ее, такая безвыходная печаль поразила разом все черты ее, так неожиданно
закипело изнутри, из сердца ее отчаяние, что непонятное, болезненное
чувство сострадания к горю неведомому захватило дух Ордынова, и он с
невыразимым мучением глядел на нее.
- Слушай, что я скажу тебе, - говорила она голосом, пронзающим сердце,
сжав его руки в своих руках, усиливаясь подавить свои рыдания. - Слушай
меня хорошо, слушай, радость моя! Ты укроти свое сердце и не люби меня так,
как теперь полюбил. Тебе легче будет, сердцу станет легче и радостнее, и от
лютого врага себя сбережешь, и любу-сестрицу себе наживешь. Буду к тебе
приходить, коль захочешь, миловать тебя буду и стыда на себя не возьму, что
спозналась с тобой. Была же с тобою два дня, как лежал ты в злом недуге!
Спознай сестрицу! Недаром же мы братались с тобой, недаром же я за тебя
богородицу слезно молила! другой такой не нажить тебе! Мир изойдешь кругом,
поднебесную узнаешь - не найти тебе другой такой любы, коли любы твое
сердце просит. Горячо тебя полюблю, все, как теперь, любить буду, и за то
полюблю, что душа твоя чистая, светлая, насквозь видна; за то, что как я
взглянула впервой на тебя, так тотчас спознала, что ты моего дома гость,
желанный гость и недаром к нам напросился; за то полюблю, что, когда
глядишь, твои глаза любят и про сердце твое говорят, и когда скажут что,
так я тотчас же обо всем, что ни есть в тебе, знаю, и за то тебе жизнь
отдать хочется на твою любовь, добрую волюшку, затем что сладко быть и
рабыней тому, чье сердце нашла... да жизнь-то моя не моя, а чужая, и
волюшка связана! Сестрицу ж возьми, и сам будь мне брат, и меня в свое
сердце прими, когда опять тоска, злая немочь нападет на меня; только сам
сделай так, чтоб мне стыда не было к тебе приходить и с тобой долгую ночь,
как теперь, просидеть. Слышал меня? Открыл ли мне сердце свое? Взял ли в
разум, что я тебе говорила?.. - Она хотела еще что-то сказать, взглянула на
него, положила на плечо ему свою руку и наконец в бессилии припала к груди
его. Голос ее замер в судорожном, страстном рыдании, грудь волновалась
глубоко, и лицо вспыхнуло, как заря вечерняя.
- Жизнь моя! - прошептал Ордынов, у которого зрение помутилось и дух
занялся. - Радость моя! - говорил он, не зная слов своих, не помня их, не
понимая себя, трепеща, чтоб одним дуновением не разрушить обаяния, не
разрушить всего, что было с ним и что скорее он принимал за видение, чем за
действительность: так отуманилось все перед ним! - Я не знаю, не понимаю
тебя, я не помню, что ты мне теперь говорила, разум тускнеет мой, сердце
поет в груди, владычица моя!..
Тут голос его опять пресекся от волнения. Она все крепче, все теплее,
горячее прижималась к нему. Он привстал с места и, уже не сдерживая себя
более, разбитый, обессиленный восторгом, упал на колени. Рыдания судорожно,
с болью прорвались наконец из груди его, и пробившийся прямо из сердца
голос задрожал, как струна, от всей полноты неведомого восторга и
блаженства.
- Кто ты, кто ты, родная моя? откуда ты, моя голубушка? - говорил он,
силясь подавить свои рыдания. - Из какого неба ты в мои небеса залетела?
Точно сон кругом меня; я верить в тебя не могу. Не укоряй меня... дай мне
говорить, дай мне все, все сказать тебе!.. Я долго хотел говорить... Кто
ты, кто ты, радость моя?.. Как ты нашла мое сердце? Расскажи мне, давно ли
ты сестрица моя?.. Расскажи мне все про себя, где ты была до сих пор, -
расскажи, как звали место, где ты жила, что ты там полюбила сначала, чем
рада была и о чем тосковала?.. Был ли там тепел воздух, чисто ли небо
было?.. кто тебе были милые, кто любили тебя до меня, к кому там впервые
твоя душа запросилась?.. Была ль у тебя мать родная, и она ль тебя дитятей
лелеяла, или, как я, одинокая, ты на жизнь оглянулась? Скажи мне, всегда ль
ты была такова? Что снилось, о чем гадала ты вперед, что сбылось и что не
сбылось у тебя, - все скажи... По ком заныло первый раз твое девичье сердце
и за что ты его отдала? Скажи, что же мне отдать тебе за него, что мне
отдать тебе за тебя? Скажи мне, любушка, свет мой, сестрица моя, скажи мне,
чем же мне твое сердце нажить?
Тут голос его снова иссяк, и он склонил голову. Но когда поднял глаза,
то немой ужас оледенил его всего разом и волосы встали дыбом на голове его.
Катерина сидела бледная как полотно. Она неподвижно смотрела в воздух,
губы ее были сини, как у мертвой, и глаза заволоклись немой, мучительной
мукой. Она медленно привстала, ступила два шага и с пронзительным воплем
упала пред образом... Отрывистые несвязные слова вырывались из груди ее.
Она лишилась чувств. Ордынов, весь потрясенный страхом, поднял ее и донес
до своей кровати; он стоял над нею не помня себя. Спустя минуту она открыла
глаза, приподнялась на постели, осмотрелась кругом и схватила его руку. Она
привлекла его к себе , силилась что-то прошептать все еще бледными губами,
но голос все еще изменял ей. Наконец она разразилась градом слез; горячие
капли жгли похолодевшую руку Ордынова.
- Тяжело, тяжело мне теперь, час мой приходит последний! - проговорила
она наконец, тоскуя в безысходной муке.
Она силилась еще что-то проговорить, но окостенелый язык ее не мог
произнести ни одного слова. С отчаянием глядела она на Ордынова, не
понимавшего ее. Он нагнулся к ней ближе и вслушивался... Наконец он
услышал, как она прошептала явственно:
- Я испорчена, меня испортили, погубили меня!
Ордынов поднял голову и с диким изумлением взглянул на нее. Какая-то
безобразная мысль мелькнула в уме его. Катерина видела судорожное,
болезненное сжатие его лица.
- Да! испортили, - продолжала она, - меня испортил злой человек, - он,
погубитель мой!.. Я душу ему продала... Зачем, зачем об родной ты помянул?
что тебе было мучить меня? Бог тебе, бог тебе судья!..
Через минуту она тихо заплакала; сердце Ордынова билось и ныло в
смертной тоске.
- Он говорит, - шептала она сдерживаемым, таинственным голосом, - что
когда умрет, то придет за моей грешной душой... Я его, я ему душой
продалась... Он мучил меня, он мне в книгах читал... На, смотри, смотри его
книгу! вот его книга. Он говорит, что я сделала смертный грех... Смотри,
смотри...
И она показывала ему книгу; Ордынов не заметил, откуда взялась она. Он
машинально взял ее, всю писанную, как древние раскольничьи книги, которые
ему удавалось прежде видеть. Но теперь он был не в силах смотреть и
сосредоточить внимание свое на чем-нибудь другом. Книга выпала из рук его.
Он тихо обнимал Катерину, стараясь привести ее в разум.
- Полно, полно! - говорил он, - тебя испугали; я с тобою; отдохни со
мною, родная, любовь моя, свет мой!
- Ты не знаешь ничего, ничего! - говорила она, крепко сжимая его руки.
- Я такая всегда!.. Я все боюсь... Полно, полно тебе меня мучить!..
- Я тогда к нему иду, - начала она через минуту, переводя дух. - Иной
раз он просто своими словами меня заговаривает, другой раз берет свою
книгу, самую большую, и читает надо мной. Он все грозное, суровое такое
читает! Я не знаю, что, и понимаю не всякое слово; но меня берет страх, и
когда я вслушиваюсь в его голос, то словно это не он говорит, а кто-то
другой, недобрый, кого ничем не умягчишь, ничем не замолишь, и
тяжело-тяжело станет на сердце, горит оно... Тяжелей, чем когда начиналась
тоска!
- Не ходи к нему! Зачем же ты ходишь к нему? - говорил Ордынов, едва
сознавая слова свои.
- Зачем я к тебе пришла? Спроси - тоже не знаю... А он мне говорит:
молись, молись! Иной раз я встаю в темную ночь и молюсь долго, по целым
часам; часто и сон меня клонит; но страх будит, все будит меня, и мне все
чудится тогда, что гроза кругом меня собирается, что худо мне будет, что
разорвут и затерзают меня недобрые, что не замолить мне угодников и что не
спасут они меня от лютого горя. Вся душа разрывается, словно распаяться все
тело хочет от слез... Тут я опять стану молиться, и молюсь, и молюсь до той
поры, пока владычица не посмотрит на меня с иконы любовнее. Тогда я встаю и
отхожу на сон, как убитая; иной раз и засну на полу, на коленях пред
иконой. Тогда, случится, он проснется, подзовет меня, начнет меня голубить,
ласкать, утешать, и тогда уж мне и легче становится, и приди хоть какая
беда, я уж с ним не боюсь. Он властен! Велико его слово!
- Но какая ж беда, какая ж беда у тебя?.. - И Ордынов ломал руки в
отчаянии.
Катерина страшно побледнела. Она смотрела на него, как приговоренная к
смерти, не чая помилования.
- Меня?.. я дочь проклятая, я душегубка; меня мать прокляла! Я родную
мать загубила!..
Ордынов безмолвно обнял ее. Она трепетно прижалась к нему. Он
чувствовал, как судорожная дрожь пробегала по всему ее телу, и, казалось,
душа ее расставалась с телом.
- Я ее в сырую землю зарыла, - говорила она вся в тревоге своих
воспоминаний, вся в видениях своего безвозвратно прошедшего, - я давно
хотела говорить, он все заказывал мне молением, укором и словом гневливым,
а порой сам на меня же подымет тоску мою, точно мой враг и супостат. А мне
все, - как и теперь ночью - все приходит на ум... Слушай, слушай! Это давно
уже было, очень давно, я и не помню когда, а все как будто вчера передо
мною, словно сон вчерашний, что сосал мне сердце всю ночь. Тоска надвое
время длиннит. Сядь, сядь здесь возле меня я все мое горе тебе расскажу;
разрази меня, прокляту'ю, проклятием матерним... Я тебе жизнь мою предаю...
Ордынов хотел остановить ее, но она сложила руки, моля его любовь на
внимание, и потом снова, еще с большей тревогой начала говорить. Рассказ ее
был бессвязен, в словах слышалась буря душевная, но Ордынов все понимал,
затем что жизнь ее стала его жизнию, горе ее - его горем и затем что враг
его уже въявь стоял перед ним, воплощался и рос перед ним в каждом ее слове
и как будто с неистощимой силой давил его сердце и ругался над его злобой.
Кровь его волновалась, заливала сердце и путала мысли. Злой старик его сна
(в это верил Ордынов) был въявь перед ним.
- Вот такая же ночь была, - начала говорить Катерина, - только
грознее, и ветер выл по нашему лесу, как никогда еще не удавалось мне
слышать... или уж в эту ночь началась погибель моя! Под нашим окном дуб
сломило, а к нам приходит старый, седой старик нищий, и он говорил, что еще
малым дитей помнил этот дуб и что он был такой же, как и тогда, когда ветер
осилил его... В эту же ночь - как теперь все помню! - у отца барки на реке
бурей разбило, и он, хоть и немочь ломала его, поехал на место, как только
прибежали к нам на завод рыбаки. Мы с матушкой сидели одни, я дремала, она
об чем-то грустила и горько плакала... да, я знала о чем! Она только что
хворала, была бледна и все говорила мне, чтоб я ей саван готовила.... Вдруг
слышен в полночь стук у ворот; я вскочила, кровь залила мне сердце; матушка
вскрикнула... я не взглянула на нее, я боялась, взяла фонарь, пошла сама
отпирать ворота... Это был он! Мне стало страшно, затем что мне всегда
страшно было, как он приходил, и с самого детства так было, как только
память во мне родилась! У него тогда еще не было белого волоса; борода его
была как смоль черна, глаза горели, словно угли, и ни разу до той поры он
ласково на меня не взглянул. Он спросил: "дома ли мать?" Я затворяю
калитку, говорю, что "отца нету дома". Он сказал: "знаю" - и вдруг гля'нул
над меня, так гля'нул... первый раз он так глядел на меня. Я шла, а он все
стоит. "Что ты не идешь?" - "Думу думаю". Мы уж в светелку всходим. "А
зачем ты сказала, что отца нету дома, когда я спрашивал, дома ли мать?" Я
молчу... Матушка обмерла - к нему бросилась... он чуть взглянул, - я все
видела. Он был весь мокрый, издрогший: буря гнала его двадцать верст, - а
откуда и где он бывает, ни я, ни матушка никогда не знали; мы его уж девять
недель не видали... бросил шапку, скинул рукавицы - образам не молится,
хозяевам не кланяется - сел у огня...
Катерина провела рукою по лицу, как будто что-то гнело и давило ее, но
