бледнее. Глаза его стали красны, как угли. Видно было, что лихорадочный
блеск их и внезапная, мертвенная синева лица предвещала скоро новый
припадок болезни. Вино ж было крепкое, так что с одной выпитой чарки все
более и более мутились глаза Ордынова. Лихорадочно воспаленная кровь его не
могла долее выдержать: она заливала его сердце, мутила и путала разум.
Беспокойство его росло все сильнее и сильнее. Он налил и отхлебнул еще, сам
не зная, что делает, чем помочь возраставшему волнению своему, и кровь еще
быстрее полетела по его жилам. Он был как в бреду и едва мог следить,
напрягая все внимание, за тем, что происходило между странных хозяев его.
Старик звонко стукнул серебряной чаркой об стол.
- Наливай, Катерина! - вскричал он. - Наливай еще, злая дочка, наливай
до упаду! Уложи старика на покой, да и полно с него! Вот так, наливай еще,
наливай мне, красавица! Выпьем с тобой! Что ж ты мало пила? Али я не
видал...
Катерина что-то отвечала ему, но Ордынов не расслышал, что именно:
старик не дал ей кончить; он схватил ее за руку, как бы не в силах более
сдержать всего, что теснилось в груди его. Лицо его было бледно; глаза то
мутились, то вспыхивали ярким огнем; побелевшие губы дрожали, и неровным,
смятенным голосом, в котором сверкал минутами какой-то странный восторг, он
сказал ей:
- Давай ручку, красавица! давай загадаю, всю правду скажу. Я и впрямь
колдун; знать, не ошиблась ты, Катерина! знать, правду сказало сердечко
твое золотое, что один я ему колдун, и правды не потаю от него, простого,
нехитрого! Да одного не спознала ты: не мне, колдуну, тебя учить
уму-разуму! Разум не воля для девицы, и слышит всю правду, да словно не
знала, не ведала! У самой голова - змея хитрая, хоть и сердце слезой
обливается! Сама путь найдет, меж бедой ползком проползет, сбережет волю
хитрую! Где умом возьмет, а где умом не возьмет, красой затуманит, черным
глазом ум опьянит, - краса силу ломит; и железное сердце, да пополам
распаяется! Уж и будет ли у тебя печаль со кручинушкой? Тяжела печаль
человеческая! Да на слабое сердце не бывает беды! Беда с крепким сердцем
знакомится, втихомолку кровавой слезой отливается да на сладкий позор к
добрым людям не просится: твое ж горе, девица, словно след на песке, дождем
вымоет, солнцем высушит, буйным ветром снесет, заметет! Пусть и еще скажу,
поколдую: кто полюбит тебя, тому ты в рабыни пойдешь, сама волюшку свяжешь,
в заклад отдашь, да уж и назад не возьмешь; в пору во-время разлюбить не
сумеешь; положишь зерно, а губитель твой возьмет назад целым колосом! Дитя
мое нежное, золотая головушка, схоронила ты в чарке моей свою
слезинку-жемчужинку, да по ней не стерпела, тут же сто пролила, словцо
красное потеряла, да горем-головушкой своей похвалилася! Да по ней, по
слезинке, небесной росинке, тебе и тужить-горевать не приходится! Отольется
она тебе с лихвою, твоя слезинка жемчужная, в долгую ночь, в горемычную
ночь, когда станет грызть тебя злая кручинушка, нечистая думушка - тогда на
твое сердце горячее, все за ту же слезинку, капнет тебе чья-то иная слеза,
да кровавая, да не теплая, а словно топленый свинец; до крови белу грудь
разожжет, и до утра, тоскливого, хмурого, что приходит в ненастные дни, ты
в постельке своей прометаешься, алу кровь точа, и не залечишь своей ранки
свежей до другого утра! Налей еще, Катерина, налей, голубица моя, налей мне
за мудрый совет; а дальше, знать, слов терять нечего...
Голос его ослабел и задрожал: казалось, рыдание готово было прорваться
из груди его... Он налил вина и жадно выпил новую чару; потом снова стукнул
чаркой об стол. Мутный взгляд его еще раз вспыхнул пламенем.
- А! живи, как живется! - вскричал он. - Что пропало, то уж с плеч
долой! Наливай мне, еще наливай, все подноси тяжелую чару, чтобы резала
головушку буйную с плеч, чтоб вся душа от нее замертвела! Уложи на долгую
ночь, да без утра, да чтобы память совсем отошла. Что пропито, то прожито!
Знать, заглох у купца товар, залежался, даром с рук отдает! А не продал бы
своей волей-вольною его тот купец ниже своей цены, отлилась бы и вражья
кровь, пролилась бы и кровь неповинная да в придачу положил бы тот покупщик
свою погибшую душеньку! Наливай, наливай мне еще, Катерина!..
Но рука его, державшая чару, как будто замерла и не двигалась; он
дышал тяжело и трудно, голова его невольно склонилась. В последний раз он
вперил тусклый взгляд на Ордынова, но и этот взгляд потух наконец, и веки
его упали, словно свинцовые. Смертная бледность разлилась по лицу его...
Еще несколько времени губы его шевелились и вздрагивали, как бы силясь еще
что-то промолвить, - и вдруг слеза, горячая, крупная, нависла с ресниц его,
порвалась и медленно покатилась по бледной щеке... Ордынов был не в силах
выдержать более. Он привстал и, пошатнувшись, ступил шаг вперед, подошел к
Катерине и схватил ее за руку; но она и не взглянула на него, как будто его
не приметила, как будто не признала его...
Она как будто тоже теряла сознание, как будто одна мысль, одна
неподвижная идея увлекла ее всю. Она припала к груди спящего старика,
обвила своей белой рукой его шею и пристально, словно приковалась к нему,
смотрела на него огневым, воспаленным взглядом. Она будто не слыхала, как
Ордынов взял ее за руку. Наконец она повернула к нему свою голову и
посмотрела на него долгим, пронзающим взглядом. Казалось, что она поняла
наконец его, и тяжелая, удивленная улыбка, тягостно, как будто с болью,
выдавилась на губах ее...
- Поди, поди прочь, - прошептала она, - ты пьяный и злой! Ты не гость
мне!.. - Тут она снова обратилась к старику и опять приковалась к нему
своими очами.
Она как будто стерегла каждое дыхание его и взглядом своим лелеяла его
сон. Она как будто боялась сама дохнуть, сдерживая вскипевшее сердце. И
столько исступленного любования было в сердце ее, что разом отчаяние,
бешенство и неистощимая злоба захватили дух Ордынова...
- Катерина! Катерина! - звал он, сжимая, как в тисках, ее руку.
Чувство боли прошло по лицу ее; она опять подняла свою голову и
посмотрела на него с такою насмешкой, так презрительно-нагло, что он едва
устоял на ногах. Потом она указала ему на спящего старика и - как будто вся
насмешка врага его перешла ей в глаза - терзающим, леденящим взглядом опять
взглянула на Ордынова.
- Что? зарежет небось? - проговорил Ордынов, не помня себя от
бешенства.
Словно демон его шепнул ему на ухо, что он ее понял... И все сердце
его засмеялось на неподвижную мысль Катерины...
- Куплю ж я тебя, красота моя, у купца твоего, коль тебе души моей
надобно! Небось не зарезать ему!..
Неподвижный смех, мертвивший все существо Ордынова, не сходил с лица
Катерины. Неистощимая насмешка разорвала на части его сердце. Не помня,
почти не сознавая себя, он облокотился рукою об стену и снял с гвоздя
дорогой, старинный нож старика. Как будто изумление отразилось на лице
Катерины; но как будто в то же время злость и презрение впервые с такой
силой отразились в глазах ее. Ордынову дурно становилось, смотря на нее...
Он чувствовал, что как будто кто-то вырывал, подмывал потерявшуюся руку его
на безумство; он вынул нож... Катерина неподвижно, словно не дыша более,
следила за ним..
Он взглянул на старика...
В эту минуту ему показалось, что один глаз старика медленно открывался
и, смеясь, смотрел на него. Глаза их встретились. Несколько минут Ордынов
смотрел на него неподвижно... Вдруг ему показалось, что все лицо старика
засмеялось и что дьявольский, убивающий, леденящий хохот раздался наконец
по комнате. Безобразная, черная мысль, как змея, проползла в голове его. Он
задрожал; нож выпал из рук его и зазвенел на полу. Катерина вскрикнула, как
будто очнувшись от забытья, от кошмара, от тяжелого, неподвижного
виденья... Старик, бледный, медленно поднялся с постели и злобно оттолкнул
ногой нож в угол комнаты. Катерина стояла бледная, помертвелая,
неподвижная; глаза ее закрывались; глухая, невыносимая боль судорожно
выдавилась на лице ее; она закрылась руками и с криком, раздирающим душу,
почти бездыханная, упала к ногам старика...
- Алеша! Алеша! - вырвалось из стесненной груди ее...
Старик обхватил ее могучими руками и почти сдавил на груди своей.Но
когда она спрятала у сердца его свою голову, таким обнаженным, бесстыдным
смехом засмеялась каждая черточка на лице старика, что ужасом обдало весь
состав Ордынова. Обман, расчет, холодное, ревнивое тиранство и ужас над
бедным, разорванным сердцем - вот что понял он в этом бесстыдно не
таившемся более смехе...
III
Когда Ордынов, бледный, встревоженный, еще не опомнившийся от
вчерашней тревоги, отворил на другой день, часов в семь утра, дверь к
Ярославу Ильичу, к которому пришел, впрочем сам не зная зачем, то
отшатнулся от изумления и как вкопанный стал на пороге, увидя в комнате
Мурина. Старик был еще бледнее Ордынова и, казалось, едва стоял на ногах от
болезни; впрочем, сесть не хотел, несмотря ни на какие приглашения вполне
счастливого таким посещением Ярослава Ильича. Ярослав Ильич тоже вскрикнул,
завидев Ордынова, но почти в ту же минуту радость его прошла, и какое-то
замешательство застигло его вдруг, совершенно врасплох, на полдороге от
стола к соседнему стулу. Очевидно было, что он не знал, что сказать, что
сделать, и вполне сознавал всю неприличность - сосать в такую хлопотливую
минуту, оставив гостя в стороне, одного как он есть, свой чубучок, а между
тем (так сильно было смущение его) все-таки тянул из чубучка что было силы
и даже почти с некоторым вдохновением. Ордынов вошел наконец в комнату. Он
бросил беглый взгляд на Мурина. Что-то похожее на вчерашнюю злую улыбку, от
которой и теперь бросило в дрожь и в негодование Ордынова, проскользнуло по
лицу старика. Впрочем, все враждебное тотчас же скрылось и сгладилось, и
выражение лица его приняло вид самый неприступный и замкнутый. Он отвесил
пренизкий поклон жильцу своему... Вся эта сцена воскресила наконец сознание
Ордынова. Он пристально посмотрел на Ярослава Ильича, желая вникнуть в
положение дела. Ярослав Ильич затрепетал и замялся.
- Войдите ж, войдите, - промолвил он наконец, - войдите,
драгоценнейший Василий Михайлович, осените прибытием и положите печать...
на все эти обыкновенные предметы... - проговорил Ярослав Ильич, показав
рукой в один угол комнаты, покраснев, как махровая роза, сбившись,
запутавшись в сердцах на то, что самая благородная фраза завязла и лопнула
даром, и с громом подвинул стул на самую средину комнаты.
- Я вам не мешаю, Ярослав Ильич, я хотел... на две минуты.
- Помилуйте! возможно ли вам мне помешать-с... Василий Михайлович! Но
- позвольте чайку-с! Эй! служба!.. Я уверен, что и вы не откажетесь еще
одну чашечку!
Мурин кивнул головою, дав знать таким образом, что совсем не
откажется.
Ярослав Ильич закричал на вошедшую службу и наистрожайшим образом
потребовал еще три стакана, затем сел возле Ордынова. Несколько времени он
вертел свою голову, как гипсовый котенок, то вправо, то влево, от Мурина к
Ордынову и от Ордынова к Мурину. Положение его было весьма неприятное. Ему,
очевидно, что-то хотелось сказать, по идеям его весьма щекотливое, по
крайней мере для одной стороны. Но при всех усилиях своих он решительно не
мог вымолвить слова... Ордынов тоже как будто находился в недоумении. Была
минута, когда оба они разом вдруг принялись говорить... Молчаливый Мурин,
наблюдавший их с любопытством, медленно расправил рот и показал зубы свои
все до единого...
- Я пришел объявить вам, - вдруг начал Ордынов, - что по самому
неприятному случаю принужден оставить квартиру, и...
- Представьте себе, какой странный случай! - перебил вдруг Ярослав
Ильич. - Я, признаюсь, был вне себя от изумления, когда этот почтенный
старик объявил мне сегодня поутру ваше решение. Но...
- Он объявил вам? - спросил с изумлением Ордынов, смотря на Мурина.
