полымем, давит девичью грудь и гонит в лицо румяную кровь... Ступай, ступай
в наш дом, добрый молодец! Что стоишь на пороге? Честь тебе да любовь, да
поклон от хозяина!
С звонким, как музыка, смехом взяла она руку Ордынова ввела его в
комнату. Робость вошла в его сердце. Все пламя, весь пожар, пламеневший в
груди его, словно истлели и угасли в один миг и на один миг; он с смущением
опустил глаза и боялся смотреть на нее. Он чувствовал, что она так чудно
прекрасна, что не сносить его сердцу знойного ее взгляда. Никогда еще он не
видал так своей Катерины. Смех и веселье в первый раз засверкали в лице ее
и иссушили грустные слезы на ее черных ресницах. Его рука дрожала в ее
руке. И если б он поднял глаза, то увидел бы, что Катерина с торжествующей
улыбкой приковала светлые очи к лицу его, отуманенному смущением и
страстью.
- Встань же, старый! - сказала она наконец, как будто сама только
опомнившись, - скажи гостю слово приветливое. Гость что брат родной! Встань
же, непоклонный, спесивый старинушка, встань, поклонись, гостя за белые
руки возьми, посади за стол!
Ордынов поднял глаза и как будто теперь лишь опомнился. Он теперь
только подумал о Мурине. Глаза старика, словно потухавшие в предсмертной
тоске, смотрели на него неподвижно; и с болью в душе вспомнил он этот
взгляд, сверкнувший ему в последний раз из-под нависших черных, сжатых, как
и теперь, тоскою и гневом бровей. Голова его слегка закружилась. Он
огляделся кругом и теперь только сообразил все ясно, отчетливо. Мурин все
еще лежал на постели, но он был почти одет и как будто уже вставал и
выходил в это утро. Шея была обвязана, как и прежде, красным платком, на
ногах были туфли. Болезнь, очевидно, прошла, только лицо все еще было
страшно бледно и желто. Катерина стояла возле постели, опершись рукою на
стол, и внимательно смотрела на обоих. Но приветливая улыбка не сходила с
лица ее. Казалось, все делалось по ее мановению.
- Да! Это ты, - сказал Мурин, приподымаясь и садясь на постели. - Ты
мой жилец. Виноват я перед тобою, барин, согрешил и обидел тебя
незнамо-неведомо, пошалил намедни с ружьем. Кто ж те знал, что на тебя тоже
находит черная немочь? А со мною случается, - прибавил он хриплым,
болезненным голосом, хмуря брови свои и невольно отводя глаза от Ордынова.-
Беда идет - не стучит в ворота, как вор подползет! Я и ей чуть ножа
ономнясь в грудь не всадил... - промолвил он, кивнув головой на Катерину. -
Болен я, припадок находит, ну, и довольно с тебя! Садись - будешь гость!.
Ордынов все еще пристально смотрел на него.
- Садись же, садись! - крикнул старик в нетерпении, - садись, коли ей
это любо! Ишь вы, побратались, единоутробные! Слюбились, словно любовники!
Ордынов сел.
- Видишь, сестрица какая, - продолжал старик, засмеявшись и показав
два ряда своих белых, целых до единого зубов. - Милуйтесь, родные мои!
Хороша ль у тебя сестрица, барин? скажи, отвечай! На, смотри-ка, как щеки
ее полымем пышат. Да оглянись же, почествуй всему свету красавицу! Покажи,
что болит по ней ретивое!
Ордынов нахмурил брови и злобно посмотрел на старика. Тот вздрогнул от
его взгляда. Слепое бешенство закипело в груди Ордынова. Он каким-то
животным инстинктом чуял близ себя врага насмерть. Он сам не мог понять,
что с ним делается, рассудок отказывался служить ему.
- Не смотри! - раздался голос сзади его. Ордынов оглянулся.
- Не смотри же, не смотри, говорю, коли бес наущает, пожалей свою
любу, - говорила, смеясь, Катерина и вдруг сзади закрыла рукою глаза его;
потом тотчас же отняла свои руки и закрылась сама. Но краска лица как будто
пробивалась сквозь ее пальцы. Она отняла руки и, вся горя, как огонь,
попробовала светло и нетрепетно встретить их смех и любопытные взгляды. Но
оба молча глядели на нее - Ордынов с каким-то изумлением любви, как будто в
первый раз такая страшная красота пронзила сердце его; старик внимательно,
холодно. Ничего не выражалось на его бледном лице; только губы синели и
слегка трепетали.
Катерина подошла к столу, уже не смеясь более, и стала убирать книги,
бумаги, чернилицу, все, что было на столе, и сложила все на окно. Она
дышала скоро, прерывисто и по временам жадно впивала в себя воздух, как
будто ей сердце теснило. Тяжело, словно волна прибрежная, опускалась и
вновь подымалась ее полная грудь. Она потупила глаза, и черные, смолистые
ресницы, как острые иглы, заблистали на светлых щеках ее...
- Царь-девица! - сказал старик.
- Владычица моя! - прошептал Ордынов, дрогнув всем телом. Он
взгляд на мгновение - жадный, злой, холодно-презрительный. Ордынов привстал
было с места, но как будто невидимая сила сковала ему ноги. Он снова
уселся. Порой он сжимал свою руку, как будто не доверяя действительности.
Ему казалось, что кошмар его душит и что на глазах его все еще лежит
страдальческий, болезненный сон. Но чудное дело! Ему не хотелось
проснуться...
Катерина сняла со стола старый ковер, потом открыла сундук, вынула из
него драгоценную скатерть, всю расшитую яркими шелками и золотом, и накрыла
ею на стол; потом вынула из шкафа старинный, прадедовский, весь серебряный
поставец, поставила его на середину стола и отделила от него три серебряные
чарки - хозяину, гостю и чару себе; потом важным, почти задумчивым взглядом
посмотрела на старика и на гостя.
- Кто ж из нас кому люб иль не люб? - сказала она. - Кто не люб кому,
тот мне люб и со мной будет пить свою чару. А мне всяк из вас люб, всяк
родной: так пить всем на любовь и согласье!
- Пить да черную думу в вине топить! - сказал старик изменившимся
голосом. - Наливай, Катерина!
- А ты велишь наливать? - спросила Катерина, смотря на Ордынова.
Ордынов молча подвинул свою чарку.
- Стой! У кого какая загадка и думушка, пусть по его же хотенью и
сбудется! - сказал старик, подняв свою чару.
Все стукнули чарками ы выпили.
- Давай же мы теперь выпьем с тобой, старина! - сказала -Катерина,
обращаясь к хозяину. - Выпьем, коли ласково твое сердце ко мне! выпьем за
прожитое счастье, ударим поклон прожитым годам, сердцем за счастье да
любовью поклонимся! Вели ж наливать, коли горячо твое сердце но мне!
- Винцо твое крепко, голубица моя, а сама только губки помочишь! -
сказал старик, смеясь и подставляя вновь свою чару.
- Ну, я отхлебну, а ты пей до дна!.. Что жить, старинушка, тяжелую
думу за собой волочить; а только сердце поет с думы тяжелой! Думушка с горя
идет, думушка горе зовет, а при счастье зовется без думушки! Пей, старина !
Утопи свою думушку!
- Много ж, знать, горя у тебя накипело, коли так на него ополчаешься!
Знать, разом хочешь покончить, белая голубка моя. Пью с тобой, Катя! А у
тебя есть ли горе, барин, коль позволишь спросить?
- Что есть, то есть про себя, - прошептал Ордынов, не сводя глаз с
Катерины.
- Слышал, старинушка? Я и сама себя долго не знала, не помнила, а
пришло время, все спознала и вспомнила; все, что прошло, ненасытной душой
опять прожила.
- Да, горько, коль на бывалом одном пробиваться начнешь, - сказал
старик задумчиво. - Что прошло, как вино пропито! Что в прошлом счастье?
Кафтан износил, и долой...
- Новый надо! - подхватила Катерина, засмеявшись с натуги, тогда как
две крупные слезинки повисли, как алмазы, на сверкнувших ресницах. - Знать,
веку минутой одной не прожить, да и девичье сердце живуче, не угоняешься в
лад! Спознал, старина? Смотри, я в твоей чаре слезинку мою схоронила!
- А за много ль счастья ты свое горе купила? - сказал Ордынов, и голос
его задрожал от волнения.
- Знать, у тебя, барин, своего много продажного! - отвечал старик, -
что суешься непрошеный. - И он злобно и неслышно захохотал, нагло смотря на
Ордынова.
- А за что продала, то и было, - отвечала Катерина как будто
недовольным, обиженным голосом. - Одному кажется много, другому мало. Один
все отдать хочет, взять нечего, другой ничего не сулит, да за ним идет
сердце послушное! А ты не кори человека, - промолвила она, грустно смотря
на Ордынова, - один такой человек, другой не тот человек, а будто знаешь,
зачем к кому душа просится! Наливай же свою чару, старик! Выпей за счастье
твоей дочки любезной, рабыни твоей тихой, покорной, как впервинки была, как
с тобой спозналась. Подымай свою чару!
- Ин быть так! Наливай же свою! - сказал старик, взяв вяло.
- Стой, старина! подожди пить, дай прежде слово сказать!..
Катерина облокотилась руками на стол и пристально разгоревшимися,
страстными очами смотрела в глаза старику. Какая-то странная решимость
сияла в глазах ее. Но все движения ее были беспокойны, жесты отрывисты,
неожиданны, скоры. Она была вся словно в огне, и чудно делалось это. Но как
будто красота ее росла вместе с волнением, с одушевлением ее. Из
полуоткрытых улыбкою губ, выказывавших два ряда белых, ровных, как жемчуг,
зубов, вылетало порывистое дыхание, слегка приподымая ее ноздри. Грудь
волновалась; коса, три раза обернутая на затылке, небрежно слегка упала на
левое ухо и прикрыла часть горячей щеки. Легкий пот пробивался у ней на
висках.
- Загадай, старина! Загадай мне, родимый мой, загадай прежде, чем ум
пропьешь; вот тебе ладонь моя белая! Ведь недаром тебя у нас колдуном люди
прозвали. Ты же по книгам учился всякую черную грамоту знаешь! Погляди же,
старинушка, расскажи мне всю долю мою горемычную; только, смотри, не солги!
Ну, скажи, как сам знаешь, - будет ли счастье дочке твоей, иль не простишь
ты ее и накличешь ей на дорогу одну злую долю-кручинушку? Скажи, тепел ли
будет мой угол, где обживусь, иль, как пташка перелетная, весь век
сиротинушкой буду меж добрых людей своего места искать? Скажи, кто мне
недруг, кто любовь мне готовит, кто зло про меня замышляет? Скажи, в
одиночку ль моему сердцу, молодому, горячему, век прожить и до века
заглохнуть, иль найдет оно ровню себе да в лад с ним на радость забьется...
до нового горя! Угадай уж за один раз, старинушка, в каком синем небе, за
какими морями-лесами сокол мой ясный живет, где, да и зорко ль, себе
соколицу высматривает, да и любовно ль он ждет, крепко ль полюбит, скоро ль
разлюбит, обманет иль не обманет меня? Да уж зараз все одно к одному, скажи
мне в последний, старинушка, долго ль нам с тобой век коротать, в углу
черством сидеть, черные книги читать; да когда мне тебе, старина, низко
кланяться, подобру-поздорову прощаться, хлеб-соль благодарить, что поил,
кормил, сказки сказывал?.. Да, смотри же, всю правду скажи, не солги;
пришло время, постой за себя!
Одушевление ее росло все более и более до последнего слова, как вдруг
ее голос пресекся от волнения, будто какой-то вихрь увлекал ее сердце.
Глаза ее сверкнули, и верхняя губа слегка задрожала. Слышно было, как злая
насмешка змеилась и пряталась в каждом слове ее, но как будто плач звенел в
ее смехе. Она наклонилась через стол к старику и пристально, с жадным
вниманием смотрела в помутившиеся глаза его. Ордынов слышал, как вдруг
застучало ее сердце, когда она кончила; он вскрикнул от восторга, когда
взглянул на нее, и привстал было со скамьи. Но беглый, мгновенный взгляд
старика опять приковал его к месту. Какая-то странная смесь презренья,
насмешки, нетерпеливого, досадного беспокойства и вместе с тем злого,
лукавого любопытства светились в этом беглом, мгновенном взгляде, от
которого каждый раз вздрагивал Ордынов и который каждый раз наполнял его
сердце желчью, досадой и бессильною злобой.
Задумчиво и с каким-то грустным любопытством смотрел старик на свою
Катерину, Сердце его было уязвлено, слова были сказаны. Но даже бровь не
шевельнулась в лице его! Он только улыбнулся, когда она кончила.
- Много ж ты разом хотела узнать, птенчик мой оперившийся, пташка моя
встрепенувшаяся! Наливай же мне скорее чару глубокую; выпьем сначала на
размирье да на добрую волю; не то чьим-нибудь глазом черным, нечистым мое
пожелание испорчу. Бес силен! далеко ль до греха!
Он поднял свою чару и выпил. Чем больше пил он вина, тем становился
