, то называлась как-то мудрено, она не упомнит;
а теперь... "Черт возьми тебя, деревню и тех, кто строил ее!" -
сказал Шварц, дав шпоры лошади. Мы понеслись. Шварц, бранясь и
проклиная, а я с трудом удерживаясь от смеху. Проскакав с
полверсты в прямом направлении, мы увидели еще одну женщину, тоже
расстилающую лен на поляне, окруженной кустарником, через который
пролегала малоезжаная дорога. "Позволь мне расспросить эту
женщину, - сказала я Шварцу, - ты только пугаешь их своим
криком". - "Пожалуй, расспроси, вот увидишь, какой вздор она
занесет". Я подъехала к женщине: "Послушай, милая, куда ведет эта
дорога?" - "Не знаю!" - "Нельзя ли ею проехать в Корпиловку?" -
"Нельзя!" - "Ну, а к черту нельзя ли по ней доехать?" - спросил
Шварц, вышед из терпения, с злобною иронией и таким голосом,
которого даже и я испугалась. "Можно, можно", - говорила
оробевшая крестьянка, низко кланяясь нам обоим. "Не слушай его,
милая, скажи только нам, не знаешь ли, как проехать в Корпиловку?
Нельзя ли прямо полями? Она, кажется, должна быть недалеко
отсюда". - "Да вы откуда приехали сюда?" - спросила женщина,
робко посматривая на Шварца. Я сказала. "О, так вы заплутались,
вам надо вернуться назад и опять сюда приехать!.." При этом
ответе я умерла, как говорится, от смеху. "Как прекрасно
расспросил, - сказал Шварц, - не хочешь ли исполнить по совету!"
Мы поехали и, проплутав еще часа два, открыли потом свою
заколдованную Корпиловку и приехали в нее.
Наконец стальное сердце Тутолмина смягчилось! пробил час его
покорения!.. Графиня Мануци, красавица двадцати восьми лет,
приехала к отцу своему, графу Платеру, в гости и огнем черных
глаз своих зажгла весь наш Литовский полк. Все как-то
необыкновенно оживились! все танцуют, импровизируют, закручивают
усы, прыскаются духами, умываются молоком, гремят шпорами и
перетягивают талию a la circassienne!(как черкешенки
(франц.))Графиня истинно очаровательна! в белом атласном капоте с
блондовым покрывалом на волосах, опускающимся до половины ее
прекрасных томных глаз. Она сидит в больших креслах и с милою
небрежностию и равнодушием смотрит на ходящих, стоящих, блестящих
и рисующихся перед нею уланских Адонисов наших! Она с дороги
устала; так пленительно склоняет она голову к плечу матери и
говорит вполголоса: "Ah! maman, comme je suis fatiguee!"(Ах!
мама, как я устала! (франц.)) Но огонь глаз и удовольственная
улыбка говорят противное. Уланы верят им более, нежели словам, и
не торопятся домой. Наконец дремота восьмидесятилетнего Платера
вразумила плененных кавалеристов, что, может быть, графиня в
самом деле устала.
Красавец Тутолмин и красавица Мануци неразлучны; бал у
Тутолмина сменяется балом у Платера; мы танцуем поутру, танцуем
ввечеру. После развода, который теперь всякий день делается с
музыкою и полным парадом и всегда перед глазами нашего
генерал-инспектора - графини Мануци, мы идем все к полковнику; у
него завтракаем, танцуем и наконец расходимся по квартирам
готовиться к вечернему балу! От новой Армиды не вскружилась
голова только у тех из нас, которые стары, не видели ее, имеют
сердечную связь и, разумеется, у меня; остальное все вздыхает!
Все утихло!.. не гремит музыка!.. Мануци плачет!.. нет ни
души в их доме из нашего полка!.. Мануци одна в своей спальне
горько плачет!.. А вчера мы все так радостно скакали какой-то
бестолковый танец!.. вчера, прощаясь, уговаривались съехаться
ранее, танцевать долее и опять на весь вечер навязать нашему
Грузинцову старую графиню!.. Но вот как непрочны блага наши на
земле: выступить в двадцать четыре часа! Магические слова! от них
льются слезы Мануци! от них весело суетятся молодые солдаты! от
них все, что вчера пело и танцевало, пасмурно рассчитывается и
расплачивается за разные разности! Рейхмар говорит, что его
ошеломило этим приказом! Солнцев, Чернявский, Лизогуб, Назимовы и
Торнези, хотя были верными сподвижниками Тутолмина на поприще
волокитства, нимало, однако же, не грустят и сейчас все полетели
в свои эскадроны; Торнези и я поехали в Стрельск. "Опомнились ли
вы наконец? - спросил нас Подъямпольский. - Я думал, вы насмерть
закружитесь!" Мы сказали, что все еще раздается в ушах наших звук
последнего котильона. "Ну, хорошо! а вот теперь начнем котильон,
которого фигуры будут, по-видимому, довольно трудны... Прощайте,
господа! у нас полные руки дела!" Мы отправились к своим взводам.
ВОЙНА 1812 ГОДА
17-го марта. Сегодня
сказали мы последнее прости
гостеприимному дому Платера, веселому жилищу нашему в Домбровице
и всему, что нас любило, и всему, что нас пленяло! Мы идем в
Бельск, выострим свои пики, сабли и пойдем далее.
Говорят старики уланы, что всякий раз, как войско русское
двинется куда-нибудь, двинутся с ним и все непогоды. На этот раз
надобно им поверить: со дня выступления провожают нас снег,
