Относительно скоро я умру. То есть войду в некое совершенно не
интерпретируемое воспоминание, которое будет отличать от "памяти"
ненужность собирать в фокус разрозненные фрагменты (числом все те же)
в подобие пористой поверхности. На месте исчезнувшего - явление. Я так
и не узнаю - является ли любое сокращение лицевого мускула, любая
прядь сна, любой миг терпения, одержимости, речи, заурядной реакцией
отстранения, отделения, в котором, как я только что сказал, явь может
быть явлена быть в событии этой неизъяснимой разуму связи между
убыванием и прибылью. В промежутке которой чрезвычайно трудно понять,
что такое Красота, Благо, Устройство... (он хочет быть честным) - и
потому продолжаю - что, вероятно, объясняется неожиданной слабостью
Идеи Спасения, Единства, Всеобщего и, следовательно, определенного
его/меня самого, замыкающего или должного замкнуть их в себе самом,
пальцы которого ведут перо по бумаге, вслед которому движутся глаза. В
поле их зрения попадает окно, часть двери, письмо, в котором речь идет
о переводах работ автора этого письма, о его требованиях к переводчику
быть как можно более "адекватным" и не привносить ничего своего,
поскольку - надо полагать - поэт убежден, что его собственность, то
есть, неповторимое его свое не что иное как его личное спасение.
Признаться, стихи дрянные. Автор достаточно карикатурная фигура. Автор
и его письмо с требованиями, сетованиями, раздражением. Автор более
чем уверен в том, что он сделал какое-то открытие, найдя истоки поэзии
и, паче того, "грехопадения" человека, "отделившего" себя от "природы
животного" в пароксизме не то нарциссизма, не то рефлексии.
Я, кажется, начинаю путать... идет снег, нарастая сугробом на
подоконнике, надо выключить приемник, автор письма становится чем-то
вроде диаграммы смеха, распределяя свои колебания по волнам
неослабевающего любопытства, рассыпанного в различных конфигурациях
точек. Я намеренно изменяю почерк, чтобы однообразие линейного ритма
не столь удручало при припоминании терминов: "мастерство", "гармония",
"пластичность", "выразительность", "образность", "судьба". Причем, на
миг представляю себе, как в этих терминах можно, к примеру,
поразмыслить над тем, что ты делаешь, когда занимаешься любовью, лучше
всего тогда, когда из женщины хлещет кровь, пришло время, и кожа
живота слегка липнет к коже ее живота, сгустки, а потом идешь в душ и
долго смываешь ее кровь с ног, с волос паха, с самого хуя. В зеркале.
Наблюдая светоносное истечение пластической судьбы, с убедительным
древнегреческим мастерством представляющей выразительные сцены
грехопадения. Но я также рад и тому, что уместил это предложение в
расщепленное пером мгновение не-желания.
С другой стороны, возвращаясь к терминологии, она напоминает осколки
некогда довольно обширного зеркала (такими оклеивают шары в
дискотеках), притязавшего во всеохватном отражении представить картину
мира, который между тем может обнаружить себя тоже не чем иным, как
только единственно существующим представлением, подобно мне, при иных
условиях согласившемуся бы утверждать, что в моих представлениях (или
же в динамике представлений моих-другого мир отсутствует, открывая
себя либо в своих первопричинах, являя закономерности, либо в
возвращении, требуя только одного, веры в непосредственность, в
отсутствие чего бы то ни было между им и мной (мной и другим: я это
не-другой), в одновременное настоящее, в то, что она, реальность, и
"я", если я согласен быть "я", есть одно и то же) Мир обретает свою
Картину. Поэзия - есть достаточно простое отношение между чувством
презрения к ней же, каковой бы она ни была (если она существует), и
самим ее писанием, письмом, направленным на "разрушение" любых
первооснов. Добавлю, что где-то между нитями паутины, времени
пролегает любовь, то есть игра "цели и смерти", под стать яви между
убыванием и бытием, как всеохватывающей системой объяснений. Образ не
имеет ничего общего ни с "картиной", ни с символом. Он - дырка от
бублика. Возвращаясь к Джезуальдо. В следующий раз.
И невзирая на это, вот уже несколько лет я намереваюсь рассказать об
одном припоминании, кажущемся мне крайне примечательным. Когда мы
проснулись, солнце стояло довольно высоко. Снизу, с улицы, пахло
летней пылью, прибитой водой. Мы проснулись, и солнце к тому времени
поднялось. Это тоже входит в припоминание - каждый раз припоминание
требует большего числа кругов подле пустого места, которое должно
стать, точнее, превратиться: из совершенно пустой мысли и желания
припоминания стать таковым в намерении рассказать об этом, об одном
припоминании, которое кажется мне почему-то значительным. Когда мы
проснулись.
И все же вы были обязаны изменить свое мнение. Что касается нас, мы
его не меняли, ибо, как и прежде, парили над нашими головами орлы, как
и раньше шли облака, как всегда готовы были присягнуть мы на верность
пустым улицам, пролегавшим в неколебимом ослеплении солнца, так как в
той книге писалось не только о весенних лугах в пойме Выры, к концу
мая, где рябит от крокусов и ветреницы, а к августу теснит взгляд
легкий мед купальницы - медленное описание, счастливое вполне тонкой
резьбой совлекаемых представлений, описывает безопасную дугу -
одновременно в той книге развивалась мысль о качественной
бесконечности природы, в пределах которой любая частица зависит в
своем существовании от бесконечного окружения и субструктур, благодаря
которым процесс качественных изменений частицы, как таковой,
нескончаем, и в результате взаимоотношений которых невозможен предел
числу их превращений, а поскольку ни одно слово в течение времени не
остается равным себе, будучи при всем том "одним и тем же", то и сама
книга, являясь "одной и той же" (невзирая на тьмы названий, кои также
суть то же самое), добросовестно описывающая природу в разные времена
года, - причем следует отдать должное тому факту, что предпочтение
чаще всего отдается весне, - книга, прочитанная сегодня утром, в пору,
когда вновь приходят моросящие, холодные дожди, затягивающие окна
оплывающей пеленой, пропускающей слабое роенье дрожи, отстоящих,
скорее, в умозрительном пространстве деревьев, под стать догадке,
вычитываемой из казалось бы внятных, не допускающих инотолкований
строк и отдающееся в висках сомнительным ноющим утверждением, отчего
кофе горчит более, чем обычно, повествует не только о луче, разбитом
на множество таких же ветвями, но отыскивает в переходе из некоторых
страниц в другие предложение об определенной обязательности ожидания,
то есть, терпеливого пребывания в нетерпении (но это не обо мне, нет,
отнюдь не обо мне - тому, кто называется мной, ему золотистая пыль,
текущая по пустому листу бумаги и странно отзванивающие муравьи крови
при прикосновении к ним) и, тем не менее, в ожидании, когда просто
ждать, не обинуясь, не того, как про-изойдет то, что казалось по
недомыслию вечным, незыблемо отданным как должное, ибо все равно либо
рано или поздно должно быть рапределено - по элементам зрения -
роздано в зависимости от меры твоей заслуги, являющейся чем-то вроде
уменьшенной копии Великой Добродетели, и что, таким образом,
свидетельствует о явственном присутствии незыблемо учрежденных связях
этой небесно-земной грамматики, соотносимой разве что со структурой
кристалла (для красного словца) или колеса, его кристаллической
решетки, в стереометрическом бреду которой (симметрия мадригала)
каждое сочленение - смысл ее крепости, а стало быть предназначения, но
иного, того, как оно никогда не произойдет, точнее, того, как оно,
произойдя в догадке, в обыкновенном желании "получить" нечто в виде
награды за свое совершенно никчемное существование (не эта ли книга,
читаемая в час утреннего моросящего дождя, повествовала еще мгновение
назад о героях, их добродетелях, деятельности их по избавлению от
подобного ощущения?), так и останется непроисходящим, даже более того,
исходящим из своего призрачного появления в перспективе воздаяния,
когда одному больше, другому меньше, а третьему вовсе ничего, и от
чего первому еще больше, как и другому, поскольку так и умножающая
сладость сострадания серебряным гвоздем забивается в темя: "чем помочь
тебе, брат, сестра... как разделить: a) грехи твои, б) вину твою
взвалить на наши плечи" - такова радость и оживление, поскольку на
самом деле смутное, дикое предчувствие, что обмануты, шевелится в
самом острие этого сладостного гвоздя, достигая рассудка, по которому,
словно все по тому же полу темной пещеры несутся тени, напоминающие
облака, идущие с севера, если смотреть этот сон, снящийся себе
безустанно. И подобно перекиси водорода, вскипающей в алом клекоте
артерии, сирень начинает обугливаться в темных прядях ветра,
подымающегося к утру с земли, где скорость, осколки разбитых бутылок,
шлак, истлевший металл отживших свое водопроводных труб, застывшая в
корчах ржавчины арматура и серенькое небо, ничтожное небо Охты или
ежедневного начала, однако город состоит из другого. Ветер - лишь наше
слабое сновидение, тончайшая (в смысле уязвимости, но никак не
"вкуса") мечта о стирании этой главы рассказанного в каждом. Есть ли
исключения? Каковы они? О чем? Схлопывающиеся ножницы входов метро
отбрасывают сень преисподней на речь доблестно сражающихся за - мужей.
Оружие и время различные вещи. Он прибыл из другого места. Центр
биологической государственной машины - кровь. Право лить. Право на ее
распределение. Право чести. Говорящее кровью. Но я утопаю в твоей
крови, в жарком рассеяньи, когда луны, как старые разбитые колеса
сходят со своих светоносных кругов, и скалы крошатся от едва слышного
стона приоткрывающей смолистое веко птицы, мы просто слипаемся, словно
пропитаны кровью, слюной, слизью ткани - спустя тысячелетия очертания
сохранятся - когда приходит время тающей соли и маслянистой киновари,
чей полуночный жар - зеркало милосердия и приговора. Лексика газет.
Несколько словарей. На наших глазах происходит замещение одних пластов
другими. Створы входов в метро, схлопывающиеся на уровне паха,
косвенным образом по нескольку раз ежедневно ввергают рассерженных
мужчин в тень страха, - кастрация. Достигая рассудка, где стоят
медленные облака, обволакивая в сон, снящийся сну об осоке и отлогих
берегах в низине, за которыми голые холмы пекутся на солнце, и где
однажды, разрывая зеркальное марево времени, впилось в босую ногу
среди дикого клевера жало осы. Количество произносимого - "милосердие"
свидетельствует об объеме ужаса, глубине унижения, страхе наказания,
желании мести. А в это время другой пишущий погружается в собственное
детство. Пишущих становится больше. Детство - не знание. Но обладание
им. Как цветом папоротника, как цветением фосфора. Прямая нить
которого. Отрезок неуследим. Ночи. Из комнаты в комнату. С улицы на
улицу. Гимн вину. Все тот же праздник осхофориев в расположении домов
и деревьев. В последний момент уклониться. Выглядит так. Тебе задают
вопрос, куда ты движешься, зная, что идешь ты пить вино на Моховую,
что осталось тебе совсем мало и через минуту уже будешь размахивать в
снегах метущих стаканом с шампанским, что через те же минуты у тебя
встреча, что сегодняшний вечер станет очередным воспарением, а тебе
задают вопрос, куда и зачем, потому что желают знать, тем паче не ты
ли сам спрашиваешь знакомого, к примеру, как у него обстоят дела, и
выглядит это в высшей степени одинаково, поскольку любому из
