роковое обстоятельство, которое уж никак нельзя объяснить иначе, как
враждебным влиянием прогневанной судьбы.
- Какое? - спросил Ордынов.
- Говорят, что в болезненном припадке сумасшествия он посягнул на
жизнь одного молодого купца, которого прежде чрезвычайно любил. Он был так
поражен, когда очнулся после припадка, что готов был лишить себя жизни: так
по крайней мере рассказывают. Не знаю наверное, что произошло за этим, но
известно то, что он находился несколько лет под покаянием... Но что с вами,
Василий Михайлович, не утомляет ли вас мой простой рассказ?
- О нет, ради бога... Вы говорите, что он был под покаянием; но он не
один.
- Не знаю-с. Говорят, что был один. По крайней мере никто другой не
замешан в том деле. А впрочем, не слыхал о дальнейшем; знаю только...
- Ну-с.
- Знаю только, - то есть я собственно ничего особенного не имел в
мыслях прибавить... я хочу только сказать, если вы находите в нем что-то
необыкновенное я выходящее из обыкновенного уровня вещей, то все это
произошло не иначе, как следствием бед, обрушившихся на него одна за
другою...
- Да, он такой богомольный, большой святоша.
- Не думаю, Василий Михайлович; он столько пострадал; мне кажется, он
чист своим сердцем.
- Но ведь теперь он не сумасшедший; он здоров.
- О нет, нет ; в этом я вам могу поручиться, готов присягнуть; он в
полном владении всех своих умственных способностей. Он только, как вы
справедливо заметили мельком, чрезвычайно чудной и богомольный. Очень даже
разумный человек. Говорит бойко, смело и очень хитро-с. Еще виден след
прошлой бурной жизни на лице его-с. Любопытный человек-с и чрезвычайно
начитанный.
- Он, кажется, читает все священные книги?
- Да-с, он мистик-с.
- Что?
- Мистик. Но я вам говорю это по секрету. По секрету скажу вам еще,
что за ним был некоторое время сильный присмотр. Этот человек имел ужасное
влияние на приходивших к нему.
- Какое же?
- Но вы не поверите; видите ли-с: тогда еще он не жил в здешнем
квартале; Александр Игнатьич, почетный гражданин, человек сановитый и
пользующийся общим уважением, ездили к нему с каким-то поручиком из
любопытства. Приезжают они к нему; их принимают, и странный человек
начинает им вглядываться в лица. Он обыкновенно вглядывался в лица, если
соглашался быть полезным; в противном случае отсылал приходящих назад, и
даже, говорят, весьма неучтиво. Спрашивает он их : что вам угодно, господа?
Так и так, отвечает Александр Игнатьич: дар ваш может сказать вам это и без
нас. Пожалуйте ж, говорит, со мной в другую комнату; тут он назначил именно
того из них, который до него имел надобность. Александр Игнатьич не
рассказывал, что с ним было потом, но он вышел от него бледный как платок.
То же самое случилось и с одной знатной дамой высшего общества: она тоже
вышла от него бледна как платок, вся в слезах и в изумлении от его
предсказания и красноречия.
- Странно. Но теперь он не занимается этим?
- Строжайше запрещено-с. Были чудные примеры-с. Один молодой корнет,
цвет и надежда высшего семейства, глядя на него, усмехнулся. "Чего ты
смеешься? - сказал, рассердившись, старик. - Через три дня ты сам будешь
вот что!" - и он сложил крест руки, означая таким знаком труп мертвеца.
- Ну?
- Не смею верить, но, говорят, предсказание сбылось. Он имеет дар,
Василий Михайлович... Вы изволили улыбнуться на мой простодушный рассказ.
Знаю, что вы далеко упредили меня в просвещении; но я верю ему: он не
шарлатан. Сам Пушкин упоминает о чем-то подобном в своих сочинениях.
- Гм. Не хочу вам противоречить. Вы, кажется, сказали, что он живет не
один.
- Я не знаю... с ним, кажется, дочь его.
- Дочь?
- Да-с, или, кажется, жена его; я знаю, что живет с ним какая-то
женщина. Я видел мельком и внимания не обратил.
- Гм. Странно...
Молодой человек впал в задумчивость, Ярослав Ильич - в нежное
созерцание. Он был растроган и тем, что видел старого друга, и тем, что
удовлетворительно рассказал интереснейшую вещь. Он сидел, не спуская глаз с
Василья Михайловича и потягивая из трубки; но вдруг вскочил и засуетился.
- Целый час прошел, а я и забыл. Дорогой Василий Михайлович, еще раз
благодарю судьбу за то, что свела нас вместе, но мне пора. Дозволите ли мне
посетить вас в вашем ученом жилище?
- Сделайте одолжение, буду вам очень рад. Навещу и сам вас, когда
выпадет время.
- Верить ли приятному известию? Обяжете, несказанно обяжете ! Не
поверите, в какой восторг вы меня привели!
Они вышли из трактира. Сергеев уже летел им навстречу и скороговоркой
рапортовал Ярославу Ильичу, что Вильм Емельянович изволят проезжать.
Действительно, в перспективе показалась пара лихих саврасок, впряженных в
лихие пролетки. Особенно замечательна была необыкновенная пристяжная.
Ярослав Ильич сжал, словно в тисках, руку лучшего из друзей своих,
приложился к шляпе и пустился встречать налетавшие дрожки. Дорогою он раза
два обернулся и прощальным образом кивнул головою Ордынову.
Ордынов чувствовал такую усталость, такое изнеможение во всех членах,
что едва волочил ноги. Кое-как добрался он до дому. В воротах его опять
встретил дворник, прилежно наблюдавший все его прощание с Ярославом
Ильичом, и еще издали сделал ему какой-то пригласительный знак. Но молодой
человек прошел мимо. В дверях квартиры он плотно столкнулся с маленькой
седенькой фигуркой, выходившей, потупив очи, от Мурина.
- Господи, прости мои прегрешения! - прошептала фигурка, отскочив в
сторону с упругостью пробки.
- Не ушиб ли я вас?
- Нет-с, нижайше благодарю за внимание... О, господи, господи!
Тихий человечек, кряхтя, охая и нашептывая что-то назидательное себе
под нос, бережно пустился по лестнице. Это был хозяин дома, которого так
испугался дворник. Тут только Ордынов вспомнил, что видел его в первый раз
здесь же, у Мурина, когда переезжал на квартиру.
Он чувствовал, что был раздражен и потрясен; он знал, что фантазия и
впечатлительность его напряжены до крайности, и решил не доверять себе.
Мало-помалу он впал в какое-то оцепенение. В грудь его залегло какое-то
тяжелое, гнетущее чувство. Сердце его ныло, как будто все изъязвленное, и
вся душа была полна глухих, неиссякаемых слез.
Он опять припал на постель, которую она постлала ему, и стал снова
слушать. Он слышал два дыхания: одно тяжелое, болезненное прерывистое,
другое тихое, но неровное и как будто тоже взволнованное, как будто там
билось сердце одним и тем же стремлением, одною и тою же страстью. Он
слышал порою шум ее платья, легкий шелест ее тихих, мягких шагов, и даже
этот шелест ноги ее отдавался глухою, но мучительно-сладостною болью в его
сердце. Наконец он как будто расслушал рыдания, мятежный вздох и, наконец,
опять ее молитву. Он знал, что она стоит на коленях перед образом, ломая
руки в каком-то исступленном отчаянии!.. Кто же она? За кого она просит?
Какою безвыходною страстью смущено ее сердце? Отчего оно так болит и
тоскует и выливается в таких жарких и безнадежных слезах?..
Он начал припоминать ее слова. Все, что она говорила ему, еще звучало
в ушах его, как музыка, и сердце любовно отдавалось глухим, тяжелым ударом
на каждое воспоминание, на каждое набожно повторенное ее слово... На миг
мелькнуло в уме его, что он видел все это во сне. Но в тот же миг весь
состав его изныл в замирающей тоске, когда впечатление ее горячего дыхания,
ее слов, ее поцелуя наклеймилось снова в его воображении. Он закрыл глаза и
забылся. Где-то пробили часы; становилось поздно; падали сумерки.
Ему вдруг показалось, что она опять склонилась над ним, что глядит в
его глаза своими чудно-ясными глазами, влажными от сверкающих слез
безмятежной, светлой радости, тихими и ясными, как бирюзовый нескончаемый
купол неба в жаркий полдень. Таким торжественным спокойствием сияло лицо
ее, таким обетованием нескончаемого блаженства теплилась ее улыбка, с таким
сочувствием, с таким младенческим увлечением преклонилась она на плечо его,
что стон вырвался из его обессиленной груди от радости. Она хотела ему
что-то сказать; она ласково что-то повторяла ему. Опять как будто сердце
пронзающая музыка поразила слух его. Он жадно впивал в себя воздух,
нагретый, назлектризованный ее близким дыханием. В тоске он простер свои
руки, вздохнул, открыл глаза... Она стояла перед ним, нагнувшись к лицу
его, вся бледная. как от испуга, вся в слезах, вся дрожа от волнения. Она
что-то говорила ему, об чем-то молила его, складывая и ломая свои
полуобнаженные руки. Он обвил ее в своих объятиях, она вся трепетала на его
груди...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
- Что ты? что с тобою? - говорил Ордынов, очнувшись совсем, все еще
сжимая ее в своих крепких и горячих объятиях, - что с тобой, Катерина? что
с тобою, любовь моя?
Она тихо рыдала, потупив глаза и пряча разгоревшееся лицо у него на
груди. Долго еще она не могла говорить и вся дрожала, как будто в испуге.
- Не знаю, не знаю, - проговорила она наконец едва слышным голосом,
задыхаясь и почти не выговаривая слов, - не помню, как и к тебе зашла я
сюда... - Тут она еще крепче, еще с большим стремлением прижалась к нему и
в неудержимом, судорожном чувстве целовала ему плечо, руки, грудь; наконец,
как будто в отчаянье, закрылась руками, припала на колени и скрыла в его
коленях свою голову. Когда же Ордынов, в невыразимой тоске, нетерпеливо
приподнял и посадил ее возле себя, то целым заревом стыда горело лицо ее,
глаза ее плакали о помиловании и насильно пробивавшаяся на губе ее улыбка
едва силилась подавить неудержимую силу нового ощущения. Теперь она была
как будто снова чем-то испугана, недоверчиво отталкивала его рукой, едва
взглядывала на него и отвечала на его ускоренные вопросы, потупив голову,
боязливо и шепотом.
- Ты, может быть, видела страшный сон, - говорил Ордынов, - может
быть, тебе привиделось что-нибудь... да? Может быть, он испугал тебя... Он
в бреду и без памяти... Может быть, он что-нибудь говорил, что не тебе было
слушать?.. Ты слышала что-нибудь? да?
- Нет, я не спала, - отвечала Катерина, с усилием подавляя свое
волнение. - Сон и не шел ко мне. Он все молчал и только раз позвал меня. Я
подходила, окликала его, говорила ему; мне стало страшно; он не просыпался
и не слышал меня. Он в тяжелом недуге, подай господь ему помощи! Тогда мне
на сердце стала тоска западать, горькая тоска! Я ж все молилась, все
молилась, и вот это и нашло на меня.
- Полно, Катерина полно, жизнь моя, полно! Это ты вчера испугалась...
- Нет, я не пугалась вчера!..
- Бывает это с тобою другой раз?
- Да, бывает. - И она вся задрожала и опять в испуге стала прижиматься
к нему, как дитя. - Видишь, - сказала она, прерывая рыдания, - я не
напрасно пришла к тебе, не напрасно, тяжело было одной, - повторяла она,
благодарно сжимая его руки. - Полно же, полно о чужом горе слезы ронять!
Прибереги их на черный день, когда самому, одинокому, тяжело будет и не
будет с тобой никого!.. Слушай, была у тебя твоя люба?
- Нет... до тебя я не знал ни одной...
- До меня... ты меня своей любой зовешь?
Она вдруг посмотрела на него, как будто с удивлением, что-то хотела
сказать, но потом утихла и потупилась. Мало-помалу все лицо ее снова
зарделось внезапно запылавшим румянцем; ярче, сквозь забытые, еще не
остывшие на ресницах слезы, блеснули глаза, и видно было, что какой-то
вопрос шевелился на губах ее. С стыдливым лукавством взглянула она раза два
на него в потом вдруг снова потупилась.
- Нет, не бывать мне твоей первой любой, - сказала она, - нет, нет, -
повторяла она, покачивая головою, задумавшись, тогда как улыбка опять тихо
прокладывалась по лицу ее, - нет, - сказала она наконец, рассмеявшись, - не
мне, родной, быть твоей любушкой.
Тут она взглянула на него; но столько грусти отразилось вдруг на лице
