страна. Правда, недолго. До следующего кровавого
злодеяния...
Что-то нарушено в американской жизни!
Итальянская полиция не без труда освобождает
генерала Дозьера. Америка ликует. Нам вернули
украденного боевого генерала!
Что происходит?! В Иране студенты хватают заложников.
Ведется унизительный торг. Наконец измученных
дипломатов почти выкупают. Американцы устраивают им
потрясающую встречу. Шампанское льется рекой...
До чего же низко упал престиж Америки! Дипломаты
счастливы, что их не перестреляли, как уток.
Генерал Дозьер сообщает жене:
-- Я чувствую себя превосходно!
А я в эту минуту чувствовал себя ужасно. Горе
той стране, у которой днем воруют полководцев.
Генерал -- не пудель. Генералов надо охранять...
Видит Бог, мы покорены Америкой. Ее щедростью
и благородством. И все же что-то нарушено...
Женщина тонет в реке Потомак. Некий храбрец
бросается с моста и вытаскивает утопающую. Герой,
честь ему и хвала!
Дальше начинается безудержное чествование героя.
Газеты, журналы, радио и телевидение поют ему
дифирамбы. Миссис Буш уступает ему свое кресло
возле Первой леди. Говорят, скоро будет фильм на
эту тему. А потом и мюзикл...
Из-за чего столько шума? Половина мужского
населения Одессы числит за собой такие же деяния...
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Лет десять назад я спас утопающего. Вытащил
его на берег Черного моря.
Жили мы тогда в университетском спортивном
лагере. Ко мне подошел тренер и говорит:
"Я о тебе, Довлатов, скажу на вечерней линейке".
Я обрадовался. Мне нравилась гимнастка по имени
Люда. И не было повода с ней заговорить.
Вдруг такая удача.
Стоим мы на вечерней линейке. Тренер говорит:
"Довлатов. шаг вперед! "
Я выхожу. Все на меня смотрят. И Люда в том числе.
А тренер продолжает:
"Обратите внимание! Живот выпирает, шея
неразвитая, плавает, как утюг, а товарища спас!.. "
После этого я на Люду и смотреть боялся.
Так что же происходит в Америке? Безумие становится
нормальным явлением? Нормальный жест
воспринимается как подвиг?
И я, человек неверующий, повторяю:
-- Боже, вразуми Америку! Дай ей обрести силы,
минуя наш кошмарный опыт! Внуши ей инстинкт
самосохранения! Заставь покончить с гибельной
беспечностью!
Не дай разувериться, отчаяться, забыть -- в
какой прекрасной стране мы живем!
ИЗ АМЕРИКИ
С ЛЮБОВЬЮ
Прошло еще два месяца. Второй мой рассказ был
одобрен журналом "Ньюйоркер". Одновременно Чарли
начал добиваться контракта с приличным
издательством. Короче, происходило что-то важное. А я
все думал о газете. Хотя пытался говорить себе:
"Осуществляются твои мечты... "
В шестидесятые годы я был начинающим литератором
с огромными претензиями. Мое честолюбие было
обратно пропорционально конкретным возможностям.
То есть отсутствие возможностей давало мне право
считаться непризнанным гением. Примерно
так же рассуждали все мои друзья. Мы думали:
"Опубликуемся на Западе, и все узнают, какие мы
гениальные ребята!.. "
И вот я на Западе. Гения из меня пока не вышло.
Некоторые иллюзии рассеялись. Зато я, кажется,
начинаю превращаться в среднего американского
беллетриста. В одного из многих американских
литераторов русского происхождения. Боюсь, что мои
друзья в России по-прежнему живут иллюзиями.
Возможностей там явно не прибавилось. А
следовательно, количество непризнанных гениев
заметно возросло.
Мне давно хотелось написать им примерно следующее:
"Дорогие мои!
Вынужден быть крайне лаконичным. Поэтому
только о главном. Только о наших с вами литературных
делах.
Знайте, что Америка -- не рай. Оказывается,
здесь есть все -- дурное и хорошее. Потому что у
свободы нет идеологии. Свобода в одинаковой мере
благоприятствует хорошему и дурному. Свобода --
как луна, безучастно освещающая дорогу хищнику
и жертве...
Перелетев океан, мы живем далеко не в раю. Я
говорю не о колбасе и джинсах. Я говорю только о
литературе...
Первый русский издатель на Западе вам скажет:
-- Ты не обладаешь достаточной известностью.
Ты не Солженицын и не Бродский. Твоя книга не
сулит мне барышей. Хочешь, я издам ее на твои
собственные деньги?..
Первый американский издатель выскажется
гораздо деликатнее:
-- Твоя книга прекрасна. Но о лагерях мы уже
писали. О фарцовщиках писали. О диссидентах
писали. Напиши что-то смешное о древнем Египте...
И вы будете лишены даже последнего утешения
неудачника. Вы будете лишены права на смертельную
обиду. Ведь литература здесь принадлежит издателю,
а не государству. Издатель вкладывает собственные
деньги. Почему же ему не быть расчетливым
и экономным?
Один издатель мне сказал:
-- Ты жил в Союзе и печатался на Западе. Мог
легко угодить в тюрьму или психиатрическую
больницу. В таких случаях западные газеты поднимают
шум. Это способствует продаже твоей книги. А
сейчас ты на воле. И в тюрьму при нынешнем образе
жизни едва ли угодишь. Поэтому я откладываю издание
твоей книги до лучших времен...
Так и сказал -- до лучших времен. Это значит,
пока я не сяду в американскую тюрьму...
Тем не менее вас издадут. По-русски и по-английски.
Потому что издательств русских -- около
сотни, американских -- десятки тысяч. Всегда
найдутся деятели, которые уверены, что Ян Флеминг
пишет лучше Толстого.
Рано или поздно вас опубликуют. И вы должны быть к
этому готовы. Потому что ваши иллюзии собственной
тайной гениальности неизбежно рассеются.
Боюсь, что многие из вас окажутся средними
писателями. Пугаться этого не стоит. Только пошляки
боятся середины. Чаще всего именно на этой
территории происходит самое главное...
И еще одно предостережение. Оказавшись на
Западе, вы перестанете чувствовать свою аудиторию.
Для кого и о чем вы пишете? Для американцев о
России? Об Америке для русских?
Оказывается, вы пишете для себя. Для хорошо
знакомого и очень близкого человека. Для этого
монстра, с отвращением наблюдающего, как вы
причесываетесь у зеркала...
Короче, ваше дело раскинуть сети. Кто в них
попадется -- американский рабочий, французский
буржуа, московский диссидент или сотрудник
госбезопасности -- уже не имеет значения...
Я знаю, что вам нелегко. Знаю, что изменилось
качество выбора. Раньше приходилось выбирать
между советским энтузиазмом и аполитичностью.
Либо -- партийная карьера, либо -- монастырь
собственного духа.
Раньше было два пути. Нести рассказы цензору
или прятать в стол. Сейчас все по-другому. На Западе
выходят десятки русских журналов и альманахов.
Десятки издательств выпускают русские книги.
Так что приходится выбирать между рабством и
свободой. Между безмолвным протестом и открытым
самовыражением. Между немотой и речью...
Мы не осмеливаемся побуждать заключенных к
бунту. Не смеем требовать от людей бесстрашия.
Выбор -- это личное дело каждого.
И все-таки сделать его необходимо. Как -- это
ваша забота и наша печаль.
Любящий и уважающий вас Сергей Довлатов".
ПОД ГОРУ
Атмосфера в редакции накалялась. Баскин и Дроздов
не разговаривали между собой. Я изнурял Вилю Мокера
соображениями дисциплины. Твердил, что без
хорошего администратора газета погибнет.
Америка, действительно, страна неограниченных
возможностей. Одна из них -- возможность прогореть.
Ларри Швейцер стал довольно агрессивным. Он
критиковал все, что бы мы ни делали. Видно, газета
приносила ему серьезные убытки.
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Однажды Швейцер пришел в редакцию и
говорит:
Вы расходуете слишким много фотобумаги. Она дорогая.
Что, если делать снимки на обычном картоне? "
Мы изумились:
- То есть как?!
- Попро6овать-то можно -- настаивал
Швейцер..
Личные распри влияли на производственные отношения.
Однажды в редакцию приехала сожительница Дроздова --
Марина. Без единого звука она плюнула в нашу
секретаршу Эмму. Та сейчас же плеснула в Марину
горячим кофе. Женщины начали зло и беспомощно
драться. Их разнимали все, кроме Дроздова. Потом
он говорил:
-- Женские дела меня не касаются...
Уходя и прикрывая расцарапанную щеку, Марина
выкрикнула:
-- Хоть бы сгорела эта поганая редакция!..
Обстановка в газете стала фантастической. Это
был некий симбиоз коммунизма и варварства. Еда
была общая. Авторучки, сигареты и портфели -- общие.
Зарплаты отсутствовали.
Но отношения вконец испортились. Как известно,
вражда -- это бывшая дружба.
Даже мы с Баскиным испытывали взаимное
раздражение. Он считал меня бесхарактерным, вялым
интеллигентом. А я его -- прямолинейным, ограниченным
тираном.
Что-то должно было случиться.
При этом, чем хуже складывались обстоятельства
и русской газете, тем успешнее шли мои дела в
американской литературе. В апреле со мной подписали
договор на книгу,
ОГОНЬ
В пять утра мекя разбудил телефонный звонок.
Бодрый голос спросил:
-- Вы из русской газеты?
-- Да.
-- А я из полиции. У вас там пожар!
-- Где? -- не понял я.
-- В редакции газеты, Срочно приезжайте к месту
происшествия.
Этого еще не хватало!..
Я натянул брюки и побежал к Эрику. Тот уже
все знал. Он был в костюме и даже при галстуке.
Мало того, успел побриться, старый щеголь...
У лифта нам встретился Мокер. Ему уже тоже
позвонили.
Дроздов жил в соседнем крыле. Мы решили для
быстроты пройти через крышу.
Лева открыл нам сонный, в майке и трусах.
Телефон он ночью выключает.
-- Куда вы его тащите? -- зашумела Марина. --
Бессовестные! Он и так работает круглые сутки. Вчера
явился около трех часов ночи... Вернее -- сегодня...
Но мы уже спускались вниз. Дроздов застегивал
на ходу брезентовую куртку.
Решили ловить такси. До метро от нас больше
километра.
Машину удалось поймать только возле Квинс-
бульвара. Подъехали к редакции минут через сорок.
По дороге водителю нужно было заправиться.
У подъезда стояли два красных фургона. Рядом
курили пожарные в шлемах и болотных сапогах.
Под ногами извивались черные блестящие шланги.
Возле двери стоял полицейский. К нему мы и
обратились. Он сказал:
-- Не волнуйтесь, ребята. Пожар ликвидирован.
Вам повезло, что напротив бордель. Девицы работают
круглые сутки. Заметили огонь и позвонили. Могли
ведь и не позвонить. Работа у девчат тяжелая,
однообразная. А пожар все-таки развлечение...
Полицейский вызвал лифт. Держался он вполне
миролюбиво. Не знаю, что тут преобладало, оптимизм
или равнодушие...
Помещение редакции было залито водой. В лужах
плавали обгоревшие хлопья бумаги. На почерневших
стенах висели обрывки проводов, Стоял отвратительный
запах мокрой гари. Пластмассовый корпус наборной
машины сгорел. Диван и кресла превратились
в черные обуглившиеся рамы. Телефонные аппараты
расплавились. Стекла были выбиты.
В редакции находилось еще трое полицейских.
Нас развели по углам и коротко допросили. Вернее,
записали наши координаты. Помимо этого мне задали
только два вопроса. Во-первых:
-- Занимаетесь ли вы антигосударственной дея-
тельностью?
Сначала я хотел ответить: "Неужели вы думаете,
что если бы я и занимался, то... "
Потом сказал:
-- Нет.
Тогда полицейский спросил:
-- Как вы думаете, это поджог? Кого вы подозреваете?
Кто мог это сделать? У вас есть конкуренты?
Идейные противники?
Я сказал:
-- У меня нет идейных противников. Хотя бы
потому, что у меня нет идей.
-- Это все, -- сказал полицейский, -- можете идти.
Мы займемся расследованием. Завтра вам надлежит
явиться по такому адресу.
Он протянул мне визитную карточку.
Я еще раз оглядел помещение. Диван и кресла
были сдвинуты. Вернее -- их почерневшие останки.
За диваном у окна валялся корпус рефлектора.
Мои коллеги тоже освободились. Мы вышли на
улицу. Пожарные сворачивали шланги.
Мы решили где-то позавтракать и выпить кофе.
На лбу у Баскина чернела сажа, Я хотел дать ему
