Вольф сказал Длуголенскому:
- У тебя есть карандаш и бумага?
- Есть
- Давай сюда.
Вольф порисовал минуты две и говорит:
"Вот суки! Они подали не всего судака! Смотри.
Этот подъем был. И этот спуск был. А вот
этого перевала -- не было. Явный пробел в
траектории судака... "
ДАЛЬШЕ
1960 год. Новый творческий подъем. Рассказы,
пошлые до крайности. Тема -- одиночество.
Неизменный антураж - вечеринка. Вот примерный
образчик фактуры:
" -- А ты славный малый!
-- Правда?
-- Да, ты славный малый!
-- Я разный.
-- Нет, ты славный малый. Просто замечательный.
-- Ты меня любишь?
-- Нет... "
Выпирающие ребра подтекста. Хемингуэй как идеал
литературный и человеческий...
Недолгие занятия боксом... Развод, отмеченный
трехдневной пьянкой... Безделье... Повестка из
военкомата...
Стоп! Я хотел уже перейти к решающему этапу
своей литературной биографии. И вот перечитал написанное.
Что-то важное скомкано, забыто, Упущенные факты
тормозят мои автобиографические дроги.
Я уже говорил, что познакомился с Бродским. Вытеснив
Хемингуэя, он навсегда стал моим литературным кумиром.
Нас познакомила моя бывшая жена Ася. До этого
она не раз говорила:
-- Есть люди, перед которыми стоят великие цели!
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Шли мы откуда-то с Бродским. Был поздний
вечер. Спустились в метро -- закрыто. Чугунная решетка
от земли до потолка. А за решеткой прогуливается
милиционер. Иосиф подошел ближе. Затем довольно
громко крикнул:
"Э? "
Милиционер насторожился, обернулся.
"Дивная картина, -- сказал ему Бродский. -- впервые наблюдаю мента за решеткой
Я познакомился с Бродским, Найманом, Рейном.
В дальнейшем узнал их лучше. То есть в послеармейские
годы, когда мы несколько сблизились. До
этого я не мог по заслугам оценить их творческое
и личное своеобразие. Более того, мое отношение
к этой группе поэтов имело налет скептицизма. Помимо
литературы я жил интересами спорта, футбола.
Нравился барышням из технических вузов. Литература
пока не стала моим единственным занятием. Я
уважал Евтушенко.
Почему же так важно упомянуть эту группу? Я
уже тогда знал о существовании неофициальной литературы.
О существовании так называемой второй
культурной действительности. Той самой действительности,
которая через несколько лет превратится
в единственную реальность...
Повестка из военкомата. За три месяца до этого
я покинул университет.
В дальнейшем я говорил о причинах ухода -- туманно.
Загадочно касался неких политических мотивов.
На самом деле все было проще. Раза четыре я
сдавал экзамен по немецкому языку. И каждый раз
проваливался.
Языка я не знал совершенно. Ни единого слова.
Кроме имен вождей мирового пролетариата. И наконец
меня выгнали, Я же, как водится, намекал, что страдаю
за правду. Затем меня призвали в армию. И я попал в
конвойную охрану. Очевидно, мне суждено было побывать в
аду...
ЗОНА
Я не буду рассказывать, что такое ВОХРА. Что
такое нынешний Устьвымлаг. Наиболее драматические
ситуации отражены в моей рукописи "Зона". По
ней, думаю, можно судить о том, как я жил эти годы.
Два экземпляра "Зоны" у меня сохранились. Еще один
благополучно переправлен в Нью-Йорк. И последний, четвертый,
находится в эстонском КГБ. (Но об этом -- позже. )
"Зона" -- мемуары надзирателя конвойной охраны, цикл
тюремных рассказов.
Как видите, начал я с бытописания изнанки жизни.
Дебют вполне естественный (Бабель, Горький, Хемингуэй).
Экзотичность пережитого материала -- важный литературный
стимул. Хотя наиболее чудовищные, эпатирующие подробности
лагерной жизни я, как говорится, опустил. Воспроизводить
их не хотелось. Это выглядело бы спекулятивно. Эффект
заключался бы не в художественной ткани произведения,
а в самом материале. Так что я игнорировал крайности,
пытаясь держаться в обыденных эстетических рамках.
В чем основные идеи "Зоны"?
Мировая "каторжная" литература знает две системы
идейных представлений. Два нравственных аспекта.
1. Каторжник -- жертва, герой, благородная многострадальная
фигура. Соответственно распределяются моральные ориентиры.
То есть представители режима -- сила негативная,
отрицательная.
2. Каторжник -- монстр, злодей. Соответственно -- все
наоборот. Каратель, полицейский, сыщик,
милиционер -- фигуры благородные и героические.
Я же с удивлением обнаружил нечто третье. Полицейские
и воры чрезвычайно напоминают друг друга.
Заключенные особого режима и лагерные надзиратели безумно
похожи. Язык, образ мыслей, фольклор, эстетические каноны,
нравственные установки. Таков результат обоюдного влияния.
По обе стороны колючей проволоки -- единый и жестокий мир.
Это я и попытался выразить.
И еще одну существенную черту усматриваю я в
моем лагерном наследии. Сравнительно новый по
отношению к мировой литературе штрих.
Каторга неизменно изображалась с позиций жертвы. Каторга
же, увы, и пополняла ряды литераторов.
Лагерная охрана не породила видных мастеров слова.
Так что мои "Записки охранника" -- своеобразная новинка.
Короче, осенью 64-го года я появился в Ленинграде.
В тощем рюкзаке лежала "Зона". Перспективы были
самые неясные.
Начинался важнейший этап моей жизни...
ЭТАП
Я встретился с бывшими приятелями. Общаться
нам стало трудно. Возник какой-то психологический
барьер. Друзья кончали университет, серьезно занимались
филологией. Подхваченные теплым ветром
начала шестидесятых годов, они интеллектуально
расцвели, А я безнадежно отстал. Я напоминал фронтовика,
который вернулся и обнаружил, что его тыловые друзья
преуспели. Мои ордена позвякивали,
как шутовские бубенцы.
Я побывал на студенческих вечеринках. Рассказывал
кошмарные лагерные истории. Меня деликатно слушали и
возвращались к актуальным филологическим темам:
Пруст, Берроуз, Набоков...
Все это казалось мне удивительно пресным. Я
был одержим героическими лагерными воспоминаниями.
Я произносил тосты в честь умерщвленных
надзирателей и конвоиров. Я рассказывал о таких
ужасах, которые в своей чрезмерности были лишены
правдоподобия. Я всем надоел.
Мне понятно, за что высмеивал Тургенев недавнего
каторжанина Достоевского.
К этому времени моя жена полюбила знаменитого
столичного литератора. Тогда я окончательно надулся
и со всеми перессорился.
Надо было искать работу. Мне казалось в ту пору,
что журналистика сродни литературе. И я поступил
в заводскую многотиражку. Газетная работа поныне
является для меня источником существования. Сейчас
газета мне опротивела, но тогда я был полон
энтузиазма.
Много говорится о том, что журналистика для
литератора -- занятие пагубное. Я. этого не ощутил.
В этих случаях действуют различные участки головного
мозга. Когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк.
Итак, я поступил в заводскую многотиражку. Одновременно
писал рассказы. Их становилось все больше. Они не
умещались в толстой папке за сорок
копеек. Тогда я еще не вполне серьезно относился к
этому,
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Однажды брат спросил меня:
- Ты пишешь роман?
- Пишу. -- ответил я.
- И я пишу, -- обрадовался брат - Махнем не глядя?..
Я должен был кому-то показать свои рукописи.
Но кому? Приятели с филфака нс внушали доверия.
Знакомых литераторов у меня не было. Только
неофициальные...
ПОТОМОК Д'АРТАНЬЯНА
По бульвару вдоль желтых скамеек, мимо гипсовых
урн шагает небольшого роста человек. Зовут его
Анатолии Найман.
Быстрые ноги его обтянуты светлыми континентальными
джинсами. В движениях -- изящество юного князя.
Найман -- интеллектуальный ковбой. Успевает
нажать спусковой крючок раньше любого оппонента.
Его трассирующие шутки -- ядовиты.
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Женщина в трамвае -- Найману:
- Ах, не прикасайтесь ко мне!
- Ничего страшного, я потом вымою руки..
Кроме того, Найман пишет замечательные стихи,
он друг Ахматовой и воспитатель Бродского.
Я его боюсь.
Мы встретились на улице Правды. Найман оглядел
меня с веселым задором. Еще бы, подстрелить
такую крупную дичь! Скоро Найман убедился в том,
что я -- млекопитающее. Не хищник. Морж на суше.
Чересчур большая мишень. Стрелять в меня неинтересно.
А сейчас...
-- Мы, кажется, знакомы? Демобилизовались?
Очень хорошо... Что-то пишете? Прочитайте строчки
три... Ах, рассказы? Тогда занесите. Я живу близко...
Найман читает мои рассказы. Звонит. Мы гуляем
возле Пушкинского театра.
-- Через год вы станете "прогрессивным молодым
автором". Если вас это, конечно, устраивает...
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
"Толя, -- зову я Наймана. -- пойдемте в
гости к Леве Рыскину".
"Не пойду. Какой-то он советский".
"То есть как это -- советский? Вы ошибаетесь! "
"Ну, антисоветский. Какая разница? "
Найман спешит. Я провожаю его. Мне хочется
без конца говорить о рассказах. Печататься не
обязательно. Это неважно. Когда-нибудь потом... Лишь
бы написать что-то стоящее.
Найман рассеянно кивает. Он равнодушен даже к
созвездию левых москвичей, Ему известны литературные
тайны прошлого и будущего. Современная
литература -- вся -- невзрачный захламленный тоннель
между прошлым и будущим...
Мы оказываемся в районе новостроек. Я пытаюсь
ему угодить:
-- Думаю, Толстой не согласился бы жить в этом
унылом районе!
-- Толстой не согласился бы жить в этом... году!..
Мы видимся довольно часто. Я приношу новые рассказы.
Толя их снисходительно похваливает. Его жена Лера твердит:
-- Сергей, у вас нет Бога! Вы -- изувер!
Я не знаю, кто я такой. Пишу рассказы... Совесть
есть, это точно. Я ощущаю ее болезненное наличие.
Мне грустно, что наша планета в дальнейшем остынет.
Я завидую Найману. Его остроумию, уверенности, злости.
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Найману звонит приятельница:
"Толя! Приходи к нам обедать... Знаешь,
возьми по дороге сардин -- таких импортных.
марокканских... И варенья какого-нибудь... Если
тебя не обеспокоят эти расходы:
"Эти расходы меня совершенно не обеспокоят.
Потому что я не куплю ни того, ни
другого... "
Я так хочу понравиться Найману. Я почти заискиваю.
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Я спрашиваю Наймана:
"Вы знаете Абрама Каценеленбогена? "
Абрам Каценеленбоген -- талантливый лингвист.
Популярный, яркий человек. Толя должен знать его.
Я тоже знаю Абрама Каценеленбогена. То есть у нас -- общие
знакомые. Значит, мы равны... Найман отвечает:
"Абрам Каценеленбоген? Что-то знакомое.
Имя Абрам мне где-то встречалось. Определенно
встречалось, фамилию Каценеленбоген
слышу впервые... "
Приношу ему три рассказа в неделю.
-- Прочел с удовольствием. Рассказы замечательные.
Плохие, но замечательные. Вы становитесь прогрессивным
молодым автором. На улице Воинова есть
литературное объединение. Там собираются прогрессивные
молодые авторы. Хотите, я покажу рассказы
Игорю Ефимову?
-- Кто такой Игорь Ефимов?
-- Прогрессивный молодой автор...
ГОРОЖАНЕ
Так мои рассказы попали к Игорю Ефимову. Ефимов их
прочел, кое-что одобрил. Через него я познакомился
с Борисом Бахтиным, Марамзиным и Губяным. Четверо
талантливых авторов представляли литературное
содружество "Горожане". Само название противопоставляло
их крепнущей деревенской литературе.
Негласным командиром содружества равных был Вахтин.
Мужественный, энергичный -- Борис чрезвычайно к себе
располагал.
Излишняя театральность его манер порою вызывала
насмешки. Однако же -- насмешки тайные.
Смеяться открыто не решались. Даже ядовитый Найман
возражал Борису осторожно.
Потом я узнал, что Бахтину хорошо заметны его
слабости. Что он нередко иронизирует в собственный
адрес. А это -- неопровержимый признак ума.
Как у большинства агрессивных людей, его волевое
