будь в этот час! О нет, нет! Зачем умирать? О, как бы я хотел теперь
вновь ожить! Вспомни, друг мой, вспомни, вспомни то время! Тогда была
весна, солнце так ярко светило, цвели цветы, праздник был какой-то кру-
гом нас... А теперь! Посмотри, посмотри!
И бедный указал иссохшею рукою на замерзлое, тусклое окно. Потом
схватил руки Зины, прижал их к глазам своим и горько-горько зарыдал. Ры-
дания почти разрывали истерзанную грудь его.
И весь день страдал он, тосковал и плакал. Зина утешала его, как мог-
ла, но ее душа страдала до смерти. Она говорила, что не забудет его и
что никогда не полюбит так, как его любила. Он верил ей, улыбался, цело-
вал ее руки, но воспоминания о прошедшем только жгли, только терзали его
душу. Так прошел целый день. Между тем испуганная Марья Александровна
раз десять посылала к Зине, молила ее воротиться домой и не губить себя
окончательно в общем мнении. Наконец, когда уже стемнело, почти потеряв
голову от ужаса, она решилась сама идти к Зине. Вызвав дочь в другую
комнату, она, почти на коленях, умоляла ее "отстранить этот последний и
главный кинжал от ее сердца". Зина вышла к ней больная: голова ее горе-
ла. Она слушала и не понимала свою маменьку. Марья Александровна ушла
наконец в отчаянии, потому что Зина решилась ночевать в доме умирающего.
Целую ночь не отходила она от его постели. Но больному становилось все
хуже и хуже. Настал и еще день, но уже не было и надежды, что страдалец
переживет его. Старуха мать была как безумная, ходила, как будто ничего
не понимая, подавала сыну лекарства, которых он не хотел принимать. Аго-
ния его длилась долго. Он уже не мог говорить, и только бессвязные,
хриплые звуки вырывались из его груди. До самой последней минуты он все
смотрел на Зину, все искал ее глазами, и когда уже свет начал меркнуть в
его глазах, он все еще блуждающею, неверною рукою искал руку ее, чтоб
сжать ее в своей. Между тем короткий зимний день проходил. И когда нако-
нец последний, прощальный луч солнца позолотил замороженное единственное
оконце маленькой комнаты, душа страдальца улетела вслед за этим лучом из
изможденного тела. Старуха мать, увидя наконец перед собою труп своего
ненаглядного Васи, всплеснула руками, вскрикнула и бросилась на грудь
мертвецу.
- Это ты, змея подколодная, извела его! - закричала она в отчаянии
Зине. - Ты, разлучница проклятая, ты, злодейка, его погубила!
Но Зина уже ничего не слыхала. Она стояла над мертвым как обезумев-
шая. Наконец наклонилась над ним, перекрестила, поцеловала его и маши-
нально вышла из комнаты. Глаза ее горели, голова кружилась. Мучительные
ощущения, две почти бессонные ночи чуть-чуть не лишили ее рассудка. Она
смутно чувствовала, что все ее прошедшее как бы оторвалось от ее сердца
и началась новая жизнь, мрачная и угрожающая. Но не прошла она десяти
шагов, как Мозгляков как будто вырос перед нею из-под земли; казалось,
он нарочно поджидал на этом месте.
- Зинаида Афанасьевна, - начал он каким-то боязливым шепотом, тороп-
ливо оглядываясь по сторонам, потому что еще было довольно светло, - Зи-
наида Афанасьевна, Я, конечно, осел! То есть, если хотите, я уж теперь и
не осел, потому что, видите ли, все-таки поступил благородно. Но все-та-
ки я раскаиваюсь в том, что я был осел... Я, кажется, сбиваюсь, Зинаида
Афанасьевна, но... вы извините, это от разных причин...
Зина почти бессознательно посмотрела на него и молча продолжала свою
дорогу. Так как на высоком деревянном тротуаре было тесно двум рядом, а
Зина не сторонилась, то Павел Александрович соскочил с тротуара и бежал
подле нее внизу, беспрерывно заглядывая ей в лицо.
- Зинаида Афанасьевна, - продолжал он, - я рассудил, и если вы сами
захотите, то я согласен возобновить мое предложение. Я даже готов забыть
все, Зинаида Афанасьевна, весь позор, и готов простить, но только с од-
ним условием: покамест мы здесь, все останется в тайне. Вы уедете отсюда
как можно скорее; я, потихоньку, вслед за вами; обвенчаемcя где-нибудь в
глуши, так что никто не увидит, а потом сейчас в Петербург, хотя бы и на
перекладных, так, чтоб с вами был только маленький чемоданчик... а? Сог-
ласны, Зинаида Афанасьевна? Скажите поскорее! Мне нельзя дожидаться; нас
могут увидеть вместе.
Зина не отвечала и только посмотрела на Мозглякова, но так посмотре-
ла, что он тотчас же все понял, снял шляпу, раскланялся и исчез при пер-
вом повороте в переулок.
"Как же это? - подумал он. - Третьего дня еще вечером она так рас-
чувствовалась и во всем себя обвиняла? Видно, день на день не приходит!"
А между тем в Мордасове происшествия шли за происшествиями. Случилось
одно трагическое обстоятельство. Князь, перевезенный Мозгляковым в гос-
тиницу, заболел в ту же ночь, и заболел опасно. Мордасовцы узнали об
этом наутро. Каллист Станиславич почти не отходил от больного. К вечеру
составился консилиум всех мордасовских медиков. Приглашения им посланы
были по-латыни. Но, несмотря на латынь, князь совсем уж потерял память,
бредил, просил Каллиста Станиславича спеть ему какой-то романс, говорил
про какие-то парики; иногда как будто чего-то пугался и кричал. Доктора
решили, что от мордасовского гостеприимства у князя сделалось воспаление
в желудке, как-то перешедшее (вероятно, по дороге) в голову. Не отверга-
ли и некоторого нравственного потрясения. Заключили же тем, что князь
давно уже был предрасположен умереть, а потому непременно умрет. В пос-
леднем они не ошиблись, потому что бедный старичок, на третий же день к
вечеру, помер в гостинице. Это поразило мордасовцев. Никто не ожидал та-
кого серьезного оборота дела. Бросились толпами в гостиницу, где лежало
мертвое тело, еще не убранное, судили, рядили, кивали головами и кончили
тем, что резко осудили "убийц несчастного князя", подразумевая под этим,
конечно, Марью Александровну с дочерью. Все почувствовали, что эта исто-
рия, уже по одной своей скандалезности, может получить неприятную оглас-
ку, пойдет, пожалуй, еще в дальние страны, и - чего-чего не было перего-
ворено и пересказано. Все это время Мозгляков суетился, кидался во все
стороны, и наконец голова у него закружилась. В таком-то состоянии духа
он и виделся с Зиной. Действительно, положение его было затруднительное.
Сам он завез князя в город, сам перевез в гостиницу, а теперь не знал,
что и делать с покойником, как и где хоронить, кому дать знать? везти ли
тело в Духаново? К тому же он считался племянником. Он трепетал, чтоб не
обвинили его в смерти почтенного старца. "Пожалуй, еще дело отзовется в
Петербурге, в высшем обществе!" - думал он с содроганием. От мордасовцев
нельзя было добиться никакого совета; все вдруг чего-то испугались, отх-
лынули от мертвого тела и оставили Мозглякова в каком-то мрачном уедине-
нии. Но вдруг вся сцена быстро переменилась. На другой день, рано утром,
в город въехал один посетитель. Об этом посетителе мигом заговорил весь
Мордасов, но заговорил как-то таинственно, шепотом, выглядывая на него
из всех щелей и окон, когда он проехал по Большой улице к губернатору.
Даже сам Петр Михайлович немного как будто бы струсил и не знал, как
быть с приезжим гостем. Гость был довольно известный князь Щепетилов,
родственник покойнику, человек еще почти молодой, лет тридцати пяти, в
полковничьих эполетах и в аксельбантах. Всех чиновников пробрал какой-то
необыкновенный страх от этих аксельбантов. Полицейместер, например, сов-
сем потерялся; разумеется, только нравственно; физически же он явился
налицо, хотя и с довольно вытянутым лицом. Тотчас же узнали, что князь
Щепетилов едет из Петербурга, заезжал по дороге в Духаново. Не застав же
в Духанове никого, полетел вслед за дядей в Мордасов, где как громом по-
разила его смерть старика и все подробнейшие слухи об обстоятельствах
его смерти. Петр Михайлович даже немного потерялся, давая нужные объяс-
нения; да и все в Мордасове смотрели какими-то виноватыми. К тому же у
приезжего гостя было такое строгое, такое недовольное лицо, хотя, каза-
лось бы, нельзя быть недовольну наследством. Он тотчас же взялся за дело
сам, лично. Мозгляков же немедленно и постыдно стушевался перед настоя-
щим, не самозванным племянником и исчез - неизвестно куда. Решено было
немедленно перенесть тело покойника в монастырь, где и назначено было
отпевание. Все распоряжения приезжего отдавались кратко, сухо, строго,
но с тактом и приличием. Назавтра весь город собрался в монастырь при-
сутствовать при отпевании. Между дамами распространился нелепый слух,
что Марья Александровна лично явится в церковь и, на коленях перед гро-
бом, будет громко испрашивать себе прощения и что все это должно быть
так по закону. Разумеется, все это оказалось вздором, и Марья Александ-
ровна не явилась в церковь. Мы и забыли сказать, что тотчас по возвраще-
нии Зины домой ее маменька в тот же вечер решилась переехать в деревню,
считая более невозможным оставаться в городе. Там тревожно прислушива-
лась она из своего угла к городским слухам, посылала на разведки узна-
вать о приезжем лице и все время была в лихорадке. Дорога из монастыря в
Духаново проходила менее чем в версте от окошек ее деревенского дома - и
потому Марья Александровна могла удобно рассмотреть длинную процессию,
потянувшуюся из монастыря в Духаново после отпевания. Гроб везли на вы-
соких дрогах; за ним тянулась длинная вереница экипажей, провожавших по-
койника до поворота в город. И долго еще чернели на белоснежном поле эти
мрачные дроги, везомые тихо, с подобающим величием. Но Марья Александ-
ровна не могла смотреть долго и отошла от окна.
Через неделю она переехала в Москву, с дочерью и Афанасием Матвеичем,
а через месяц узнали в Мордасове, что подгородная деревня Марьи Алек-
сандровны и городской дом продаются. Итак, Мордасов навеки терял такую
комильфотную даму! Не обошлось и тут без злоязычия. Стали, например,
уверять, что деревня продается вместе с Афанасием Матвеичем... Прошел
год, другой, и об Марье Александровне почти совершенно забыли. Увы! так
всегда ведется на свете! Рассказывали, впрочем, что она купила себе дру-
гую деревню и переехала в другой губернский город, в котором, разумеет-
ся, уже забрала всех в руки, что Зина еще до сих пор не замужем, что
Афанасий Матвеич... Но, впрочем, нечего повторять эти слухи; все это
очень неверно.
Прошло три года, как я дописал последнюю строчку первого отдела мор-
дасовской летописи, и кто бы мог подумать, что мне еще раз придется раз-
вернуть мою рукопись и прибавить еще одно известие к моему рассказу. Но
к делу! Начну с Павла Александровича Мозглякова. Стушевавшись из Морда-
сова, он отправился прямо в Петербург, где и получил благополучно то
служебное место, которое ему давно обещали. Вскоре он забыл все морда-
совские события, пустился в вихрь светской жизни на Васильевском острове
и в Галерной гавани, жуировал, волочился, не отставал от века, влюбился,
сделал предложение, съел еще раз отказ и, не переварив его, по ветренос-
ти своего характера и от нечего делать, испросил себе место в одной экс-
педиции, назначавшейся в один из отдаленнейших краев нашего безбрежнего
отечества для ревизии или для какой-то другой цели, наверное не знаю.
Экспедиция благополучно проехала все леса и пустыни и наконец после дол-
гого странствия, явилась в главном городе "отдаленнейшего края" к гене-
рал-губернатору. Это был высокий, худощавый и строгий генерал, старый
воин, израненный в сражениях, с двумя звездами и с белым крестом на шее.
Он принял экспедицию важно и чинно и пригласил всех составляющих ее чи-
новников к себе на бал, дававшийся в тот же самый вечер по случаю именин
генерал-губернаторши. Павел Александрович был этим очень доволен. Наря-
дившись в свой петербургский костюм, в котором намерен был произвести
