Так вот, сапоги и платок есть. Теперь пуговки,дружок
мой! Ведь вы согласитесь,крошечка моя,что мне без пуговок
быть нельзя:. а у меня чуть ли не половина борта
обсыпалась! Я трепещу, когда подумаю, что его превосходительство
могут такой беспорядок заметить да скажут
- да что скажут! Я, маточка, и не услышу, что скажут:
ибо умру, умру, на месте умру, так-таки возьму да
и умру от стыда, от мысли одной! Ох, маточка! Да вот
77
еще останется от всех необходимостей трехрублевик; да
вот это на жизнь и на полфунтика табачку; потому что,
ангельчик мой, я без табаку-то жить не могу, а уж вот
девятый день трубки в рот не брал. Я бы, по совести говоря,
купил бы, да и вам ничего не сказал, да совестно.
Вот у вас там беда, вы последнего лишаетесь, а я здесь
разными удовольствиями наслаждаюсь; так вот для того
и говорю вам все это, чтобы угрызения совести не мучили.
Я вам откровенно признаюсь, Варенька, я теперь
в крайне бедственном положении, то есть решительно
ничего подобного никогда со мной не бывало. Хозяйка
презирает меня, уважения ни от кого нет никакого; недостатки
страшнейшие, долги; а в должности, где от своего
брата чиновника и прежде мне не было масленицы,-
теперь, маточка, и говорить нечего. Я скрываю, я тщательно
от всех все скрываю, и сам скрываюсь, и в должность-то
вхожу когда, так бочком-бочком, сторонюсь от
всех. Ведь это вам только признаться достает у меня
силы душевной... А ну, как не даст! Ну, нет, лучше, Варенька,
и не думать об этом и такими мыслями заранее
не убивать души своей.К тому и пишу это, чтобы предостеречь
вас, чтобы сами вы об этом не думали и мы:
лию злою не мучились. Ах, боже мой, что это с вами-то
будет тогда! Оно правда и то,что вы тогда с этой квартиры
не съедете, и я буду с вами,- да нет, уж я и не ворочусь
тогда, я просто сгину куда-нибудь, пропаду. Вот я
вам здесь расписался, а побрнться бы нужно, оно все
благообразнее, а благообразие всегда умеет найти. Ну,
дай-то господи! Помолюсь, да и в путь!
М. Девушкин.
Августа 5.
Любезнейший Макар Алексеевич!
Уж хоть вы-то бы не отчаивались! И так горя довольно.
Посылаю вам тридцать копеек серебром; больше никак
не могу. Купите себе там, что вам более нужно, чтобы
хоть до завтра прожить как-нибудь.У нас у самих почти
ничего не осталось, а завтра уж и не знаю, что будег.
Грустно, Макар Алексеевич! Впрочем, не грустите; не
удалось, так что ж делать! Федора говорит, что еще не
беда, что можно до времени и на этой квартире остаться,
что если бы и переехали, так все бы немного выгада-
78
ли, и что если захотят, так везде нас найдут. Да только
все как-то нехорошо здесь оставаться теперь. Если бы не
грустно было, я бы вам кое-что написала.
Какой у вас странный характер, Макар Алексеевич!
Вы уж слишком сильно все принимаете к сердцу; от
этого вы всегда будете несчастнейшим человеком. Я внимательно
читаю все ваши письма и вижу, что в каждом
письме вы обо мне так мучаетесь и заботитесь, как никогда
о себе не заботились. Все, конечно, скажут, что
у вас доброе сердце,но я скажу,что оно уж слишком доброе.
Я вам даю дружеский совет,Макар Алексеевич. Я вам
благодарна,очень благодарна за все,что вы для меня сделали,я
все это очень чувствую;так судите же,каково мне
видеть, что вы и теперь, после всех ваших бедствий, которых
я была невольною причиною,- что и теперь живете
только тем, что я живу: моими радостями, моими горестями,
моим сердцем! Если принимать все чужое так
к сердцу и если так сильно всему сочувствовать, то, право,
есть отчего быть несчастнейшим человеком. Сегодня,
когда вы вошли ко мне после должности, я испугалась.
глядя на вас. Вы были такой бледный, перепуганный, отчаянный:
на вас лица не было,- и все оттого, что вы
боялись мне рассказать о своей неудаче, боялись меня
огорчить, меня испугать, а как увидели, что я чуть не засмеялась,
то у вас почти все отлегло от сердца. Макар
Алексеевич! вы не печальтесь, не отчаивайтесь, будьте
благоразумнее,- прошу вас, умоляю вас об этом. Ну, вот
вы увидите, что все будет хорошо, все переменится к лучшему;
а то вам тяжело будет жить, вечно тоскуя и болея
чужим горем. Прощайте, мой друг; умоляю вас, не
беспокойтесь слишком обо мне.
В. Д.
Августа 5.
Голубчик мой, Варенька!
Ну, хорошо, ангельчик мой, хорошо! Вы решили, что
еще не беда оттого, что я денег не достал. Ну, хорошо,
я спокоен, я счастлив на ваш счет. Даже рад, что вы меня,
старика, не покидаете и на этой квартире останетесь.
Да уж если все говорить, так и сердце-то мое все радостию
переполнилось, когда я увидел, что вы обо мне в
своем письмеце так хорошо написали и чувствам моим
79
должную похвалу воздали.Я это не от гордости говорю,
но оттого, что вижу, как вы меня любите, когда об сердце
моем так беспокоитесь. Ну, хорошо; что уж теперь об
сердце-то моем говорить! Сердце само по себе; а вот вы
наказываете, маточка, чтобы я малодушным не был.
Да, ангельчик мой, пожалуй, и сам скажу, что не нужно
его, малодушия-то; да при всем этом, решите сами, маточка
моя, в каких сапогах я завтра на службу пойду!
Вот оно что, маточка; а ведь подобная мысль погубить
человека может, совершенно погубить. А главное,родная
моя,что я не для себя и тужу,не для себя и страдаю; по мне
все равно, хоть бы и в трескучий мороз без шинели и без
сапогов ходить, я перетерплю и все вынесу, мне ничего;
человек-то я простой, маленький,- но что люди скажут.
Враги-то мои, злые-то языки эти все что заговорят, когда
без шинели пойдешь? Ведь для людей и в шинели ходишь,
да и сапоги, пожалуй, для них же носишь. Сапоги
в таком случае, маточка, душечка вы моя, нужны мне
для поддержки чести и доброго имени; в дырявых же сапогах
и то и другое пропало,- поверьте, маточка, опытности
моей многолетней поверьте; меня, старика, знающего
свет и людей, послушайте, а не пачкунов каких-
нибудь и марателей.
А я вам еще и не рассказывал в подробности, маточка,
как это в сущности все было сегодня, чего я натерпелся
сегодня. А того я натерпелся, столько тяготы душевной
в одно утро вынес, чего иной и в целый год не вынесет.
Вот оно было как: пошел, во-первых, я раным-ранешенько,
чтобы и его-то застать да и на службу поспеть. Дождь
был такой, слякоть такая была сегодня! Я, ясочка моя,
в шинель-то закутался, иду-иду да все думаю: <Господи!
прости, дескать, мои согрешения и пошли исполнение
желаний>. Мимо-ской церкви прошел, перекрестился,
во всех грехах покаялся да вспомнил, что недостойно
мне с господом богом уговариваться. Погрузился я в себя
самого, и глядеть ни на что не хотелось; так уж, не
разбирая дороги, пошел. На улицах было пусто, а кто
встречался, так все такие занятые, озабоченные, да и не
диво: кто в такую пору раннюю и в такую погоду гулять
пойдет! Артель работников испачканных повстречалась
со мною; затолкали меня, мужичье! Робость нашла на
меня, жутко становилось, уж я об деньгах-то и думать,
по правде, не хотел,- на авось, так на авось! У самого
Воскресенского моста у меня подошва отстала, так что уж
и сам не знаю, на чем я пошел. А тут наш писарь Ермола-
80
Е
ев повстречался со мною, вытянулся, стоит, глазами провожает,
словно на водку просит; эх, братец, подумал я,
на водку, уж какая тут водка! Устал я ужасно, приостановился..
отдохнул немного, да и потянулся дальше. Нарочно
разглядывал, к чему бы мыслями прилепиться,
развлечься, приободриться: да нет - ни одной мысли ни
к чему не мог прилепить, да и загрязнился вдобавок так,
что самого себя стыдно стало. Увидел наконец я издали
дом деревянный, желтый, с мезонином вроде бельведера
- ну, так, думаю, так оно и есть, так и Емельян Иванович
говорил,- Маркова дом. (Он и есть этот Марков,
маточка, что на проценты дает.) Я уж и себя тут не
вспомнил, и ведь знал, что Маркова дом, а спросил-таки
будочника - чей, дескать, это, братец, дом? Будочник
такой грубиян, говорит нехотя, словно сердится на
кого-то, слова сквозь зубы цедит,- да уж так, говорит,
это Маркова дом. Будочники эти все такие нечувствительные,-
а что мне будочник? А вот все как-то было
впечатление дурное и неприятное, словом, все одно к одному;
изо всего что-нибудь выведешь сходное с своим положеним,
и это всегда так бывает. Мимо дома-то я три
конца дал по улице, и чем больше хожу, тем хуже становится,-
нет, думаю, не даст, ни за что не даст! И человек-то
я незнакомый, и дело-то мое щекотливое, и фигурой
я не беру,- ну, думаю, как судьба решит; чтобы после
только не каяться, за попытку не съедят же меня,-
да и отворил потихоньку калитку. А тут другая беда:
навязалась на меня дрянная, глупая собачонка дворная;
лезет из кожи, заливается! И вот такие-то подлые, мелкие
случаи и взбесят всегда человека, маточка, и робость
на него наведут, и всю решимость, которую заране оодумал,
уничтожат; так что я вошел в дом ни жив ни
мертв, вошел да прямо еще на беду -не разглядел, что
такое внизу впотьмах у порога, ступил да и споткнулся
об какую-то бабу, а баба молоко из подойника в кувшины
цедила и все молоко пролила. Завизжала, затрещала
глупая баба,- дескать, куда ты, батюшка, лезешь,
чего тебе надо? да и пошла причитать про нелегкое. Я.
маточка, это к тому замечаю, что всегда со мной такое же
случалось в подобного рода делах; знать, уж мне написано
так; вечно-то я зацеплюсь за что-нибудь постороннее.
Высунулась на шум старая ведьма и чухонка хозяйка,
я прямо к ней,- здесь, дескать, Марков живет? Нет,
говорит; постояла, оглядела меня хорошенько. <А вам
что до него?> Я объясняю ей, что, дескать, так и так,
81
Емельян Иванович,- ну, и про остальное,- говорю,дельце
есть. Старуха кликнула дочку - вышла и дочка,девочка
в летах босоногая, --<кликни отца;он наверху у жильцов,-пожалуйте>.Вошел
я. Комната ничего, на стенах
картинки висят, все генералов каких-то портреты, диван
стоит, стол круглый, резеда, бальзаминчики,- думаю-думаю,
не убраться ли,полно,мне подобру-поздорову, уйти
или нет? и ведь ей-ей, маточка, хотел убежать! Я лучше,
думаю, завтра приду;и погода лучше будет, и я-то пережду,-
а сегодня вон и молоко пролито, и генералы-то
смотрят такие сердитые... Я уж и к двери, да он-то вошел
- так себе, седенький, глазки такие вороватенькие,
в халате засаленном и веревкой подпоясан. Осведомился
к чему и как, а я ему: дескать, так и так, вот Емельян
Иванович,- рублей сорок, говорю; дело такое,- да и не
договорил. Из глаз его увидал, что проиграно дело. <Нет,
уж что, говорит, дело, у меня денег нет; а что у вас заклад,
что ли, какой?> Я было стал объяснять, что, дескать,
заклада нет, а вот Емельян Иванович,- объясняю,
одним словом, что нужно. Выслушав все,- нет, говорит,
что Емельян Иванович! у меня денег нет. Ну, думаю,
так, все так; знал я про это, предчувствовал - ну, просто,
Варенька, лучше бы было, если бы земля подо мной
расступилась; холод такой, ноги окоченели, мурашки по
спине пробежали. Я на него смотрю, а он на меня смотрит
да чуть не говорит - что, дескать, ступай-ка ты,браг,
здесь тебе нечего делать-так что, если б в другом случае
было бы такое же, так совсем бы засовестился. Да что
вам, зачем деньги надобны? (Ведь вот про что спросил,
маточка!) Я было рот разинул, чтобы только так не стоять
даром, да он и слушать не стал - нет, говорит, денег
нет; я бы, говорит, с удовольствием. Уж я ему представлял,
представлял, говорю, что ведь я немножко, я, дескать,
говорю, вам отдам, в срок отдам, и что я еще до
срока отдам, что и процент пусть какой угодно берет и
что я, ей-богу, отдам. Я, маточка, в это мгновение вас
вспомнил, все ваши несчастия и нужды вспомнил,
ваш полтинничек вспомнил,- да нет, говорит,
что проценты, вот если б заклад! А то у меня денег нет,
ей-богу нет; я бы, говорит, с удовольствием,- еще и побожился,
разбойник!
Ну, тут уж, родная моя, я и не помню, как вышел, как
прошел Выборгскую, как на Воскресенский мост попал,
устал ужасно, прозяб, продрог и только в десять часов
в должность успел явиться. Хотел было себя пообчи-
82
стить от грязи, да Снегирев, сторож, сказал. что нельзя,
