пейзажа. Детали: цвет, яркость освещения, дистанция, отделяющая либо
связывающая субъект речи с объектом, масштабы, наконец, реестр
предметов, который также рассыпается на неисчислимые ряды условий
представления иных деталей. Картезианская грамматика пейзажа - имя
входит в податливую сердцевину вещи. День как бы издалека.
"Состарившиеся ранее в кругах юга листья платанов... Хотя нет никакого
секрета в том, как они выглядят в октябре, раскрывая кроны легкой
кровью навстречу слепому ветру зимы... кристаллические толщи
воздуха... чрезмерно синяя синева смыкалась, стекая с нежной шелухой
какой-то неправдоподбной корой, где пламя темнее темного, уходя
неизвестно какими путями в глубину зрачка, и там не то чтобы
успокаивалось, утихало, меркло или же расплывалось в фигуры дерева,
облака, камня, пешехода, машины, но уступало место иному. Чему?
Эфирное, обжигающее масло полнило зрачок. Легко воспарял небосвод. За
спиной курилась степь." Достаточно. Это ординарное описание пейзажа,
которое может исполнить каждый, интересует нас с позиции анализа
распределения и последовательности вовлечения определенной лексики. В
конце месяца. Дата не подлежит сомнению. В дверь балкона дует. Снизу.
Поэтому ноги в шерстяных носках замерзли. Ноги, шерстяные носки,
пейзаж. Затем действие. Иногда действие обозначает чередование
ситуаций, которые угрожают курсу персонажа, отклоняют его от
намеченной цели. Иногда, в то же самое время действием является
чередование обыкновенных слов. Письмо написано.
Паутина скорости, сплетающая вещи в единый миг, подобно ветру,
слоящемуся за стенами скорлупы, отраженных со всех сторон, намерений.
Возможно ли будет когда-либо выйти за пределы этой неподвижности?
Вечерняя прохлада сливалась с прохладой садов. Кое-откуда тянуло
сыростью ночной травы, дымом притаившихся вечерних костров, в которых
рачительные хозяева сжигали хлам: на рассвете, в тумане, возвращаясь,
находили обгоревшие справочники по орнитологии, иногда, проеденный
коричневыми пятнами, автопортрет Рафаэля или какое другое великое
произведение, оттиснутое на клейкой поверхности журнального листа,
серые песчаные кружева, кипы журналов, спирали камней, обувь,
продолжавшую тлеть - обычно горела довольно вяло, не прибавляя жара.
Шиповник наливался черным сном, петуния продолжала мерцать, выцветая у
заборов. Гром. Припомни, что значила для тебя мысль в ту пору и где
стояли мальвы? Какой она - любая - представляется ныне? Что означало
для тебя думать? Как это было? В каком наклонении? В склоненьи ствола?
В сколе стекла? В изгибе ореховой плети? Стекавшего по вещам?
Возникало ли поначалу, как смутное звучание, лишенное оболочки звука,
наподобие эхо, наплывавшего ниоткуда, - из различия между историей и
твоей памятью, в котором, оказывается, повторяет себя тот же мотив: я
хотел выкопать из могилы его труп, я хотел сжечь его в полдень на
склоне холма ли, горы, чтобы вынудить его окинуть взором то, что с
таким упорным постоянством он пытался забыть: процессии женщин с
кусками мяса в руках, вперившие взгляд во что-то чрезвычайно смешное,
чья мера вне, за, так как не? Или же, напротив, вся тончайшая завязь
плоти, реальности рассыпалась золотистой золой, уносимой, дует,
беззвучие? А тогда - не с удивлением ли смотрел на лица, обступавшие
тебя, метонимический перенос. Переход. Серп. В чем заключалось
различие мужчины и женщины? В нескончаемой сваре об означающем?-
имени?-настоящем? Они возникали из себя же, неисчерпаемые, неколебимые
в чертах, застывшие, застигнутые на месте исчезновения едва слышимого
шума. Но дальше, дальше, что происходило дальше! Было ли это так, как
происходит с тобой, когда ты начинаешь изменять рисунок, пестрящий
кожу твоих жестов, когда ты проближаешься ко мне, когда все "когда"
прекращают собой условие времени исправно служить нам, а глаза смотрят
сквозь мое лицо, как если бы не быть затылку, лбу, как если бы одним
глазам плавать в книгах воздуха, но там, за ними, когда бы их не было
на самом деле, конечно же нет ничего, кроме стены, на которой
несколько фотографий, разрозненные страницы с датами встреч,
назначенных на прошлое (дикий виноград, не ешь, горек; шелушение
извести мешает мне, полнолуние, деньги позвякивают в карманах) и
телефонных разговоров, просыпавшихся толченым мелом в отверстия
перфорации памяти. Мята в росе. Пустые соты истории. Пустые города
толп. Но было ли так, как это бывает с тобой, когда ты, сохраняя
интонацию неизменной, уже путаешь слова, когда пропадает или же
становится несущественным различие в них, и когда я понимаю, что мне
тоже нет нужды ни в чем (кроме как проглотить ком слюны, размотать
кокон выдоха) и даже не в этом, столь необходимом окружении мелочей,
так мною любимых!... - нет, скорее, вожделенных в обрамлении каждого
дня, шага, мгновения перемещения в моем, мне принадлежащем теле (и
чему ты угрозой, ибо я, словно вступаю с тобой в сговор, предаю их, но
только, спрашивается, во имя чего, краем рассудка сознавая, что и твоя
ветвящаяся невнятность, и мое, только что упомянутое предательство -
беру его в кавычки, как "смерть поэта" - могут вызвать в лучшем случае
смех, но так или не так? Если не так, разуверь и расскажи, как и что
дальше, когда тебе казалось, что ты встретился с тем, что позже по
обыкновению стал называть "мыслью", которая - но разве не так? ты
сказал другое? но что же?.. - обращает то, что было или "ощущалось"
тобой магическим ульем, в шелуху, как слова; вечно путаются, путая,
накануне. А затем, спустя ряд "нераспознанных мгновений", оказываются
не то зоной ожога, не то просьбой. Любое становится обнаженным
действием, любое огромней, нежели наше родство; наше двоящееся в
нечетном желании тело, дающее, - не прекращающее себя в просторе
приближения. И хотела бы найти, конечно, а если не существует,
затаиться, вырвать из своего рта, чтобы растворить в твоем, вложить и
растворить, а затем услышать их восстающими из грязи, хрипа, судороги,
надменности, не имеющих ничего общего с человеческой мерой, -
впрочем, я не права, я не хотела бы приписывать тебе того, чего не
было. И что никоим образом, насколько я помню, не совпадало с "зеленой
лампой" и фразой о ней, оставаясь связанным с чем-то, что касалось,
скорее, бумаги, карандаша, движения руки и, озарением коснувшегося
мозга, забвения. Тогда. Прошедшее время, образованное из пространства.
Не исчезнуть после, а продолжать.
Продолжи. Шум поездов становился настолько явственным, как если бы они
проходили за домом. Быть дождю. За домом располагались сады,
переходившие в другие сады. Расположение в домах и деревьях, в окнах,
в воде, числах, телах, в банях, церквах, рынках. Годы, переходящие в
другие годы. И сегодня не понимаю - что. Как могло. Исчезая или
ослабевая. Это называется первым вопрошанием мысли о себе. Сходство с
порнографией - иначе, попытка овладения в зрительном опыте не-
означенным, раз-означающим. Как попытка номинации, подчинения. Не
"кого" и не "что". Безнадежная метафизическая тяжба с невидимым, не
обмениваемым на знание и знак. Нет. Одиночество переходит в обратную
перспективу отрицательных чисел-богов Прокла, грезящих всеотражающей
страстью, одержимостью в стекловидном стяжении. I want to hit you or
slice you may be burning is better not the body but, your imagination.
Yes I still am stubborn child but who are you sitting so calmly beside
me knowing you will never see me knowing in that moment I need you
(who cares about need you say). So much time & no time. И все? Нет. Но
осталось ли это от того, что было? Думать ли думал, что открывая
другое лицо, смогу уследить? Апостроф, зеленое крыло мотылька.
Расположение точек. Когда иссякает речь. В доме небес зрение дарит
богов окрыленных кириллицы. Новорожденная звезда. Стечение сонорных
согласных. Письмо, терпение, дрожь, грезящая переходом, когда терпнет
рука и немеет узел предпосылок. Горы формируют глаз - обоюдовогнутый
хаос, чаша, собирающая синеву во всепоглощающий луч. Воздух
задыхается. Таковы сны падения вверх. Вертикальные сны у стены, в роях
пядениц. Тускнеющее солнце, огромное ухо, опрокинутая тяжесть. Синий
кристалл субботы впивается в кожу воды. Яблоко бессердечно. Этот факт
доказуем, как ты, падающий непрерываемым снегом, льющийся смрадной
жижей из хрустального шара. Здесь утрачиватся власть повторения,
власть крови, но не твоей, когда она хлещет по ногам, темным туманом
коры одевая пах, мой хуй, во многих водах сбегая. Не благо ли
"наслаждаться голосом привычных вещей"? Благо сделать их немыми. Как
водоросли. Как сравнение. Как граммaтический узор. Музей окурков.
Архив ногтей. Коллекции крохотных предметов, веселящих сердце. Каждая
вещь, принятая на веру - гарантия, залог спасения. Сетование: утрачена
"уникальность". Вещь стала множествoм, не имеющим конца вещением.
Зачем ты здесь? Я солдат и отстал от своего полка. У тебя еврейский
череп. Черепаха на предплечьи или календарь Ацтеков. О чем угодно. На
красном песке черные водоросли. Желтизна камня. Шаги на лестнице.
Светлые трещины в разные стороны. Выеби ее. Стук дверей. Голоса.
Телефон. На даче убийство. Связи нет. Третий день пурга. Там, говорю я
вам, там затаился охотник. Необходимость приобретения. А также: что
располагается в противоположном направлении?
Отяжелевший дом небес.
Ненастный кокон пламени и ветра,
Чья тяжесть ждет, как на краю просвета,
В предчуствии пресуществленья правил и плена узкого -
в агонии расправлен
побегами ветвящегося тленья, ростками, утоляющими зренье
того, что видимо
того, что несомненно,
должно стать нитью, за "черту ведущей",
туда, где постигает трудно
зрачок строение глагола "пусть", подобно
пустоши свои пределы
и созерцает глаз газообразный свет,
источника не знающий, ни цели.
Земля вся здесь. Как белизны рассвет,
с которой ласково смывает осязанье
то, что служило мере основаньем -
то, что сквозило
снами сочетанья,
в котором вещь восторженно цветет от намеренья стать
к смещенью, различаясь,
и затруднительно понять, зачем твой рот
неслышно претворяет
руки движенье в тень
и в созерцанье голос,
как, если б след со всем сливался без следа,
как со слюной слюна во мнимом безразличьи,
повиновенье ткущем в воздухе нечистом -
так мановение сокрытых мятежей
пыльцой осевших золотистой
на плоскости привычного безликой,
дохнет подобно зною из листвы.
Душе открыв тяжелый дом небес, когда покорное,
немое утро дымится тускло, как сгоревший лес.
И оседает под стопой земля.
Глуха, проста. А почерневший свет
теней ведет с собою своры - легки, как пепел
и светлы, как снег. Кусты остры, как черное на черном,
в тумане искрятся корнями, -
каскады поступи уступчивой легки,
едва слышны в рассветном претвореньи,
когда горчит на стеклах хищный блеск
и дым привычный синими кругами пластается, - то чтение
над нами, как бормотание в преддверии зимы,
и все когда на все похоже.
