Повторяю, это были лучшие дни моей жизни.
ВСТРЕТИЛИСЬ, ПОГОВОРИЛИ
Зимой я наконец познакомился с Линн Фарбер.
Линн позвонила и говорит:
-- Я отослала перевод в "Ньюйоркер". Им понравилось.
Через два-три месяца рассказ будет напечатан.
Я спросил:
-- "Ньюйоркер" -- это газета? Или журнал?
Линн растерялась от моего невежества:
-- "Ньюйоркер" -- один из самых популярных
журналов Америки, Они заплатят вам несколько тысяч!
-- Ого! -- говорю.
Честно говоря, я даже не удивился. Слишком
долго я всего этого ждал.
Мы решили встретиться на углу Бродвея и Сороковой.
Линн предупредила;
-- В руках у меня будет коричневая сумочка.
Я ответил:
-- А меня часто путают с небоскребом "Утюг"...
Я пришел ровно в шесть. По Бродвею двигалась
шумная, нескончаемая толпа. Я убедился, что коричневая
сумочка -- не очень выразительная примета, Слава Богу,
меня заранее предупредили, что Линн Фарбер -- красивая.
Типичная "Мадонна" Боттичелли...
В живописи я разбираюсь слабо. Точнее говоря,
совсем не разбираюсь. (С музыкой дело обстоит не
лучше. ) Но имя Боттичелли -- слышал. Ассоциаций
не вызывает. Так мне казалось.
И вдруг я ее узнал, причем безошибочно, сразу.
Настолько, что преградил ей дорогу.
Наверное, Боттичелли жил в моем подсознании.
И, когда понадобилось, выплыл.
Действительно -- Мадонна. Приветливая улыбка,
ясный взгляд. Казалось бы, ну что тут особенного?!
А в жизни это попадается так редко!
Надо ли говорить, что я сразу решил жениться?
Забыв обо всем на свете. Что может быть разумнее --
жениться на собственной переводчице?
Затем состоялся примерно такой диалог:
-- Здравствуйте, я -- Линн фарбер.
-- Очень приятно. Я тоже...
Видно, я здорово растерялся. Огромный гонорар,
"Ньюйоркер", юная блондинка... Неужели все это
происходит со мной?!
Мы шли по Сороковой улице. Я распахнул дверь
полутемного бара. Выкрикнул что-то размашистое. То
ли -- "К цыганам", то ли -- "В пампасы"... Я изображал
неистового русского медведя. Я обратился к бармену:
-- Водки, пожалуйста. Шесть двойных!
-- Вы кого-то ждете? -- поинтересовался бармен.
-- Да, -- ответила моя знакомая, -- скоро явится
вся баскетбольная команда..,
Линн Фарбер молчала. Хотя в самом ее молчании
было нечто конструктивное. Другая бы непременно
высказалась:
-- Закусывай! А то уже хорош!
Кстати, в баре и закусывать-то нечем,,,
Молчит и улыбается.
На следующих четырех двойных я подъехал к
теме одиночества. Тема, как известно, неисчерпаемая.
Чего другого, а вот одиночества хватает. Деньги,
скажем, у меня быстро кончаются, одиночество --
никогда...
А девушка все молчала. Пока я о чем-то не спросил.
Пока не сказал чего-то лишнего.,, Бывает, знаете,
сидишь на перилах, тихонько раскачиваясь. Лишний
миллиметр, и центр тяжести уже где-то позади. Еще
секунда, и окунешься в пустоту. Тут важно немедленно
остановиться. И я остановился. Но еще раньше
прозвучало имя -- Дэннис. Дэннис Блэкли -- муж
или жених...
Вскоре мы с ним познакомились. Ясный взгляд,
открытое лицо. И совершенно детская улыбка. (Как
это они друг друга находят?! ) Ладно, подумал я,
ограничимся совместной творческой работой. Не так
обидно, когда блондинка исчезает с хорошим человеком...
НАШИ БУДНИ
Каждое утро мы дружно отправлялись в редакцию.
Командные посты у нас распределились следующим
образом. Мокер стал президентом корпорации,
администратором и главным редактором. Я заведовал
литературным отделом. Баскин отвечал за спорт и
публицистику. Дроздов был работником широкого
профиля. Он выступал на любые темы, давал финансовые
консультации, рекламировал медицинские препараты.
Кроме того, убирал помещение и бегал за водкой, Да
еще ухаживал за тремя женщинами: секретаршей,
машинисткой и переводчицей.
Все мы трудились бесплатно. Мокера и Баскина
кормили жены. Моей жене, как безработной, выдали
пособие. Дроздов обедал у своих многочисленных подруг.
А также гулял с чужой собакой и получал велфер.
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Как-то Дроздов похитил, банку анчоусов в
супермаркете. Баскин его отчитал. Дроздов оп-
равдывался:
"Это моя личная борьба с инфляцией!.. "
Доходов газета не приносила. Виля Мокер объяснял нам:
-- Мы должны продержаться год. Это самое трудное
время. Небольшие предприятия гибнут обычно в
течение шести или семи месяцев...
Мокер учил:
-- В газете есть три источника дохода. Подписка,
розница и объявления. Подписка -- это миф. Это
деньги, которые мы, в сущности, занимаем у читателя.
Розница дает гроши -- тридцать пять центов с экземпляра.
Чистые деньги приносят только рекламные
объявления. На этом держатся все западные газеты.
Но получить рекламу довольно трудно. Американцев
русский еженедельник не интересует. А наши деятели
целиком зависят от Боголюбова. Он дает им
скидку, лишь бы не рекламировались в "Зеркале".
Боголюбов говорит им: "С кем вы имеете дело? С
агентами Кремля?!.. "
Мокер не фантазировал. К сожалению, так оно и
было. Кроме всего прочего, редактор "Слова и дела"
звонил нашим авторам. Угрожал, что перестанет
рекламировать их книги. При этом клялся, что скоро
увеличит гонорары.
Многие были вынуждены подчиниться. Боялись
испортить отношения с влиятельной ежедневной газетой.
Боголюбов говорил о нас:
-- Диссидентов мы тут не потерпим!
(Спрашивается, почему же их должен был терпеть
Андропов в Москве?.. )
И все-таки популярность нашей газеты росла. Мы
побуждали читателей к спорам. Касались запрещенных
тем. Например, позволяли себе критиковать Америку.
Поклонников у нас становилось все больше. Но и
количество противников росло.
Помню, мы опубликовали в "Зеркале" рецензию
на книгу Солженицына. И были в ней помимо дифирамбов
мягкие критические замечания.
Боже, какой начался шум!
-- Кто смел замахнуться на пророка?! Его особа
священна! Его идеи вне критики!..
Десятилетия эти болваны молились Ленину. А
теперь готовы крушить монументы, ими самими воздвигнутые.
Казалось бы, свобода мнений -- великое завоевание
демократии. Да здравствует свобода мнений!.. С
легкой оговоркой -- для тех, чье мнение я разделяю.
А как быть с теми, чьего мнения я не разделяю?
Их-то куда? В тюрьму? На галеры?..
Люди уехали, чтобы реализовать свои законные
права. Право на творчество. Право на материальный
достаток. И в том числе -- священное право быть
неправым. Право на заблуждение!
Дома тех, кто был не прав, убивали. Ссылали в
лагеря. Выгоняли с работы. Но сейчас-то мы в
Америке. Кругом свобода, а мы за решеткой. За решеткой
своей отвратительной нетерпимости...
Четыре телефона было в нашей редакции. И все
они звонили беспрерывно. Иногда мы выслушивали
комплименты. Гораздо чаще -- обвинения и жалобы.
Видимо, негативные эмоции -- сильнее.
Со временем мне надоело оправдываться. Пускай
думают, что именно я отравил госпожу Бовари...
Так прошло месяцев шесть, Мы побывали в Чикаго,
Детройте, Бостоне, Филадельфии. Встречали нас
очень хорошо. Наши поклонники образовали что-то
вроде секты. Мы по-прежнему были главной темой
разговоров в эмиграции. При этом еженедельно теряли
долларов четыреста. Денег оставалось все меньше.
Но мы все равно ликовали...
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
В Америке нас поразило многое. Телефоны без
проводов и съедобные дамские штанишки. Улыбающиеся
полицейские и карикатуры на Рейгана... Чему-то
радуемся, чему-то ужасаемся. Ругаем инфляцию,
грязь в метро, нью-йоркский климат, чернокожих
подростков с транзисторами...
И конечно же, достается от нас тараканам. Тараканы
занимают среди язв капитализма весьма достойное место.
Вообразите шкалу негативных эмоций. На этой шкале
тараканы располагаются, я думаю, между преступностью
и гнусными бумажными спичками. Чуть ниже безработицы
и чуть выше марихуаны.
Кто скажет, что мы выросли неженками? Дома
было всякое. Дома было хамство и лицемерие. КГБ и
цензура. Коммунальные жилища и очереди за мылом.
А вот тараканов не было. Я их что-то не припомню.
Хотя жить приходилось в самых разных условиях.
Однажды я снял комнату во Пскове. Ко мне через
щели в полу заходили бездомные собаки. А тараканов,
повторяю, не было.
Может, я их просто не замечал? Может, их заслоняли
более крупные хищники? Вроде уцелевших
сталинистов? Не знаю...
Короче, приехали мы, осмотрелись. И поднялся
ужасный крик:
-- Нет спасения от тараканов! Лезут, гады, изо
всех щелей! Ну и Америка! А еще цивилизованная
страна!
Начались бои с применением химического оружия.
Заливаем комнаты всякой ядовитой дрянью.
Вроде бы и зверя нет страшнее таракана! Совсем
разочаровал нас проклятый капитализм!
А между тем кто видел здесь червивое яблоко?
Хотя бы одну гнилую картофелину? Не говоря уже
о старых большевиках...
И вообще, чем провинились тараканы? Может,
таракан вас когда-нибудь укусил? Или оскорбил ваше
национальное достоинство? Ведь нет же...
Таракан безобиден и по-своему элегантен. В нем
есть стремительная пластика маленького гоночного
автомобиля.
Таракан не в пример комару -- молчалив. Кто
слышал, чтобы таракан повысил голос?
Таракан знает свое место и редко покидает кухню.
Таракан не пахнет. Наоборот, борцы с тараканами
оскверняют жилище гнусным запахом химикатов.
Мне кажется, всего этого достаточно, чтобы
примириться с тараканами. Полюбить -- это слишком.
Но примириться, я думаю, можно. Я, например,
мирюсь. И надеюсь, что это -- взаимно...
БОГОЛЮБОВ ТОПАЕТ НОГАМИ
Редактор "Слова и дела" без конца шельмовал нас
в частном порядке. Газета его хранила молчание.
Напасть открыто -- значило бы дать рекламу конкуренту.
Да еще бесплатную.
Мы же то и дело выступали с критикой. И Боголюбов
не выдержал. Он написал большую редакционную
статью -- "Доколе? ". "Зеркало" в этой статье
именовалось "грязным бульварным листком". А я --
"бывшим вертухаем".
124
Речь в статье, естественно, шла о том, что мы
продались КГБ.
В ответ я написал:
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
редактору газеты "Слово и дело"
Уважаемый господин Боголюбов!
Я прочитал вашу статью "Доколе? ". Мне кажется, она
знаменует собой новый этап вашей публицистической деятельности.
И потому заслуживает серьезного внимания.
Статья написана абсолютно чуждым вам языком. Она напориста
и агрессивна. Более того, в ней попадаются словечки из
уголовно-милицейского жаргона. /Например, "вертухай", как вы
соизволили дружески меня поименовать. / И я бесхитростно
радуюсь этому, как сторонник живого, незакрепощенного
литературного языка.
Я оставляю без внимания попытки унизить меня, моих друзей
и наш еженедельник. Отказываюсь реагировать на грубые
передержки, фантастические домыслы и цитируемые вами сплетни.
Я оставляю без последствий нанесенные мне оскорбления. Я
к этому привык. К этому меня приучили в стране, где хамство
является нормой. Где за вежливым обращением чудится подвох.
Где душевная мягкость воспринимается как слабоумие.
Кем я только не был в жизни! Стилягой и жидовской мордой.
Агентом сионизма и фашиствующим молодчиком. Моральным
разложенцем и политическим диверсантом. Мало того, я -- сын
армянки и еврея -- был размашисто заклеймен в печати как
"эстонский националист".
В результате я закалился и давно уже не требую церемонного
отношения к себе. Что-то подобное я могу сказать и о нашей
газете. Мы -- не хризантема. Нас можно изредка вытаскивать
с корнем, чтобы убедиться, правильно ли мы растем. Мне кажется,
нам это даже полезно.
Короче, быть резким -- ваше право старшего, или, если
хотите, право мэтра. Таким образом, меня не унижает форма
ваших слово изъявлений. Меня интересует не форма, а суть.
Что же так неожиданно вывело из равновесия умного,
интеллигентного, пожилого господина? Что заставило его нарушить
обет молчания? Что побудило его ругаться и топать ногами,
