только одна... доб-родетельны. Вы бла-го-род-ная девушка! Пойдем же, мой
милый. О боже мой!
Но не стану описывать окончания неприятной сцены, бывшей по выходе
князя. Гости разъехались с визгами и ругательствами. Марья Александровна
осталась наконец одна, среди развалин и обломков своей прежней славы.
Увы! сила, слава, значение - все исчезло в один этот вечер! Марья Алек-
сандровна понимала, что уже не подняться ей по-прежнему. Долгий, много-
летний ее деспотизм над всем обществом окончательно рушился. Что остава-
лось ей теперь? - философствовать? Но она не философствовала. Она пробе-
силась всю ночь. Зина обесчещена, сплетни пойдут бесконечные! Ужас!
Как верный историк, я должен упомянуть, что всех более в этом пох-
мелье досталось Афанасию Матвеичу, который забился наконец куда-то в чу-
лан и в нем промерз до утра. Наступило наконец и утро, но и оно не при-
несло ничего хорошего. Беда никогда одна не приходит...
Глава XV
Если судьба обрушится раз на кого бедою, то ударам ее и конца не бы-
вает. Это давно замечено. Мало было одного вчерашнего позора и срама для
Марьи Александровны! Нет! судьба ей готовила побольше и получше.
Еще до десяти часов утра по всему городу вдруг распространился один
странный и почти невероятный слух, встреченный всеми с самою злобною и
ожесточенною радостью, - как и обыкновенно встречаем мы все всякий нео-
быкновенный скандал, случившийся с кем-нибудь из наших ближних. "До та-
кой степени потерять стыд и совесть! - кричали со всех сторон, - до та-
кой степени унизиться, пренебречь все приличия, до такой степени распус-
тить все узы!" и проч. и проч. Вот что, однако же, случилось. Рано ут-
ром, чуть ли еще не в седьмом часу, одна бедная, жалкая старуха, в отча-
янии и в слезах, прибежала в дом Марьи Александровны и умоляла горничную
как можно скорее разбудить барышню, одну только барышню, потихоньку,
чтоб как-нибудь не узнала Марья Александровна. Зина, бледная и убитая,
выбежала к старухе немедленно. Та упала ей в ноги, целовала их, обливала
слезами и молила немедленно сходить с ней к ее больному Васе, который
всю ночь был так труден, так труден, что, может, и дня больше не прожи-
вет. Старуха говорила Зине рыдая, что сам Вася зовет ее к себе прос-
титься в предсмертный час, заклинает ее всеми святыми ангелами, всем,
что было прежде, и что если она не придет, то он умрет с отчаянием. Зина
тотчас же решилась идти, несмотря на то что исполнение такой просьбы яв-
но бы подтвердило все прежние озлобленные слухи о перехваченной записке,
о скандалезном ее поведении и проч. Не сказавшись матери, она накинула
на себя салоп и тотчас же побежала со старухой, через весь город, в одну
из самых бедных слободок Мордасова, в самую глухую улицу, где стоял один
ветхий, покривившийся и вросший в землю домишка, с какими-то щелочками
вместо окон и обнесенный сугробами снегу со всех сторон.
В этом домишке, в маленькой, низкой и затхлой комнатке, в которой ог-
ромная печь занимала ровно половину всего пространства, на дощатой нек-
рашеной кровати, на тонком, как блин, тюфяке лежал молодой человек, пок-
рытый старой шинелью. Лицо его было бледное и изможденное, глаза блиста-
ли болезненным огнем, руки были тонки и сухи, как палки; дышал он трудно
и хрипло. Заметно было, что когда-то он был хорош собою; но болезнь ис-
казила тонкие черты его красивого лица, на которое страшно и жалко было
взглянуть, как на лицо всякого чахоточного или, вернее сказать, умираю-
щего. Его старуха мать, которая целый год, чуть не до последнего часу,
ждала воскресения своего Васеньки, увидала наконец, что он не жилец в
этом мире. Она стояла теперь над ним, убитая горем, сложив руки, без
слез, глядела на него и не нагляделась и все-таки не могла понять, хоть
и знала это, что чрез несколько дней ее ненаглядного Васю закроет мерз-
лая земля там, под сугробами снегу, на бедном кладбище. Но Васе не на
нее смотрел в эту минуту. Все лицо его, исхудалое и страдальческое, ды-
шало теперь блаженством. Он видел наконец перед собою ту, которая сни-
лась ему целые полтора года, и наяву и во сне, в продолжение долгих тя-
желых ночей его болезни. Он понял, что она простила его, явясь к нему
как ангел божий в предсмертный час. Она сжимала его руки, плакала над
ним, улыбалась ему, опять смотрела на него своими чудными глазами, и - и
все прежнее, невозвратное воскресло вновь в душе умирающего. Жизнь заго-
релась снова в его сердце и, казалось, оставляя его, хотела дать по-
чувствовать страдальцу, как тяжело расставаться с нею.
- Зина, - говорил он, - Зиночка! Не плачь надо мной, не тужи, не тос-
куй, не напоминай мне, что я скоро умру. Я буду смотреть на тебя, - вот
так, как теперь смотрю, - буду чувствовать, что наши души опять вместе,
что ты простила меня, буду опять целовать твои руки, как прежде, и умру,
может быть не приметив смерти! Похудела ты, Зиночка! Ангел ты мой, с ка-
кой добротой ты на меня смотришь! А помнишь, как ты прежде смеялась?
помнишь... Ах, Зина, я не прошу у тебя прощения, я и поминать не хочу о
том, что было, - потому, Зиночка, потому, что хоть ты, может быть, и
простила меня, но я сам никогда себе не прощу. Были долгие ночи, Зина,
бессонные, ужасные ночи, и в эти ночи, вот на этой самой кровати, я ле-
жал и думал, долго, много передумал, и давно уже решил, что мне лучше
умереть, ей-богу, лучше!.. Я не годился жить, Зиночка!
Зина плакала и безмолвно сжимала его руки, как будто хотела этим ос-
тановить его.
- Что ты плачешь, мой ангел? - продолжал больной. - О том, что я уми-
раю, об этом только? Но ведь все прочее давно уже умерло, давно схороне-
но! Ты умнее меня, ты чище сердцем и потому давно знаешь, что я дурной
человек. Разве ты можешь еще любить меня? И чего мне стоило перенесть
эту мысль, что ты знаешь, что я дурной и пустой человек! А самолюбия-то
сколько тут было, может быть и благородного... не знаю! Ах, друг мой,
вся моя жизнь была мечта. Я все мечтал, всегда мечтал, а не жил, гордил-
ся, толпу презирал, а чем я гордился перед людьми? и сам не знаю. Чисто-
той сердца, благородством чувств? Но ведь все это было в мечтах, Зина,
когда мы читали Шекспира, а как дошло до дела, я и выказал мою чистоту и
благородство чувств...
- Полно, - говорила Зина, - полно!.. все это не так, напрасно... ты
убиваешь себя!
- Что ты останавливаешь меня, Зина! Знаю, ты простила меня, и давно,
может быть, простила; но ты судила меня и поняла - кто я таков; вот
это-то меня и мучит. Недостоин я твоей любви, Зина! Ты и на деле была
честная и великодушная: ты пошла к матери и сказала, что выйдешь за меня
и ни за кого другого, и сдержала бы слово, потому что у тебя слово не
рознилось с делом. А, я! Когда дошло до дела... Знаешь ли, Зиночка, что
ведь я даже не понимал тогда, чем ты жертвуешь, выходя за меня! Я не мог
даже того понять, что, выйдя за меня, ты, может быть, умерла бы с голо-
ду. Куда, и мысли не было! Я ведь думал только, что ты выходишь за меня,
за великого поэта (за будущего то есть), не хотел понимать тех причин,
которые ты выставляла, прося повременить свадьбой, мучил тебя, тиранил,
упрекал, презирал, и дошло наконец до угрозы моей тебе этой запиской. Я
даже и не подлец был в ту минуту. Я просто был дрянь человек! О, как ты
должна была презирать меня! Нет, хорошо, что я умираю! Хорошо, что ты за
меня не вышла! Ничего бы я не понял из твоего пожертвования, мучил бы
тебя, истерзал бы тебя за нашу бедность; прошли бы года, - куда! - может
быть, и возненавидел бы тебя, как помеху в жизни. А теперь лучше! Те-
перь, по крайней мере, горькие слезы мои очистили во мне сердце. Ах! Зи-
ночка! Люби меня хоть немножко, так, как прежде любила! Хоть в этот пос-
ледний час... Я ведь знаю, что я недостоин любви твоей, но... но... о
ангел ты мой!
Во всю эту речь Зина, рыдая сама, несколько раз его останавливала. Но
он не слушал ее; его мучило желание высказаться, и он продолжал гово-
рить, хотя с трудом, задыхаясь, хриплым, удушливым голосом.
- Не встретил бы ты меня, не полюбил бы меня, так остался бы жить! -
сказала Зина. - Ах, зачем, зачем мы сошлись вместе!
- Нет, друг мой, нет, не укоряй себя в том, что я умираю, - продолжал
больной. - Во всем я один виноват! Самолюбия-то сколько тут было! роман-
тизма! рассказывали ль тебе подробно мою глупую историю, Зина? Видишь
ли, был тут третьего года один арестант, подсудимый, злодей и душегубец;
но когда пришлось к наказанию, он оказался самым малодушным человеком.
Зная, что больного не выведут к наказанию, он достал вина, настоял в нем
табаку и выпил. С ним началась такая рвота с кровью и так долго продол-
жалась, что повредила ему легкие. Его перенесли в больницу, и через нес-
колько месяцев он умер в злой чахотке. Ну вот, ангел мой, я и вспомнил
про этого арестанта в тот самый день... ну, знаешь, после записки-то...
и решился так же погубить себя. Но как бы ты думала, почему я выбрал ча-
хотку? почему я не удавился, не утопился? побоялся скорой смерти? Может
быть, и так, - но все мне как-то мерещится, Зиночка, что и тут не обош-
лось без сладких романтических глупостей! Все-таки у меня была тогда
мысль: как это красиво будет, что вот я буду лежать на постели, умирая в
чахотке, а ты все будешь убиваться, страдать, что довела меня до чахот-
ки; сама придешь ко мне с повинною, упадешь предо мной на колени... Я
прощаю тебя, умирая на руках твоих... Глупо, Зиночка, глупо, не правда
ли?
- Не поминай об этом! - сказала Зина, - не говори этого! ты не та-
кой... будем лучше вспоминать о другом, о нашем хорошем, счастливом!
- Горько мне, друг мой, оттого и говорю. Полтора года я тебя не ви-
дал! Душу бы, кажется, перед тобой теперь выложил! Ведь все то время, с
тех пор, я был один-одинешенек, и, кажется, минуты не было, чтоб не ду-
мал я о тебе, ангел мой ненаглядный! И знаешь что, Зиночка? как мне хо-
телось что-нибудь сделать, как-нибудь так заслужить, чтоб заставить тебя
переменить обо мне твое мнение. До последнего времени я не верил, что я
умру; ведь меня не сейчас свалило, долго я ходил с больной грудью. И
сколько смешных у меня было предположений! мечтал я, например, сделаться
вдруг каким-нибудь величайшим поэтом, напечатать в "Отечественных запис-
ках" такую поэму, какой и не бывало еще на свете. Думал в ней излить все
мои чувства, всю мою душу, так, что, где бы ты ни была, я все бы был с
тобой, беспрерывно бы напоминал о себе моими стихами, и самая лучшая
мечта моя была та, что ты задумаешься наконец и скажешь: "Нет! он не та-
кой дурной человек, как я думала!" Глупо, Зиночка, глупо, не правда ли?
- Нет, нет, Вася, нет! - говорила Зина.
Она припала к нему на грудь и целовала его руки.
- А как я ревновал тебя все это время! Мне кажется, я бы умер, если б
услышал о твоей свадьбе! Я подсылал к тебе, караулил, шпионил... вот она
все ходила (и он кивнул на мать). - Ведь ты не любила Мозглякова, не
правда ли, Зиночка? О ангел мой? Вспомнишь ли ты обо мне, когда я умру?
Знаю, что вспомнишь; но пройдут годы, сердце остынет, настанет холод,
зима на душе, и забудешь ты меня, Зиночка!..
- Нет, нет, никогда! Я не выйду и замуж!.. ты мой первый... всегдаш-
ний...
- Все умирает, Зиночка, все, даже и воспоминания!.. И благородные
чувства наши умирают. Вместо них наступает благоразумие. Что ж и роп-
тать! Пользуйся жизнию, Зина, живи долго, живи счастливо. Полюби и дру-
гого, коль полюбится, - не мертвеца же любить! Только вспомни обо мне,
хоть изредка; худого не вспоминай, прости худое; но ведь было же и в на-
шей любви хорошее, Зиночка! О золотые, невозвратные дни... Послушай, мой
ангел, я всегда любил вечерний, закатный час. Вспомни обо мне когда-ни-
