аучится бедный мальчик с этими записками? Только
сердце его ожесточается; ходит он, бегает, просит. Ходят
люди, да некогда им. Сердца у них каменные; слова
93
их жестокие. <Прочь! убирайся! шалишь!> Вот что слышит
он от всех, и ожесточается сердце ребенка, и дрожит
напрасно на холоде бедненький, запуганный мальчик,
словно птенчик, из разбитого гнездышка выпавший. Зябнут
у него руки и ноги; дух занимается. Посмотришь, вот
он уж и кашляет; тут недалеко ждать, и болезнь, как гад
нечистый, заползет ему в грудь, а там, глядишь, и смерть
уж стоит над ним, где-нибудь в смрадном углу, без ухода,
без помощи - вот и вся его жизнь! Вот какова она,
жизнь-то бывает! Ох, Варенька, мучительно слышать
Христа ради, и мимо пройти, и не дать ничего, сказать
ему: <Бог подаст>. Иное Христа ради еще ничего. (И
Христа ради-то разные бывают, маточка.) Иное долгое,
протяжное, привычное, заученное, прямо нищенское;
этому еще не так мучительно не подать, это долгий нищий,
давнишний, по ремеслу нищий, этот привык, думаешь,
он переможет и знает, как перемочь. А иное Христа
ради непривычное, грубое, страшное,- вот как сегодня,
когда я было от мальчика записку взял, тут же у забора
какой-то стоял, не у всех и просил, говорит мне: <Дай,
барин, грош ради Христа!> - да таким отрывистым, грубым
голосом, что я вздрогнул от какого-то страшного
чувства, а не дал гроша: не было. А еще люди богатые не
любят, чтобы бедняки на худой жребий вслух жаловались,-
дескать, они беспокоят, они-де назойливы! Да и
всегда бедность назойлива,- спать, что ли, мешают их
стоны голодные!
Признательно вам сказать, родная моя, начал я вам
описывать это все частию, чтоб сердце отвести, а более
для того, чтоб вам образец хорошего слогу моих сочинений
показать. Потому что вы, верно, сами сознаетесь,
маточка, что у меня с недавнего времени слог формируется.
Но теперь на меня такая тоска нашла, что я сам моим
мыслям до глубины души стал сочувствовать, и хотя
я сам знаю, маточка, что этим сочувствием не возьмешь,
но все-таки некоторым образом справедливость воздашь
себе. И подлинно, родная моя, часто самого себя безо
всякой причины уничтожаешь, в грош не ставишь и ниже
щепки какой-нибудь сортируешь. А если сравнением
выразиться, так это, может быть, оттого происходит, что
я сам запуган и загнан, как хоть бы и этот бедненький
мальчик, что милостыни у меня просил. Теперь я вам,
примерно, иносказательно буду говорить, маточка; вот
послушайте-ка меня: случается мне, моя родная, рано
утром, на службу спеша, заглядеться на город, как он
94
там пробуждается, встает, дымится, кипит, гремит,-
тут иногда так перед таким зрелищем умалишься, что
как будто бы щелчок какой получил от кого-нибудь по
любопытному носу, да и поплетешься тише воды, ниже
травы своею дорогою и рукой махнешь! Теперь же разглядите-ка,
что в этих черных, закоптелых, больших,
капитальных домах делается, вникните в это, и тогда
сами рассудите, справедливо ли было без толку сортировать
себя и в недостойчое смущение входить. Заметьте,
Варенька, что я иносказательно говорю, не в прямом
смысле. Ну, посмотрим, что там такое в этих домах? Там
в каком-нибудь дымном углу, в конуре сырой какой-нибудь,
которая, по нужде, за квартиру считается, мастеровой
какой-нибудь от сна пробудился; а во сне-то ему,
примерно говоря, всю ночь сапоги снились, что вчера он
подрезал нечаянно, как будто именно такая дрянь и
должна человеку сниться! Ну да ведь он мастеровой, он
сапожник: ему простительно все об одном предмете своем
думать. У него там дети пищат и жена голодная; и не
одна сапожники встают иногда так, родная моя. Это бы
и ничего, и писать бы об этом не стоило, но вот какое
выходит тут обстоятельство, маточка: тут же, в этом же
доме, этажом выше или ниже, в позлащенных палатах,
и богатейшему лицу все те же сапоги, может быть, ночью
снились, то есть на другой манер сапоги, фасона другого,
но все-таки сапоги; ибо в смысле-то, здесь мною подразумеваемом,
маточка, все мы, родная моя, выходим немного
сапожники. И это бы все ничего, но только то
дурно, что нет никого подле этого богатейшего лица, нет
человека, который бы шепнул ему на ухо, что <полно,
дескать, о таком думать, о себе одном думать, для себя
одного жить, ты, дескать, не сапожник, у тебя дети здоровы
и жена есть не просит; оглянись кругом, не увидишь
ли для забот своих предмета более благородчого,
чем свои сапоги!> Вот что хотел я сказать вам иносказательно,
Варенька. Это, может быть, слишком вольная
мысль, родная моя, но эта мысль иногда бывает, иногда
приходит и тогда поневоле из сердца горячим словом
выбивается. И потому не от чего было в грош себя оценять,
испугавшись одного шума и грома! Заключу же
тем, маточка, что вы, может быть, подумаете, что я вам
клевету говорю, или что это так, хандра на меня нашла,
или что я это из книжки какой выписал? Нет, маточка,
вы разуверьтесь,- не то: клеветою гнушаюсь, хандра не
95
находила и ни из какой книжки ничего не выписывал,-
вот что!
Пришел я в грустном расположении духа домой, присел
к столу, нагрел себе чайник, да и приготовился стаканчик-другой
чайку хлебнуть. Вдруг, смотрю, входит
ко мне Горшков, наш бедный постоялец. Я еще утром
заметил, что он все что-то около жильцов шныряет и ко
мне хотел подойти. А мимоходом скажу, маточка, что их
житье-бытье не в пример моего хуже. Куда! жена, дети!
Так что если бы я был Горшков, так уж я не знаю, что
бы я на его месте сделал! Ну, так вот, вошел мой Горшков,
кланяется, слезинка у него, как и всегда, на ресницах
гноится, шаркает ногами, а сам слова не может сказать
Я его посадил на стул, правда на изломанный, да
другого не было. Чайку предложил. Он извинялся, дол
го извинялся, наконец, однако же,взял стакан. Хотел было
без сахару пить, начал опять извиняться, когда я стал
уверять его. что нужно взять сахару, долго спорил, отказываясь,
наконец положил в свой стакан самый маленький
кусочек и стал уверять, что чай неооыкновенно
сладок. Эк, до уничижения какого доводит людей нищета!
<Ну, как же, что, батюшка>? - сказал я ему. <Да вот
так и так, дескать, благодетель вы мой, Макар Алексеевич,
явите милость господню, окажите помощь семей
ству несчастному; дети и жена, есть нечего; отцу-то,
мне-то, говорит, каково!> Я было хотел говорить, да он
меня прервал: <Я,дескать, всех боюсь здесь,Макар Алек
сеевич, то есть не то что боюсь, а так, знаете, совестно;
люди-то они все гордые и кичливые. Я бы, говорит, вас,
батюшка и благодетель мой, и утруждать бы не стал:
знаю, что у вас самих неприятности были, знаю, что вы
многого и не можете дать, но хоть что-нибудь взаймы
одолжите; и потому, говорит, просить вас осмелился, что
знаю ваше доброе сердце, знаю, что вы сами нуждались,
что сами и теперь бедствия испытываете - и что сердце
то ваше потому и чувствует сострадание>. Заключил же
он тем, что, дескать, простите мою дерзость и мое не
приличие, Макар Алексеевич. Я отвечаю ему, что рад бы
душой, да что нет у меня ничего, ровно нет ничего. <Батюшка,
Макар Алексеевич,- говорит он мне,- я многого
и не прошу, а вот так и так (тут он весь покраснел),
жена, говорит, дети,- голодно - хоть гривенничек какой-нибудь>.
Ну, тут уж мне самому сердце защемило.
Куда, думаю, меня перещеголяли! А всего-то у меня и
оставалось двадцать копеек, да я на них рассчитывал
96
хотел завтра на свои крайние нужды истратить. <Нет,
голубчик мой, не могу; вот так и так>,- говорю. <Батюшка,
Макар Алексеевич, хоть что хотите, говорит,
хоть десять копеек>. Ну я ему и вынул из ящика и отдал
свои двадцать копеек, маточка, все доброе дело! Эк, нищета-то!
Разговорился я с ним: да как же вы, батюшка,
спрашиваю, так зануждались, да еще при таких нуждах
комнату в пять рублей серебром нанимаете? Объяснил
он мне, что полгода назад нанял и деньги внес вперед за
три месяца; да потом обстоятельства такие сошлись, что
ни туда ни сюда ему, бедному. Ждал он, что дело его
к этому времени кончится. А дело у него неприятное.
Он, видите ли, Варенька. за что-то перед судом в ответе
находится. Тягается он с купцом каким-то, который сплутовал
подрядом с казною; обман открыли, купца под
суд. а он в дело-то свое разбойничье и Горшкова запутал,
который тут как-то также случился. А по правде-то
Горняков виновен только в нерадении, в неосмотрительности
и в непростительном упущении из вида казенного
интереса. Уж неколько лет дело идет: все препятствия
разные встречаются против Горшкова. <В бесчестии же,
на меня возводимом,- говорит мне Горшков,- неповинен,
нисколько неповинен, в плутовстве и грабеже неповинен>.
Дело это его замарало немного; его исключили
из службы, и хотя не нашли, что он капитально виновен,
но, до совершенного своего оправдания, он до сих пор
не может выправить с купца какой-то знатной суммы денег,
ему следуемой и перед судом у него оспариваемой.
Я ему верю, да суд-то ему на слово не верит; дело-то оно
такое, что все в крючках да в узлах таких, что во сто
лет не распутаешь. Чуть немного распутают, а купец еще
крючок да еще крючок. Я принимаю сердечиое участие
в Горшкове, родная моя, соболезную ему. Человек без
должности; за ненадежность никуда не принимается; что
было запасу, проели; дело занутано, а между тем жить
было нужно; а между тем ни с того ни с сего, совершенно
некстати, ребенок родился,- ну, вот издержки; сын
заболел - издержки, умер - издержки; жена больна; он
нездоров застарелой болезнью какой-то: одним словом,
пострадал, вполне пострадал. Впрочем, говорит, что
ждет на днях благоприятного решения своего дела и что
уж в этом теперь и сомнения нет никакого. Жаль, жаль,
очень жаль его. маточка! Я его обласкал. Человек-то он
затерянный, запутанный; покровительства ищет, так вот
я его и обласкал. Ну, прощайте же, маточка, Христос
4 Заказ 1308
97
с вами, будьте здоровы. Голубчик вы мой! Как вспомню
об вас, так точно лекарство -приложу к больной душе
моей, и хоть страдаю за вас, но и страдать эа вас мне
легко.
Ваш истинный друг
Макар Девушкин.
Сентября 9.
Матушка, Варвара Алексеевна!
Пишу вам вне себя. Я весь взволнован страшным
происшествием. Голова моя вертится кругом. Я чувствую,
что все кругом меня вертится. Ах, родная моя, что я расскажу
вам теперь! Вот мы и не предчувствовали этого.
Нет, я не верю, чтобы я не предчувствовал; я все это
предчувствовал. Все это заранее слышалось моему сердцу!
Я даже намедни во сне что-то видел подобное.
Вот что случилось! Расскажу вам без слога, а так,
как мне на душу господь положит. Пошел я сегодня
в должность. Пришел, сижу, пишу. А нужно вам знать,
маточка, что я и вчера писал тоже. Ну, так вот вчера
подходит ко мне Тимофей Иванович и лично изволит
наказывать, что - вот, дескать, бумага нужная, спешная.
Перепишите, говорит, Макар Алексеевич, почище, поспешно
и тщательно: сегодня к подписанию идет. Заметить
вам нужно, ангельчик, что вчерашнего дня я был сам
не свой, ни на что и глядеть не хотелось; грусть, тоска
такая напала! На сердце холодно, на душе темно; в памяти
все вы были, моя бедная ясочка. Ну, вот я принялся
переписывать: переписал чисто, хорошо, только уж
не знаю, как вам точнее сказать, сам ли нечистый меня
попутал, или тайными судьбами какими определено было,
или просто так должно было сделаться,- только
пропустил я целую строчку; смысл-то и вышел господь
его знает какой, просто никакого не вышло. С бумагой-то
вчера опоздали и подали ее на подписание его превосходительству
только сегодня. Я как ни в чем ни бывало
являюсь сегодня в обычный час и располагаюсь рядком
с Емельяном Ивановичем. Нужно вам заметить, родная,
что я с недавнего времени стал вдвое более прежнего
совеститься и в стыд приходить. Я в последнее время и
не глядел ни на кого. Чуть стул заскрипит у кого-нибудь,
98
так уж я и ни жив ни мертв. Вот точно так сегодня, приник,
присмирел, ежом сижу, так что Ефим Акимович
(такой задирала, какого и на свете до него не было)
сказал во всеуслышание: что, дескать, вы, Макар Алексеевич,
