меня в час свой тяжелый, последний! что мне до золотой прежней жизни моей,
до теплой светлицы, до девичьей волюшки! что мне до того, что продалась я
нечистому и душу мою отдала погубителю, за счастие вечный грех понесла! Ах,
не в том мое горе, хоть и на этом велика погибель моя! А то мне горько и
рвет мне сердце, что я рабыня его опозоренная, что позор и стыд мой самой,
бесстыдной, мне люб.. что любо жадному сердцу и вспоминать свое горе,
словно радость и счастье, - в том горе, что нет силы в нем и нет гнева за
обиду свою!..
Дух занялся в груди бедной женщины, и судорожное, истерическое рыдание
пресекло слова ее. Горячее, порывистое дыхание палило ее губы, грудь
подымалась и опускалась глубоко, и непонятным негодованием сверкнули глаза
ее. Но столько очарования озолотило лицо ее в эту минуту, таким страстным
потоком чувства, такой невыносимой, неслыханной красотою задрожала каждая
линия, каждый мускул его, что разом угасла черная дума и замолкла чистая
грусть в груди Ордынова. Сердце его рвалось прятаться к ее сердцу и
страстно в безумном волнении забыться в нем вместе, застучать в лад тою же
бурею, тем же порывом неведомой страсти и хоть замереть с ним вместе.
Катерина встретила помутившийся взор Ордынова и улыбнулась так, что
удвоенным потоком огня обдало его сердце. Он едва помнил себя.
- Пожалей меня, пощади меня! - шептал он ей, сдерживая дрожащий свой
голос, наклоняясь к ней, опершись рукою на ее плечо и близко, близко так,
что дыхание их слышалось в одно, смотря ей в глаза. - Ты сгубила меня! Я
твоего горя не знаю, и душа моя смутилась...Что мне до того, об чем плачет
твое сердце! Скажи, что ты хочешь... я сделаю. Пойдем же со мной, пойдем,
не убей меня, не мертви меня!..
Катерина смотрела на него неподвижно; слезы высохли на горячих щеках
ее. Она хотела прервать его, взяла его за руку, хотела сама что-то говорить
и как будто не находила слов. Какая-то странная улыбка медленно появилась
на ее губах, словно смех пробивался сквозь эту улыбку.
- Не все ж я, знать, тебе рассказала, - проговорила она наконец
прерывистым голосом. - Еще расскажу; только будешь ли, будешь ли слушать
меня, горячее сердце? Послушай сестрицу свою! Знать, мало спознал ты ее
лютого горя! Хотела б я рассказать, как я с ним год прожила, да не стану...
А минул год, ушел он с товарищами вниз по реке, и осталась я у названой
матушки его во пристани ждать. Жду его месяц - другой - и повстречалась я в
пригородье с молодым купцом, взглянула на него и вспомнила про былые годы
золотые. "Любушка-сестрица! - говорит он, как два слова перемолвил со мной.
- Я Алеша, твой названый суженый, нас детьми старики на словах повенчали;
забыла меня, вспомни-ка, я из вашего места..." - "А что говорят обо мне в
вашем месте?" - "А говорит людской толк, что ты нечестно пошла, девичий
стыд позабыла, с разбойником, душегубцем спозналась", - говорит мне Алеша,
смеясь. - "А ты что про меня говорил?" - "Много хотел говорить, как сюда
подъезжал, - и смутилось в нем сердце, - много сказать захотелось, а теперь
душа у меня помертвела, как завидел тебя; сгубила ты меня! - говорит. -
Купи ж и мою душу, возьми ее, хоть насмейся над сердцем, любовью моей,
красная девица. Я теперь сиротинушка, хозяин свой, и душа-то моя своя, не
чужая, не продавал ее никому, как иная, что память свою загасила, а сердце
не покупать стать, даром отдам, да, видно, дело оно наживное!" Я
засмеялась; и не раз и не два говорил - целый месяц в усадьбе живет, бросил
товары, своих отпустил, один-одинешенек. Жаль мне стало его сиротских слез.
Вот и сказала я ему раз поутру: "Жди меня, Алеша, как стемнеет ночь, пониже
у пристани; поедем с тобой в твое место! опостылела мне жизнь моя
горемычная!" Вот ночь пришла, я узелок навязала, и душа заныла, заиграла во
мне. Смотрю, входит хозяин мой нежданно, неведомо. "Здравствуй; пойдем; на
реке будет буря, а время не ждет". Я пошла за ним; к реке подошли, а до
своих было далеко плыть; смотрим: лодка и знакомый в ней гребец сидит,
словно поджидает кого."Здравствуй, Алеша, бог в помочь тебе! Что? аль на
пристани запоздал, суда свои поспешаешь? Довези-ка, добрый человек, вот
меня, с хозяюшкой, к своим в наше место; лодку свою я отпустил, а вплавь
пойти не умею". - "Садись, - сказал Алеша, а у меня вся душа изныла, как
заслышала я голос его. - Садись и с хозяюшкой; ветер для всех, а в моем
терему и для вас будет место". Сели; ночь была темная, звезды попряталась,
ветер завыл, встала волна, а от берега мы с версту отъехали. Все трое
молчим.
"Буря! - говорит мой хозяин. - И не к добру эта буря! Такой бури я
сродясь еще на реке не видал, какая теперь разыграется! Тяжело нашей лодке!
не сносить ей троих!" -"Да, не сносить, - отвечает Алеша, - и один из нас,
знать, лишний выходит"; говорит, а у самого голос дрожит, как струна. "А
что, Алеша? знал я тебя малым дитей, братался с твоим родным батюшкой,
хлеб-соль вместе водили, - скажи мне, Алеша, дойдешь без лодки до берега
или сгинешь ни за что, душу погубишь свою?" - "Не дойду!" - "А ты, добрый
человек, как случится, неровен час, и тебе порой водицы испить, дойдешь или
нет?" - "Не дойду; тут и конец моей душеньке, не сносить меня бурной реке!"
- "Слушай же ты теперь, Катеринушка, жемчужина моя многоценная! помню я
одну такую же ночь, только тогда не колыхалась волна, звезды сияли и месяц
светил... Хочу тебя так, спроста, спросить, не забыла ли ты?" - "Помню" - я
говорю... "А как не забыла ее, так и уговора не забыла, как учил один
молодец одну красну девицу волюшку свою похитить назад у немилова, - - а?"
- "Нет, и того не забыла", - говорю, а сама ни жива ни мертва. "А не
забыла! так вот теперь в лодке нам тяжело. Уж не пришло ли чье время?
Скажи, родная, скажи, голубица, проворкуй нам по-голубиному свое слово
ласковое..."
- Я слова моего не сказала тогда! - прошептала Катерина, бледнея...
Она не докончила.
- Катерина! - раздался над ними глухой, хриплый голос.
Ордынов вздрогнул. В дверях стоял Мурин. Он был едва закрыт меховым
одеялом, бледен как смерть и смотрел на них почти обезумевшим взглядом.
Катерина бледнела больше и больше и тоже смотрела на него неподвижно,
как-будто очарованная.
- Иди ко мне, Катерина! - прошептал больной едва слышным голосом и
вышел из комнаты. Катерина все еще смотрела неподвижно в воздух, все будто
бы еще старик стоял перед нею. Но вдруг кровь мгновенно опалила ее бледные
щеки, и она медленно приподнялась с постели. Ордынов вспомнил первую
встречу.
- Так до завтра же, слезы мои! - сказала она, как-то странно
усмехаясь. - До завтра! Помни ж, на чем перестала я: "Выбирай из двух: кто
люб или не люб тебе, красная девица!" Будешь помнить, подождешь одну ночку?
- повторила она, положив ему свои руки на плеча и нежно смотря на него.
- Катерина, не ходи, не губи себя! Он сумасшедший! - шептал Ордынов,
дрожа за нее.
- Катерина! - раздался голос за перегородкой.
- Что ж? зарежет небось? - отвечала, смеясь, Катерина. - Доброй ночи
тебе, сердце мое ненаглядное, голубь горячий мой, братец родной! - говорила
она, нежно прижав его голову к груди своей, тогда как слезы оросили вдруг
лицо ее. - Это последние слезы. Переспи ж свое горе, любезный мой,
проснешься завтра на радость. - И она страстно поцеловала его.
- Катерина! Катерина! - шептал Ордынов, упав перед ней на колени и
порываясь остановить ее. - Катерина!
Она обернулась, улыбаясь кивнула ему головою и вышла из комнаты.
Ордынов слышал, как она вошла к Мурину; он затаил дыхание, прислушиваясь;
но ни звука не услышал он более. Старик молчал или, может быть, опять был
без памяти... Он хотел было идти к ней туда, но ноги его подкашивались...
Он ослабел и присел на постели...
II
Долго не мог он узнать часа, когда очнулся. Были рассвет или сумерки:
в комнате все еще было темно. Он не мог означить именно, сколько времени
спал, но чувствовал, что сон его был сном болезненным. Опомнясь, он провел
рукой по лицу, как будто снимая с себя сон и ночные видения. Но когда он
хотел ступить на пол, то почувствовал, что как будто все тело его было
разбито и истомленные члены отказывались повиноваться. Голова его болела и
кружилась, и все тело обдавало то мелкою дрожью, то пламенем. Вместе с
сознанием воротилась и память, и сердце его дрогнуло, когда в один миг
пережил он воспоминанием всю прошлую ночь. Сердце его сильно билось в ответ
на его раздумье, так горячи, свежи были его ощущения, что как будто не
ночь, не долгие часы, а одна минута прошла по уходе Катерины. Он
чувствовал, что глаза его еще не обсохли от слез, - или новые, свежие слезы
брызнули как родник из горячей души его? И, чудное дело! ему даже сладостны
были муки его, хотя он глухо слышал всем составом своим, что не вынесет
более такого насилия. Была минута, когда он почти чувствовал смерть и готов
был встретить ее как светлую гостью: так напряглись его впечатления, таким
могучим порывом закипела по пробуждении вновь его страсть, таким восторгом
обдало душу его, что жизнь, ускоренная напряженною деятельностью, казалось,
готова была перерваться, разрушиться, истлеть в один миг и угаснуть навеки.
Почти в эту ж минуту, как бы в ответ на тоску его, в ответ его задрожавшему
сердцу, зазвучал знакомый, - как та внутренняя музыка, знакомая душе
человека в час радости о жизни своей, в час безмятежного счастья, - густой,
серебряный голос Катерины. Близко, возле, почти над изголовьем его,
началась песня, сначала тихо и заунывно... Голос то возвышался, то опадал,
судорожно замирая, словно тая' про себя и нежно лелея свою же мятежную муку
ненасытимого, сдавленного желания, безвыходно затаенного в тоскующем
сердце; то снова разливался соловьиною трелью и, весь дрожа, пламенея уже
несдержимою страстью, разливался в целое море восторгов, в море могучих,
беспредельных, как первый миг блаженства любви, звуков. Ордынов отличал и
слова: они были просты, задушевны, сложенные давно, прямым, спокойным,
чистым и ясным самому себе чувством. Но он забывал их, он слышал лишь одни
звуки. Сквозь простой, наивный склад песни ему сверкали другие слова,
гремевшие всем стремлением, которое наполняло его же грудь, давшие отклик
сокровеннейшим, ему же неведомым, изгибам страсти его, прозвучавшим ему же
ясно, целым сознанием, о ней. И то слышался ему последний стон безвыходно
замершего в страсти сердца, то радость воли и духа, разбившего цепи свои и
устремившегося светло и свободно в неисходное море невозбранной любви; то
слышалась первая клятва любовницы с благоуханным стыдом за первую краску в
лице, с молениями, со слезами, с таинственным, робким шепотом; то желание
вакханки, гордое и радостное силой своей, без покрова, без тайны, с
сверкающим смехом обводящее кругом опьяневшие очи...
Ордынов не выдержал окончания песни и встал с постели. Песня тотчас
затихла.
- Доброе утро с добрым днем прошли, мой желанный! - зазвучал голос
Катерины, - добрый вечер тебе! Встань, приди к нам, пробудись на светлую
радость; ждем тебя, я да хозяин, люди все добрые, твоей воле покорные;
загаси любовью ненависть, коли все еще сердце обидой болит. Скажи слово
ласковое!...
Ордынов уже вышел из комнаты на первый оклик ее, и едва понял он, что
входит к хозяевам. Перед ним отворилась дверь, и, ясна как солнце,
заблестела ему золотая улыбка чудной его хозяйки. В этот миг он не видал,
не слыхал никого, кроме ее. Мгновенно вся жизнь, вся радость его слились в
одно в его сердце - в светлый образ его Катерины.
- Две зари прошло, - сказала она, подавая ему свои руки, - как мы
попрощались с тобой; вторая гаснет теперь, посмотри в окно. Словно две зари
души красной девицы, - промолвила, смеясь, Катерина, - одна, что первым
стыдом лицо разрумянит, как впервинки скажется в груди одинокое девичье
сердце, а другая, как забудет первый стыд красная девица, горит словно
