Сергей Довлатов.
Ремесло
Изд: "Собрание прозы в 3х томах". Лимбус-пресс, СПб, 93. т.2
OСR: Александр Сергеенко (Пользуясь случаем хочу поблагодарить Владимира
Лазарчука за предоставленную книгу. )
Памяти Карла
* Часть первая. Невидимая книга. *
ПРЕДИСЛОВИЕ
С тревожным чувством берусь я за перо. Кого
интересуют признания литературного неудачника?
Что поучительного в его исповеди?
Да и жизнь моя лишена внешнего трагизма. Я
абсолютно здоров. У меня есть любящая родня. Мне
всегда готовы предоставить работу, которая обеспечит
нормальное биологическое существование.
Мало того, я обладаю преимуществами. Мне без
труда удается располагать к себе людей. Я совершил
десятки поступков, уголовно наказуемых и оставшихся
безнаказанными.
Я дважды был женат, и оба раза счастливо.
Наконец, у меня есть собака. А это уже излишество.
Тогда почему же я ощущаю себя на грани физической
катастрофы? Откуда у меня чувство безнадежной
жизненной непригодности? В чем причина моей тоски?
Я хочу в этом разобраться. Постоянно думаю об
этом. Мечтаю и надеюсь вызвать призрак счастья...
Мне жаль, что прозвучало это слово.
Ведь представления, которые оно рождает,
безграничны до нуля.
Я знал человека, всерьез утверждавшего, что он
будет абсолютно счастлив, если жилконтора заменит
ему фановую трубу...
Суетное чувство тревожит меня. Ага, подумают,
Возомнил себя непризнанным гением!
Да нет же! В этом-то и дело, что нет! Я выслушал
сотни, тысячи откликов на мои рассказы. И никогда,
ни в единой, самой убогой, самой фантастической
петербургской компании меня не объявляли гением.
Даже когда объявляли таковыми Горецкого и
Харитоненко.
(Поясню. Горецкий -- автор романа, представляющего
собой девять листов засвеченной фотобумаги.
Главное же действующее лицо наиболее зрелого
романа Харитоненко -- презерватив. )
Тринадцать лет назад я взялся за перо. Написал
роман, семь повестей и четыреста коротких вещей.
(На ощупь -- побольше, чем Гоголь! ) Я убежден, что
мы с Гоголем обладаем равными авторскими правами.
(Обязанности разные. ) Как минимум, одним
неотъемлемым правом. Правом обнародовать написанное.
То есть правом бессмертия или неудачи.
За что же моя рядовая, честная, единственная
склонность подавляется бесчисленными органами,
лицами, институтами великого государства??
Я должен это понять.
Не буду утруждать себя композицией. Сумбурно,
длинно и невнятно попытаюсь изложить свою
"творческую" биографию. Это будут приключения моих
рукописей. Портреты знакомых. Документы...
Как же назвать мне все это -- "Досье"? "Записки
одного литератора"? "Сочинение на вольную тему"?
Разве это важно? Книга-то невидимая...
За окном -- ленинградские крыши, антенны, бледное небо.
Катя готовит уроки, фокстерьер Глафира, похожая на
березовую чурочку, сидит у ее ног и думает обо мне.
А передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту
белую заснеженную равнину -- один.
Лист бумаги -- счастье и проклятие! Лист бумаги --
наказание мое...
Предисловие, однако, затянулось. Начнем. Начнем
хотя бы с этого.
ПЕРВЫЙ КРИТИК
До революции Агния Францевна Мау была придворным
венерологом. Прошло шестьдесят лет. Навсегда
сохранила Агния Францевна горделивый дворцовый
апломб и прямоту клинициста. Это Мау сказала
нашему квартуполиомоченному полковнику Тихомирову,
отдавившему лапу ее болонке:
-- Вы -- страшное говно, мон колонель,
не обессудьте!..
Тихомиров жил напротив, загнанный в отвратительную
коммуналку своим партийным бескорыстием.
Он добивался власти и ненавидел Мау за ее
аристократическое происхождение. (У самого Тихомирова
происхождения не было вообще. Его породили директивы. )
-- Ведьма! -- грохотал он. -- фашистка! Какать
в одном поле не сяду!..
Старуха поднимала голову так резко, что взлетал
ее крошечный золотой медальон:
-- Неужели какать рядом с вами такая уж большая честь?!
Тусклые перья на ее шляпе гневно вздрагивали...
Для Тихомирова я был чересчур изыскан. Для Мау --
безнадежно вульгарен. Но против Агнии
Францевны у меня было сильное оружие -- вежливость.
А Тихомирова вежливость настораживала.
Он знал, что вежливость маскирует пороки.
И вот однажды я беседовал по коммунальному
телефону. Беседа эта страшно раздражала Тихомирова
чрезмерным умственным изобилием. Раз десять
Тихомиров проследовал узкой коммунальной трассой.
Трижды ходил в уборную. Заваривал чай. До полярного
сияния начистил лишенные индивидуальности
ботинки. Даже зачем-то возил свой мопед на кухню
и обратно.
А я все говорил. Я говорил, что Лев Толстой по
сути дела -- обыватель. Что Достоевский сродни
постимпрессионизму. Что апперцепция у Бальзака --
неорганична. Что Люда Федосеенко сделала аборт.
Что американской прозе не хватает космополитического
фермента...
И Тихомиров не выдержал.
Умышленно задев меня пологим животом, он рявкнул:
-- Писатель! Смотрите-ка -- писатель! Да это же
писатель!.. Расстреливать надо таких писателей!..
Знал бы я тогда, что этот вопль расслабленного
умственной перегрузкой квартуполномоченного на
долгие годы определит мою жизнь.
"... Расстреливать надо таких писателей!.. "
Кажется, я допускаю ошибку. Необходима какая-то
последовательность. Например, хронологическая.
Первый литературный импульс -- вот с чего я
начну.
Это было в октябре 1941 года. Башкирия, Уфа,
эвакуация, мне -- три недели.
Когда-то я записал этот случай...
СУДЬБА
Мой отец был режиссером драматического театра.
Мать была в этом театре актрисой. Война не разлучила их.
Они расстались значительно позже, когда все было хорошо...
Я родился в эвакуации, четвертого октября. Прошло три
недели. Мать шла с коляской по бульвару. И тут ее
остановил незнакомый человек.
Мать говорила, что его лицо было некрасивым и грустным.
А главное -- совсем простым, как у деревенского мужика.
Я думаю, оно было еще и значительным. Недаром мама помнила
его всю жизнь.
Штатский незнакомец казался вполне здоровым.
-- Простите, -- решительно и смущенно выговорил он, -- но я
бы хотел ущипнуть этого мальчишку.
Мама возмутилась.
-- Новости, -- сказала она, -- так вы и меня захотите ущипнуть.
-- Вряд ли, -- успокоил ее незнакомец.
Затем добавил:
-- Хотя еще минуту назад я бы задумался, прежде чем
ответить...
-- Идет война, -- заметила мама уже не так резко,
-- священная война! Настоящие мужчины гибнут на передовой.
А некоторые гуляют по бульвару и задают странные вопросы.
-- Да, -- печально согласился незнакомец, --
война идет. Она идет в душе каждого из нас. Прощайте.
Затем добавил:
-- Вы ранили мое сердце...
Прошло тридцать два года. И вот я читаю статью об Андрее
Платонове. Оказывается, Платонов жил в Уфе. Правда, очень
недолго. Весь октябрь сорок первого года. И еще -- у него
там случилась беда. Пропал чемодан со всеми рукописями.
Человек, который хотел ущипнуть меня, был Андреем Платоновым.
Я поведал об этой встрече друзьям. Унылые люди сказали,
что это мог быть и не Андрей Платонов. Мало ли загадочных
типов шатается по бульварам?..
Какая чепуха! В описанной истории даже я -- фигура
несомненная! Так что же говорить о Платонове?!.,
Я часто думаю про вора, который украл чемодан с рукописями.
Вор, наверное, обрадовался, завидев чемодан Платонова. Он
думал, там лежит фляга спирта, шевиотовый мантель и большой
кусок говядины.
То, что затем обнаружилось, было крепче спирта,
ценнее шевиотового мантеля и дороже всей говядины
нашей планеты. Просто вор этого не знал. Видно, он
родился хроническим неудачником. Хотел разбогатеть,
а стал владельцем пустого чемодана. Что может
быть плачевнее?
Мазурик, должно быть, швырнул рукопись в канаву,
где она и сгинула. Рукопись, лежащая в канаве
или в ящике стола, неотличима от прошлогодних
газет.
Я не думаю, чтобы Андрей Платонов безмерно
сожалел об утраченной рукописи. В этих случаях
настоящие писатели рассуждают так;
"Даже хорошо, что у меня пропали старые рукописи,
ведь они были так несовершенны. Теперь я
вынужден переписать рассказы заново, и они станут
лучше... "
Было ли все так на самом деле? Да разве это
важно?! Думаю, что обойдемся без нотариуса. Моя
душа требует этой встречи. Не зря же я с детства
мечтал о литературе. И вот пытаюсь найти слова...
НАЧАЛО
Я вынужден сообщать какие-то детали моей биографии,
иначе многое останется неясным. Сделаю это коротко,
пунктиром.
Толстый застенчивый мальчик... Бедность... Мать
самокритично бросила театр и работает корректором...
Школа... Дружба с Алешей Лаврентьевым, за которым
приезжает "форд"... Алеша шалит, мне поручено
воспитывать его... Тогда меня возьмут на дачу...
Я становлюсь маленьким гувернером... Я умнее и
больше читал... Я знаю, как угодить взрослым...
Черные дворы... Зарождающаяся тяга к плебсу...
Мечты о силе и бесстрашии... Похороны дохлой кошки
за сараями... Моя надгробная речь, вызвавшая слезы
Жанны, дочери электромонтера... Я умею говорить,
рассказывать...
Бесконечные двойки... Равнодушие к точным наукам...
Совместное обучение... Девочки... Алла Горшкова...
Мой длинный язык... Неуклюжие эпиграммы... Тяжкое
бремя сексуальной невинности...
1952 год. Я отсылаю в газету "Ленинские искры"
четыре стихотворения. Одно, конечно, про Сталина.
Три -- про животных...
Первые рассказы. Они публикуются в детском
журнале "Костер". Напоминают худшие вещи средних
профессионалов...
С поэзией кончено навсегда. С невинностью -- тоже...
Аттестат зрелости... Производственный стаж... Типография
имени Володарского... Сигареты, вино и
мужские разговоры... Растущая тяга к плебсу. (То есть
буквально ни одного интеллигентного приятеля. )
Университет имени Жданова. (Звучит не хуже, чем
"Университет имени Аль Капоне")... Филфак... Прогулы...
Студенческие литературные упражнения...
Бесконечные переэкзаменовки... Несчастная любовь,
окончившаяся женитьбой... Знакомство с молодыми
ленинградскими поэтами -- Рейном, Найманом, Бродским...
Наиболее популярный человек той эпохи -- Сергей Вольф.
ДЕДУШКА РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Нас познакомили в ресторане. Вольф напоминал
американского безработного с плаката. Джинсы, свитер,
мятый клетчатый пиджак.
Он пил водку. Я пригласил его в фойе и невнятно
объяснился без свидетелей. Я хотел, чтобы Вольф
прочитал мои рассказы.
Вольф был нетерпелив. Я лишь позднее сообразил --
водка нагревается.
-- Любимые писатели? -- коротко спросил
Вольф.
Я назвал Хемингуэя, Белля, русских классиков...
-- Жаль, -- произнес он задумчиво, -- жаль...
Очень жаль...
Попрощался и ушел,
Я был несколько озадачен. Женя Рейн потом объяснил мне:
-- Назвали бы Вольфа. Он бы вас угостил. Настоящие
писатели интересуются только собой...
Как всегда, Рейн был прав...
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Как-то сидел у меня Веселов, бывший летчик.
Темпераментно рассказывал об авиации.
Он говорил;
"Самолеты преодолевают верхнюю облачность...
Жаворонки попадают в сопла... Глохнут
моторы... Самолеты падают... Люди разбиваются...
Жаворонки попадают в сопла... Гибнут люди... "
А напротив сидел Женя Рейн.
"Самолеты разбиваются, -- кричал Веселов, -- моторы глохнут...
В сопла попадают жаворонки...
Гибнут люди... Гибнут люди... "
Тогда Рейн обиженно крикнул:
"А жаворонки что -- выживают?!.. "
Да и с Вольфом у меня хорошие отношения. О нем есть
такая запись:
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Вольф с Длуголенским отправились ловить
рыбу. Вольф поймал огромного судака. Вручил
его хозяйке и говорит:
"Поджарьте этого судака, и будем вместе
ужинать".
Так и сделали. Поужинали, выпили. Вольф
и Длуголенский ушли в свой чулан. Хмурый
