естественно, из Кишинева. Так что эмигрантские
проблемы Швейцеру более или менее доступны...
Мокер перевел дыхание. Мы боялись верить. Эрик
Баскин сказал:
-- По-моему, рано бить в литавры. Дождемся
окончательного решения вопроса.
-- Но выпьем-то мы уже сейчас? -- забеспокоился
Дроздов.
-- Возражений. -- говорю, -- не имеется...
НАКАНУНЕ
Как это ни удивительно, деньги мы все же получили
-- шестнадцать тысяч. Я спросил у Мокера:
-- А почему не двадцать? Или не пятнадцать?
Мокер ответил, что круглая сумма -- это всегда
подозрительно. А в шестнадцати тысячах ощущается
строгий расчет.
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Мой приятель Валерий Грубин деньги на
водку занимал своеобразно. Он говорил;
"Я уже должен вам тридцать рублей. Одолжите
еще пятерку для ровного счета... "
Таинственный Ларри Швейцер захотел с нами
познакомиться. Мы приехали в его служебный офис.
Это были две небольшие комнаты, заваленные всяким
хламом.
Баскин разочарованно поморщился. Но Мокер объяснил ему:
-- Миллионеры здесь не любят выделяться. В "Мерседесах"
разъезжают только гангстеры и сутенеры. А настоящие
богачи стараются выглядеть поскромнее.
Я говорю:
-- Наверное, меня все принимают за богача. Поскольку мои
единственные брюки лопнули на заднице...
Но тут появился Ларри Швейцер, Мокер стал представлять
нас. Баскина и Дроздова он назвал знаменитыми
журналистами, а меня -- знаменитым писателем. Каждый раз
Ларри дружелюбно восклицал: "О!,. "
Это был подвижный рыжеватый человек лет сорока. На его
кремовых брюках выделялась ровная
складка. Коричневые туфли блестели. Зеленая бобочка
облегала не слишком тощую поясницу. В Ленинграде так
одеваются продавцы комиссионных магазинов.
Ларри куда-то позвонил. Через минуту нам принесли
бутерброды и кофе.
Виля Мокер торжествующе взглянул на Баскина.
Мол, что я говорил?! Солидная фирма...
Дроздов предложил:
-- Может, сбегать за водкой?
-- Этого еще не хватало! -- прикрикнул Мокер.
Ларри достал блокнот, калькулятор и авторучку,
Потом сказал:
-- Я очень рад, что познакомился с вами. Америке
нужны талантливые люди. Я говорил с друзьями... Я
думаю, вы можете получить ссуду на издание еврейской
газеты. Но это должна быть именно еврейская
газета. Еврейская газета на русском языке для беженцев
из Союза. Цель такой газеты -- приблизить читателей к
еврейскому Богу и сионистским традициям.
Я попытался возразить:
-- Нельзя ли использовать более общую формулировку?
Например, "газета третьей эмиграции"? Без
ударения на еврействе. А еще лучше -- вообще не
указывать, кто мы такие. Издавать еженедельник для
всех, кто читает по-русски. Уделяя, разумеется, при
этом место и еврейскому вопросу. Так мы соберем
наибольшее число подписчиков.
-- Но ведь бегут из России, главным образом,
евреи? -- удивился Ларри.
-- Не только. Уехало довольно много русских,
грузин, прибалтийцев. Не говоря о смешанных браках.
Кроме того, советские евреи не очень религиозны.
Большая часть еврейской интеллигенции воспитана
на русской литературе,
Пока я говорил все это, Мокер страшно нервничал.
Он делал мне знаки. Затем с нежнейшей улыбкой
выговорил по-русски:
-- Заткнись, мудак, ты все испортишь, чучело
гороховое, антисемит проклятый!..
Но меня поддержал Баскин:
-- Я согласен. Еврейскую газету покупать не будут.
В этом есть что-то местечковое. И вообще, я не
люблю, когда мне ставят условия.
-- Интересно, -- возмутился Мокер, -- с каких
это пор? А в московских газетах тебе не ставили
условий?
-- Потому-то я и уехал, -- возразил Баскин.
Дроздов безмолвствовал. Он пил кофе и ел бутерброды.
Мокер сказал:
-- Одну минутку, Ларри.
И затем, обращаясь к нам, с едва заметным бешенством:
-- Вы просто идиоты! Человек готов нам помочь.
Он хочет, чтобы газета была еврейской. Вам жалко?
Укажем сбоку микроскопическими буквами: "Еврейская
газета на русском языке", и все. Будем раз в год давать
материалы по еврейской истории. Отмечать большие
праздники... Что же тут плохого? В конце концов,
большинство из нас действительно
евреи... А главное, иначе денег не получим...
-- Лично мне все равно, -- отозвался Дроздов.
Баскин махнул рукой.
Мокер сказал:
-- Извини, Ларри! Мои друзья уже рвутся в бой.
Обсуждают конкретные творческие проблемы. Нам
кажется, еврейская газета должна быть яркой,
талантливой, увлекательной...
-- Повело, -- говорю, -- кота на блядки!
-- Что? -- заинтересовался Ларри.
-- Непереводимая игра слов, -- быстро пояснил
Мокер...
-- Значит, -- сказал Ларри Швейцер, -- в общих
чертах мы договорились...
В ДЖУНГЛЯХ КАПИТАЛА
На следующее утро мы получили деньги. Для
начала -- шесть с половиной тысяч. Тогда нам казалось,
что это гигантская сумма. А впрочем, так оно
и было.
Мы открыли счет в банке. Зарегистрировали нашу
корпорацию. Отправились в Манхеттен снимать помещение.
В тот же день мы заняли две комнаты на углу
Бродвея и Четырнадцатой. Строго напротив публичного
дома "Веселые устрицы".
Неподалеку в сквере шла бойкая торговля марихуаной.
И все-таки мы были счастливы. Ведь это была наша редакция.
По такому случаю мы организовали вечеринку.
Выпивали, сидя на полу, порожние бутылки ставили
в угол. Они появились в нашей редакции задолго до
электрической лампы, телефона, календаря и наборной машины.
Допивали в полной темноте. Мокер разливал вино на слух...
Теперь я понимаю -- это были лучшие дни моей
жизни. Мы покупали оборудование на распродажах.
Заказывали монтажные верстаки и компьютеры с русской
программой. Вели переговоры с будущими авторами.
С кадрами проблем не ожидалось. Неустроенных
интеллектуалов было вполне достаточно. Из одних
докторов наук можно было сколотить приличную
футбольную команду. Десятки журналистов предлагали
нам свои услуги.
О нас заговорили. Причем не только с любовью.
В русской колонии циркулировали тревожные слухи.
Например, о том, что деньги мы получили в КГБ.
Я рассказал об этом Мокеру. Виля страшно обрадовался:
-- Это прекрасно, что нас считают агентами КГБ.
Пусть думают, что за нами стоит могущественная
организация. Это повысит наш кредит.
Однако мы все же предприняли небольшое
расследование. Выяснилось, что легенды о нас
распространяет "Слово и дело". Боголюбов в разговоре с
посетителями делал таинственные намеки. Появилась,
мол, в Нью-Йорке группа авантюристов. Намерена вроде
бы издавать коммунистический еженедельник. Довлатова
недавно видели около советского посольства. И так далее.
А слухи распространяются быстро.
Все это меня удивило. О конкуренции я просто
не думал. Разумеется, мы знали, что в Америке существует
конкуренция. Но это касалось производства автомобилей,
ботинок, сигар. Мы же хотели выпускать демократическую
независимую газету. То есть участвовать в культурной
жизни. Просвещать наших
многострадальных соотечественников. Пропагандировать
серьезное искусство. Бороться за чистоту русского языка.
И, как неизменно добавлял Эрик Баскин,
рассказывать миру правду о тоталитаризме.
И вдруг такое отношение.
Позже мы убедимся, что Америка -- не рай. И
это будет нашим главным открытием. Мы убедимся,
что свобода равно благосклонна к дурному и хорошему.
Под ее лучами одинаково быстро расцветают гладиолусы
и марихуана. Все это мы узнаем позже.
А тогда я был наивным младенцем. Я следовал принципу
обратной логики. То, что плохо у нас, должно быть
замечательно в Америке. Там -- цензура и портвейн,
здесь -- свобода и коньяк.
Америка была для нас идеей рая. Поскольку
рай -- это, в сущности, то, чего мы лишены.
В Союзе меня не печатали. Значит, тут я
превращусь в Арта Бухвальда.
Мы говорили, уезжая:
"Я выбрал свободу! "
При этом наши глаза взволнованно блестели. Ибо
свободу мы понимали как абсолютное и неоспоримое
благо. Как нечто обратное тоталитарной зоне.
Подобное чувство характерно для зэков, которые
глядят на мир сквозь тюремную решетку. А также
для инвалидов, которых санитары нехотя подвозят
к больничному окну.
Свобода представлялась нам раем. Головокружительным
попурри из доброкачественного мяса, запрещенной
литературы, пластинок Колтрейна и сексуальной революции,
И вдруг, повторяю, такое странное отношение...
Мы решили обратиться к самому Боголюбову.
Все же он был когда-то знаком с Набоковым, Джойсом,
Пикассо. Должны же в нем были сохраниться остатки
человечности?! И вообще, если советские редакторы --
шакалы, то здесь они должны быть, как минимум,
похожи на людей!
Боголюбов делегацию не принял. Рекламировать
наш еженедельник отказался. А когда вышел первый
номер, уволил из своей редакции мою жену. Она казалась
ему лазутчицей, шпионкой.
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Недавно Боголюбов говорил мне:
"Скажите, как поживает ваша жена Леночка?
Она всегда такая бледная. Мы все ей так сочувствуем.
Как она? "
Я отвечал:
"Борис Исаевич! С тех пор. как вы ее уво-
лили. мы живем хорошо... "
Первый номер еженедельника "Зеркало" вышел
16 февраля. Он произвел небольшой фурор.
Шестьдесят лет "Слово и дело" властвовало над
умами читателей. Шестьдесят лет прославляло монархию.
Шестьдесят лет билось над загадкой советской власти.
Шестьдесят лет пользовалось языком Ломоносова,
Державина и Марлинского. Шестьдесят лет ожидало
мифического религиозного возрождения.
Эти люди не знали главного. Они не знали, что
старая Россия давно погибла. Что коммунизм есть
результат длительного биологического отбора. Что
советская власть -- не форма правления, а образ жизни
многомиллионного государства. Что религиозное
возрождение затронуло пятьсот интеллигентов Москвы,
Ленинграда и Киева.
Им казалось, что газета должна быть мрачной.
Поскольку мрачность издалека напоминает величие
духа.
И тут появились мы, усатые разбойники в джинсах.
И заговорили с публикой на более или менее
живом человеческом языке.
Мы позволяли себе шутить, иронизировать. И более
того -- смеяться. Смеяться над русофобами и
антисемитами. Над лжепророками и псевдомучениками.
Над велеречивой тупостью и змеиным ханжеством.
Над воинствующими атеистами и религиозными
кликушами.
А главное, заметьте, -- над собой!
Мы заявили в полный голос:
"Еженедельник "Зеркало" -- независимая свободная
трибуна. Он выражает различные, иногда диаметрально
противоположные точки зрения. Выводы читатель делает
сам. Редакция несет ответственность
лишь за уровень дискуссии... "
Из сотни авторов мы выбрали лучших. Всех тех,
кого отказывалось печатать "Слово и дело". Остальные
стали нашими злейшими врагами.
Месяца два прошло в атмосфере безграничного
энтузиазма. Число подписчиков и рекламодателей
увеличивалось с каждым днем, В интеллигентных
компаниях только о нас и говорили.
Одновременно раздавались и негодующие выкрики:
-- Шпана! Черносотенцы! Агенты госбезопасности!
Прислужники мирового сионизма!
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Старый друг позвонил мне из Франции:
"Говорят, ты стал правоверным евреем! И
даже сделал обрезание! "
Я ответил:
"Володя! Я не стал правоверным евреем. И
вовсе не сделал обрезания. Я могу это доказать.
Я не в состоянии протянуть тебе мое
доказательство через океан. Но я готов предъявить
его в Нью-Йорке твоему доверенному лицу... "
Каждое утро мы распечатывали десятки писем. В
основном это были чеки и дружеские пожелания. Но
попадались и грубые отповеди. В одном письме меня
называли (клянусь! ) учеником Риббентропа, Жаботинского,
Бубера и Арафата. В другом какой-то ненормальный
интересовался, правда ли, что я, будучи
охранником, физически мучил Солженицына. Хотя,
когда Солженицына посадили, мне было три года. В
охрану же я попал через двадцать лет. Когда Солженицына
уже выдвинули на Ленинскую премию.
Короче, шум стоял невообразимый.
