навигацию после обеда, когда зоркие глаза молодой тетки
закрывались для сна. Дядя уходил заниматься хозяйством или читал
газеты, которые тетушка-девица слушала с большим участием;
оставалась только бабушка, которая могла бы увидеть меня; но она
имела уже слабое зрение, и я в совершенной безопасности
разъезжала прямо перед ее окнами.
Весною приехала к нам еще одна тетка моя, Значко-Яворская,
живущая близ города Лубен; она полюбила меня и выпросила у
бабушки позволение взять меня к себе на все лето.
Здесь и занятия мои и удовольствия были совсем другие; тетка
была строгая женщина, наблюдавшая неослабный порядок и приличие
во всем; она жила открыто, была знакома с лучшим обществом из
окружных помещиков, имела хорошего повара и часто делала балы; я
увидела себя в другой сфере. Не слыша никогда брани и укоризн
женскому полу, я мирилась несколько с его участию, особливо видя
вежливое внимание и угождения мужчин. Тетка одевала меня очень
хорошо и старалась свесть загар с лица моего; воинские мечты мои
начинали понемногу изглаживаться в уме моем; назначение женщин не
казалось уже мне так страшным, и мне наконец понравился новый род
жизни моей. К довершению успокоения бурных помыслов моих, дали
мне подругу; у тетушки жила другая племянница ее, Остроградская,
годом моложе меня. Мы обе были неразлучны; утро проводили в
комнате у тетки нашей, читая, рисуя или играя; после обеда до
самого чаю мы были свободны гулять и тотчас уходили в ливаду; так
называется часть земли, обыкновенно примыкающая к саду и
отделяемая от него одним только рвом; я перескакивала его с
легкостью дикой козы; сестра следовала моему примеру, и мы в
продолжение урочного времени нашей прогулки облетали все соседние
ливады во всем их пространстве.
Тетка моя, как и все малороссиянки, была очень набожна,
строго наблюдала и исполняла все обряды, предписываемые религиею.
Всякий праздник ездила к обедне, вечерне и заутрене; я и сестры
должны были делать то же. Сначала мне очень не хотелось вставать
до свету, чтоб идти в церковь, но в соседстве у нас жила помещица
Кириякова с сыном и также всегда приезжала в церковь. В ожидании
начатия службы Кириякова разговаривала с теткою, а сын ее,
молодой человек лет двадцати пяти, подходил к нам, или, лучше
сказать, ко мне, потому что он говорил только со мною. Он был
очень недурен собою, имел прекрасные черные глаза, волосы и брови
и юношескую свежесть лица; я очень полюбила божественную службу и
к заутрене вставала всегда уже прежде тетушки. Наконец разговоры
мои с молодым Кирияковым обратили на себя внимание тетки моей.
Она стала замечать, расспрашивать сестру, которая тотчас и
сказала, что Кирияк брал мою руку и просил меня отдать ему
кольцо, говоря, что тогда сочтет себя уполномоченным говорить с
тетушкою.
Получа такое объяснение от сестры моей, тетка призвала меня
к себе: "Что говорит с тобою сын нашей соседки всякий раз, когда
мы бываем вместе?" Не умея вовсе притворяться, я рассказала
тотчас все, что было мне говорено. Тетушка покачала головою; ей
это очень не нравилось. "Нет, - говорила она, - не так ищут руки
девицы! К чему объясняться с тобою! Надобно было прямо отнестись
к твоим родственникам!" После этого меня отвезли обратно к бабке;
я долго скучала о молодом Кирияке. Это была первая склонность, и
думаю, что если б тогда отдали меня за него, то я навсегда
простилась бы с воинственными замыслами; но судьба,
предназначавшая мне поприщем ратное поле, распорядила иначе.
Старая Кириякова просила тетку мою осведомиться, имею ли я какое
приданое, и, узнавши, что оно состоит из нескольких аршин лент,
полотна и кисеи, а более ничего, запретила сыну своему думать обо
мне.
Мне наступил пятнадцатый год, как в один день принесли дяде
моему письмо, повергшее всех в печаль и недоумение. Письмо было
от батюшки; он писал к матери моей, умолял ее простить ему,
возвратиться и давал клятву все оставить. Никто ничего не мог
понять из этого письма. Где мать моя? Почему письмо к ней
адресовано в Малороссию? Разошлась ли она с мужем, и по какой
причине? Дядя и бабка мои терялись в догадках.
Недели через две после этого письма я каталась в лодке по
Удаю и вдруг услышала визгливый голос бабушкиной горничной девки:
"Панночко, панночко! идыть до бабусци!". Я испугалась, услыша
призыв к бабушке, повернула лодку и мысленно прощалась с своим
любезным дубом, полагая, что теперь велят его приковать цепью к
свае и прогулки мои по реке навсегда кончились. "Как это
случилось, что бабушка увидела?" - спрашивала я, приставая к
берегу. "Бабушка не видала, - отвечала Агафья, - но за вами
приехал Степан; матушка ваша прислала". Матушка? За мною?
Возможно ли? Ах, прекрасный край, неужели я должна буду оставить
тебя?.. Я шла поспешно домой; там увидела старого слугу нашего,
бывшего во всех походах с отцом моим; седой Степан почтительно
подал мне письмо. Отец писал, что он и мать моя желают, чтоб я
немедленно приехала к ним, что им скучно жить розно со мною. Это
было непонятно для меня; я знала, что мать не любила меня; итак,
это батюшка хочет, чтоб я была при нем; но как же согласилась
мать моя? Сколько я ни думала и сколько ни сожалела о
необходимости оставить Малороссию, о стеснении свободы, меня
ожидающем, о неприятном размене прекрасного климата на холодный и
суровый, но должна была повиноваться! В два дня все приготовили,
напекли, нажарили, лакомств дали огромный короб и все уложили. На
третий почтенная бабка моя прижала меня к груди своей и, целуя,
сказала: "Поезжай, дитя мое! Да благословит тебя господь в пути
твоем! Да благословит он тебя и в пути жизни твоей!" Она положила
руку свою мне на голову и тихо призывала на меня покровительства
божия! Молитва праведницы была услышана: во все продолжение
воинственной, бурной жизни я испытывала во многих случаях видимое
заступление всевышнего.
Нечего описывать путешествия моего под надзором старого
Степана и в товариществе двенадцатилетней Аннушки, его дочери;
оно началось и кончилось, как начинаются и оканчиваются подобные
вояжи: ехали на протяжных тихо, долго и наконец приехали. Отворяя
дверь в зал отцовского дома, я услышала как маленькая сестра моя,
Клеопатра, говорила: "Подите, маменька, какая-то барышня
приехала!" Сверх ожидания, матушка приняла меня ласково; ей
приятно было видеть, что я получила тот скромный и постоянный
вид, столько приличествующий молодой девице. Хотя в полтора года
я много выросла и была почти головою выше матери, но не имела уже
ни того .воинственного вида, делавшего меня похожею на Ахиллеса в
женском платье, ни тех гусарских приемов, приводивших мать мою в
отчаяние.
Прожив несколько дней дома, я узнала причину, заставившую
прислать за мною. Отец мой, всегда неравнодушный к красоте,
изменил матери моей в ее отсутствие и взял на содержание
прекрасную девочку, дочь одного мещанина. По возвращении матушка
долго еще ничего не знала, но одна из ее знакомых думала услужить
ей, объявив гибельную тайну, и отравила жизнь ее ядом,
жесточайшим из всех, - ревностию! Несчастная мать моя помертвела,
слушая рассказ безумно услужливой приятельницы, и, выслушав, ушла
от нее, не говоря ни слова, и легла в постель; когда батюшка
пришел домой, она хотела было говорить ему кротко и покойно, но в
ее ли воле было сделать это! С первых слов терзание сердца
превозмогло все! Рыдания пресекли ее голос; она била себя в
грудь, ломала руки, кляла день рождения и ту минуту, в которую
узнала любовь! просила отца моего убить ее и тем избавить
нестерпимого мучения жить, быв им пренебреженною! Батюшка
ужаснулся состояния, в котором видел мать мою; он старался
успокоить ее, просил не верить вздорным рассказам; но, видя, что
она была слишком хорошо уведомлена обо всем, клялся богом и
совестию оставить преступную связь; матушка поверила, успокоилась
и простила. Батюшка несколько времени держал свое слово, оставил
любовницу и даже отдал ее замуж; но после взял опять, и тогда-то
мать моя в отчаянии решилась было навсегда расстаться с неверным
мужем и поехала к своей матери в Малороссию; но в Казани
остановилась. Батюшка, не зная этого, написал в Малороссию,
убеждая мать мою простить ему и возвратиться; но в то же время и
сам получил письмо от матери моей. Она писала, что не имеет силы
удалиться от него, не может перенесть мысли расстаться навек с
мужем, хотя жестоко ее обидевшим, но и безмерно ею любимым!
Умоляла его одуматься и возвратиться к своим обязанностям.
Батюшка был тронут, раскаялся и просил матушку возвратиться.
Тогда-то она послала за мною, полагая, что присутствие любимой
дочери заставит его забыть совершенно недостойный предмет своей
привязанности. Несчастная! ей суждено было обмануться во всех
своих ожиданиях и испить чашу горести до дна! Батюшка переходил
от одной привязанности к другой и никогда уже не возвращался к
матери моей! Она томилась, увядала, сделалась больна, поехала
лечиться в Пермь к славному Гралю и умерла на тридцать пятом году
от рождения, более жертвою несчастия, нежели болезни!.. Увы!
бесполезно орошаю теперь слезами строки эти! Горе мне, бывшей
первоначальною причиною бедствий матери моей!.. Мое рождение,
пол, черты, наклонности - все было не то, чего хотела мать моя.
Существование мое отравляло жизнь ее, а беспрерывная досада
испортила ее нрав и без того от природы вспыльчивый и сделала его
жестоким; тогда уже и необыкновенная красота не спасла ее; отец
перестал ее любить, и безвременная могила была концом любви,
ненависти, страданий и несчастий.
Матушка, не находя уже удовольствия в обществе, вела
затворническую жизнь. Пользуясь этим обстоятельством, я выпросила
у отца позволение ездить верхом; батюшка приказал сшить для меня
казачий чекмень и подарил своего Алкида. С этого времени я была
всегдашним товарищем отца моего в его прогулках за город; он
находил удовольствие учить меня красиво сидеть, крепко держаться
в седле и ловко управлять лошадью. Я была понятная ученица;
батюшка любовался моею легкостию, ловкостью и бесстрашием; он
говорил, что я живой образ юных лет его и что была бы подпорою
старости и честию имени его, если б родилась мальчиком! Голова
моя вскружилась! но теперешнее кружение было уже прочно. Я была
не дитя: мне минуло шестнадцать лет! Обольстительный удовольствия
света, жизнь в Малороссии и черные глаза Кирияка, как сон,
изгладились в памяти моей; но детство, проведенное в лагере между
гусарами, живыми красками рисовалось в воображении моем. Все
воскресло в душе моей! Я не понимала, как могла не думать о плане
своем почти два года! Мать моя, угнетенная горестию, теперь еще
более ужасными красками описывала участь женщин. Воинственный жар
с неимоверною силою запылал в душе моей; мечты зароились в уме, и
я деятельно зачала изыскивать способы произвесть в действие
прежнее намерение свое - сделаться воином, быть сыном для отца
своего и навсегда отделиться от пола, которого участь и вечная
зависимость начали страшить меня.
Матушка не ездила еще в Пермь лечиться, когда в город наш
пришел полк казаков для усмирения беспрерывного воровства и
смертоубийств, производимых татарами. Батюшка часто приглашал к
себе обедать их полковника и офицеров; ездил с ними прогуливаться
за город верхом; но я имела предусмотрительность никогда не быть
участницею этих прогулок: мне нужно было, чтобы они никогда не
видали меня в чекмене и не имели понятия о виде моем в мужском
платье. Луч света озарил ум мой, когда казаки вступили в город!
Теперь я видела верный способ исполнить так давно предпринятый
план; видела возможность, дождавшись выступления казаков, дойти с
ними до места, где стоят регулярные полки.
Наконец настало решительное время действовать по
предначертанному плану! Казаки получили повеление выступить; они
вышли 15-го сентября 1806 года; в пятидесяти верстах от города
должна была быть у них дневка. Семнадцатого был день моих именин,
