вперед. Она уже подала руку старику, и оба тихо пошли из церкви. Слезы
кипели в ее темных синих глазах, опушенных длинными, сверкавшими на млечной
белизне лица ресницами, и катились по побледневшим щекам. На губах ее
мелькала улыбка; но в лице заметны были следы какого-то детского страха и
таинственного ужаса. Она робко прижималась к старику, и видно было, что она
вся дрожала от волнения.
Пораженный, бичуемый каким-то неведомо сладостным и упорным чувством,
Ордынов быстро пошел вслед за ними и на церковной паперти перешел им
дорогу. Старик поглядел на него неприязненно и сурово; она тоже взглянула
на него, но без любопытства и рассеянно, как будто другая, отдаленная мысль
занимала ее. Ордынов пошел вслед за ними, сам не понимая своего движения.
Уже совершенно смерклось; он шел поодаль. Старик и молодая женщина вошли в
большую, широкую улицу, грязную, полную разного промышленного народа,
мучных лабазов и постоялых дворов, которая вела прямо к заставе, и
повернули из нее в узкий, длинный переулок с длинными заборами по обеим
сторонам его, упиравшийся в огромную почерневшую стену четырехэтажного
капитального дома, сквозными воротами которого можно было выйти на другую,
тоже большую и людную улицу. Они уже подходили к дому; вдруг старик
оборотился и с нетерпением взглянул на Ордынова. Молодой человек
остановился как вкопанный; ему самому показалось странным его увлечение.
Старик оглянулся другой раз, как будто желая увериться, произвела ли
действие угроза его, и потом оба, он и молодая женщина, вошли чрез узкие
ворота во двор дома. Ордынов вернулся назад.
Он был в самом неприятном расположении духа и досадовал на самого
себя, соображая, что потерял день напрасно, напрасно устал и вдобавок
кончил глупостью, придав смысл целого приключения происшествию более чем
обыкновенному.
Как ни досадовал он на себя поутру за свою одичалость, но в инстинкте
его было бежать от всего, что могло развлечь, поразить и потрясти его во
внешнем, не внутреннем, художественном мире его. Теперь с грустью и с
каким-то раскаянием подумал он о своем безмятежном угле; потом напала на
него тоска и забота о неразрешенном положении его, о предстоявших хлопотах,
и вместе с тем стало досадно, что такая мелочь могла его занимать. Наконец,
усталый и не в состоянии связать двух идей, добрел он уже поздно до
квартиры своей и с изумлением спохватился, что прошел было, не замечая
того, мимо дома, в котором жил. Ошеломленный и покачивая головою на свою
рассеянность, он приписал ее усталости и, подымаясь на лестницу, вошел
наконец на чердак, в свою комнату. Там он зажег свечу - и через минуту
образ плачущей женщины ярко поразил его воображение. Так пламенно, так
сильно было впечатление, так любовно воспроизвело его сердце эти кроткие,
тихие черты лица, потрясенного таинственным умилением и ужасом, облитого
слезами восторга или младенческого покаяния, что глаза его помутились и как
будто огонь пробежал по всем его членам. Но видение продолжалось недолго.
После восторга настало размышление, потом досада, потом какая-то бессильная
злость; не раздеваясь, завернулся он в одеяло и бросился на жесткую постель
свою...
Ордынов проснулся уже довольно поздно утром в раздраженном, робком и
подавленном состоянии духа, собрался наскоро, почти насильно стараясь
думать о насущных заботах своих, и отправился в сторону, противоположную
вчерашнему своему путешествию; наконец он отыскал себе квартиру где-то в
светелке у бедного немца, по прозвищу Шпис, жившего с дочерью Тинхен. Шпис,
получив задаток, тотчас же снял ярлык, прибитый на воротах и приглашавший
наемщиков, похвалил Ордынова за любовь к наукам и обещал сам усердно
позаняться с ним. Ордынов сказал, что переедет к вечеру. Оттуда он пошел
было домой, но раздумал и поворотил в другую сторону; бодрость воротилась к
нему, и он сам мысленно улыбнулся своему любопытству. Дорога в нетерпении
показалась ему чрезвычайно длинною; наконец он дошел до церкви, в которой
был вчера вечером. Служили обедню. Он выбрал место, с которого мог видеть
почти всех молящихся; но тех, которых он искал, не было. После долгого
ожидания он вышел краснея. Упорно подавляя в себе какое-то невольное
чувство, упрямо и насильно старался он переменить ход мыслей своих.
Раздумывая об обыденном, житейском, он вспомнил, что ему пора обедать, и,
почувствовав, что действительно голоден, зашел в тот же самый трактир, в
котором обедал вчера. Он уже и не помнил после, как вышел оттуда. Долго и
бессознательно бродил он по улицам, по людным и безлюдным переулкам и
наконец зашел в глушь, где уже не было города и где расстилалось
пожелтевшее поле; он очнулся, когда мертвая тишина поразила его новым,
давно неведомым ему впечатлением. День был сухой и морозный, какой нередко
бывает в петербургском октябре. Неподалеку была изба; возле нее два стога
сена; маленькая круторебрая лошаденка, понуря голову, с отвислой губой,
стояла без упряжи подле двуколесной таратайки, казалось об чем-то
раздумывая. Дворная собака ворча грызла кость вблизи разбитого колеса, и
трехлетний ребенок в одной рубашонке, почесывая свою белую мохнатую голову,
с удивлением глядел на зашедшего одинокого горожанина. За избой тянулись
поля и огороды. На краю синих небес чернелись леса, а с противоположной
стороны находили мутные снежные облака, как будто гоня перед собою стаю
перелетных птиц, без крика, одна за другою, пробиравшихся по небу. Все было
тихо и как-то торжественно-грустно, полно какого-то замиравшего,
притаившегося ожидания... Ордынов пошел было дальше и дальше; но пустыня
только тяготила его. Он повернул назад, в город, из которого вдруг понесся
густой гул колоколов, сзывавших к вечернему богослужению, удвоил шаги и
через несколько времени опять вошел в храм, так знакомый ему со вчерашнего
дня.
Незнакомка его была уже там.
Она стояла на коленях у самого входа между толпой молившихся. Ордынов
протеснился сквозь густую массу нищих, старух в лохмотьях, больных и калек,
ожидавших у церковных дверей милостыни, и стал на колени возле незнакомки.
Одежда его касалась ее одежды, и он слышал порывистое дыхание, вылетавшее
из ее уст, шептавших горячую молитву. Черты лица ее по-прежнему были
потрясены чувством беспредельной набожности, и слезы опять катились и сохли
на горячих щеках ее, как будто омывая какое-нибудь страшное преступление. В
том месте, где стояли они оба, было совершенно темно, и только по временам
тусклое пламя лампады, колеблемое ветром, врывавшимся через отворенное
узкое стекло окна, озаряло трепетным блеском лицо ее, которого каждая черта
врезалась в память юноши, мутила зрение его и глухою, нестерпимою болью
надрывала его сердце. Но в этом мучении было свое исступленное упоение.
Наконец он не мог выдержать; вся грудь его задрожала и изныла в одно
мгновение в неведомо сладостном стремлении, и он, зарыдав, склонился
воспаленной головой своей на холодный помост церкви. Он не слыхал и не
чувствовал ничего, кроме боли в сердце своем, замиравшем в сладостных
муках.
Одиночеством ли развилась эта крайняя впечатлительность, обнаженность
и незащищенность чувства; приготовлялась ли в томительном, душном и
безвыходном безмолвии долгих, бессонных ночей, среди бессознательных
стремлений и нетерпеливых потрясений духа, эта порывчатость сердца,
готовая, наконец, разорваться или найти излияние; и так должно было быть
ей, как внезапно в знойный, душный день вдруг зачернеет все небо и гроза
разольется дождем и огнем на взалкавшую землю, повиснет перлами дождя на
изумрудных ветвях, сомнет траву, поля, прибьет к земле нежные чашечки
цветов, чтоб потом, при первых лучах солнца, все, опять оживая,
устремилось, поднялось навстречу ему и торжественно, до неба послало ему
свой роскошный, сладостный фимиам, веселясь и радуясь обновленной своей
жизни... Но Ордынов не мог бы теперь и подумать, что с ним делается: он
едва сознавал себя...
Он почти не заметил, как кончилось богослужение, и очнулся, продираясь
за своей незнакомкой сквозь сплотившуюся у входа толпу. Порой он встречал
ее удивленный и светлый взгляд. Останавливаемая поминутно выходившим
народом, она не раз оборачивалась к нему; видно было, как все сильнее и
сильнее росло ее удивление, и вдруг она вся вспыхнула, будто заревом. В эту
минуту вдруг из толпы явился опять вчерашний старик и взял ее за руку.
Ордынов опять встретил желчный и насмешливый взгляд его, и какая-то
странная злоба вдруг стеснила ему сердце. Наконец, он потерял их в темноте
из вида; тогда, в неестественном усилии, он рванулся вперед и вышел из
церкви. Но свежий вечерний воздух не мог освежить его: дыхание спиралось и
сдавливалось в его груди, и сердце стало биться медленно и крепко, как
будто хотело пробить ему грудь. Наконец, он увидел, что действительно
потерял своих незнакомцев: ни в улице, ни в переулке их уже не было. Но в
голове Ордынова уже явилась мысль, сложился один из тех решительных,
странных планов, которые хотя и всегда сумасбродны, но зато почти всегда
успевают и выполняются в подобных случаях; назавтра в восемь часов утра он
подошел к дому со стороны переулка и вошел на узенький, грязный и нечистый
задний дворик, нечто вроде помойной ямы в доме. Дворник, что-то делавший на
дворе, приостановился, уперся подбородком на ручку своей лопаты, оглядел
Ордынова с ног до головы и спросил его, что ему надо.
Дворник был молодой малый, лет двадцати пяти, с чрезвычайно
старообразным лицом, сморщенный, маленький, татарин породою.
- Ищу квартиру, - отвечал с нетерпением Ордынов.
- Которая? - спросил дворник с усмешкою. Он смотрел на Ордынова так,
как будто знал все его дело
- Нужно от жильцов, - отвечал Ордынов.
- На том дворе нет, - отвечал загадочно дворник.
- А здесь?
- И здесь нет. - Тут дворник принялся за лопату.
- А может быть, и уступят, - сказал Ордынов, давая дворнику гривенник.
Татарин взглянул на Ордынова, взял гривенник, потом опять взялся за
лопату и после некоторого молчания объявил, что "нет, нету квартира". Но
молодой человек уже не слушал его; он шел по гнилым, трясучим доскам,
лежавшим в луже, к единственному выходу на этот двор из флигеля дома,
черному, нечистому, грязному, казалось захлебнувшемуся в луже. В нижнем
этаже жил бедный гробовщик. Миновав его остроумную мастерскую, Ордынов по
полуразломанной, скользкой, винтообразной лестнице поднялся в верхний этаж,
ощупал в темноте толстую, неуклюжую дверь, покрытую рогожными лохмотьями,
нашел замок и приотворил ее. Он не ошибся. Перед ним стоял ему знакомый
старик и пристально, с крайним удивлением смотрел на него.
- Что тебе? - спросил он отрывисто и почти шепотом.
- Есть квартира?.. - спросил Ордынов, почти забыв все, что хотел
сказать. Он увидал из-за плеча старика свою незнакомку.
Старик молча стал затворять дверь, вытесняя ею Ордынова.
- Есть квартира, - раздался вдруг ласковый голос молодой женщины.
Старик освободил дверь.
- Мне нужен угол, - сказал Ордынов, поспешно входя в комнату и
обращаясь к красавице.
Но он остановился в изумлении как вкопанный, взглянув на будущих
хозяев своих; в глазах его произошла немая, поразительная сцена. Старик был
бледен как смерть, как будто готовый лишиться чувств. Он смотрел свинцовым,
неподвижным, пронзающим взглядом на женщину. Она тоже побледнела сначала;
но потом вся кровь бросилась ей в лицо и глаза ее как-то странно сверкнули.
Она повела Ордынова в другую каморку.
Вся квартира состояла из одной довольно обширной комнаты, разделенной
двумя перегородками на три части; из сеней прямо входили в узенькую, темную
прихожую; прямо была дверь за перегородку, очевидно в спальню хозяев.
Направо, через прихожую, проходили в комнату, которая отдавалась внаймы.
Она была узенькая и тесная, приплюснутая перегородкою к двум низеньким
окнам. Все было загромождено и заставлено необходимыми во всяком житье
