какого редко встретишь, такой жирный мужчина, что за сорок пять лет ни разу
не видел собственных башмаков.
- Господи! - воскликнула Эмма.
- Да, не видел, моя милая, - сказал мистер Уэллер. И если бы вы
положили перед ним на обеденный стол точную модель его собственных ног, он
бы их не узнал. Ну, так вот, отправляясь в свою контору, он всегда надевал
красивую золотую цепочку от часов, спускавшуюся этак на фут с четвертью, и
носил в брючном кармашке часы, которые стоили... боюсь сказать, сколько, но
не меньше, чем могут стоить часы... большие, тяжелые, круглой фабрикации,
как раз под стать такому ужасному толстяку, и с огромным циферблатом. "Вы бы
лучше не носили этих часов, - говорят старому джентльмену его друзья, - их у
вас украдут". - "Украдут?" - говорит он. "Да, говорят, украдут". - "Ну,
говорит он, - хотел бы я посмотреть на того вора, который может вытащить
часы, потому что, будь я проклят, если я сам могу их вытащить, так они тут
плотно прижаты; и когда мне хочется узнать, который час, я должен, говорит,
заглядывать в булочные". Тут он хохочет так, что вот-вот лопнет, и опять
отправляется с напудренной головой и косицей, переваливается по Стрэнду, а
цепочка свешивается ниже, чем когда бы то ни было, а огромные круглые часы
чуть не разрывают серые шерстяные штаны. Не было во всем Лондоне ни одного
карманника, который не дергал бы за эту цепочку, но цепочка никогда не
рвалась, а часы не вылезали из кармана, и скоро воришкам надоело таскать за
собой по тротуару такого грузного старого джентльмена, а он возвращался
домой и хохотал так, что косица болталась, словно маятник голландских часов.
Но вот однажды катится старый джентльмен по улице и видит, что карманник,
которого он знал в лицо, идет под руку с маленьким мальчиком, а у того
огромная голова. "Вот потеха, - говорит себе старый джентльмен, - они хотят
еще разок попытаться, но это не пройдет". Тут он начинает весело смеяться,
как вдруг мальчик выпускает руку карманника и бросается вперед, прямо
головой в живот старого джентльмена, и тот на секунду сгибается вдвое от
боли. "Убили!" - кричит старый джентльмен. "Все в порядке, сэр", - говорит
ему на ухо карманник. А когда старый джентльмен опять выпрямился, часов и
цепочки как не бывало, и - что еще хуже - у него пищеварение с тех пор
никуда не годилось до конца жизни. Примите это к сведению, молодой человек,
и позаботьтесь, чтобы не слишком растолстеть!
Когда мистер Уэллер закончил эту поучительную повесть, которая,
казалось, произвела большое впечатление на жирного парня, они отправились
все втроем в большую кухню, где к тому времени собрались все домочадцы
согласно обычаю, связанному с сочельником и соблюдавшемуся праотцами старого
Уордля с незапамятных времен.
К середине потолка в кухне старый Уордль только что подвесил
собственноручно огромную ветку омелы, и эта самая ветка омелы мгновенно
вызвала веселую возню и суматоху, в разгар коих мистер Пиквик с
галантностью, которая сделала бы честь потомку самой леди Толлимглауэр, взял
старую леди под руку, повел ее под мистическую ветку и поцеловал учтиво и
благопристойно. Старая леди подчинилась этому акту вежливости со всем
достоинством, какое приличествовало столь важному и серьезному обряду, но
леди помоложе, не будучи в такой мере проникнуты суеверным почтением к
обряду или воображая, будто прелесть поцелуя увеличивается, если он
достается с некоторым трудом, визжали и сопротивлялись, разбегались по
углам, угрожали и возражали - словом, делали все, только не уходили из
комнаты до тех пор, пока некоторые из наименее предприимчивых джентльменов
не собрались было отступить, после чего молодые леди тотчас же нашли
бессмысленным сопротивляться дольше и любезно дали себя поцеловать.
Мистер Уинкль поцеловал молодую леди с черными глазками, мистер
Снодграсс поцеловал Эмили, а мистер Уэллер, не придавая особого значения
обряду, который требовал целовать, находясь под омелой, целовал Эмму и
других служанок, как только ему удавалось их поймать. Что касается бедных
родственников, то они целовали всех, не исключая даже самых некрасивых
молодых леди, гостивших в доме, которые в крайнем смущении бросились, сами
того не ведая, под омелу, как только она была повешена. Уордль стоял спиной
к камину, созерцая всю эту сцену с величайшим удовольствием, а жирный парень
не упустил случая присвоить и уплести без промедления особенно лакомый
мясной паштет, который был припасен для кого-то другого.
Затем визг затих, лица раскраснелись, кудри растрепались, и мистер
Пиквик, поцеловав, как упомянуто было выше, старую леди, стоял под омелой,
взирая с довольным лицом на все, что происходило вокруг, как вдруг молодая
леди с черными глазками, пошептавшись с другими молодыми леди, бросилась
вперед и, обвив шею мистера Пиквика, нежно поцеловала его в левую щеку, и не
успел мистер Пиквик хорошенько сообразить, в чем дело, как все молодые леди
его окружили, и каждая подарила его поцелуем.
Приятно было видеть в центре группы мистера Пиквика, которого тащили то
в одну сторону, то в другую и целовали в подбородок, в нос, в очки, и
приятно было слышать взрывы смеха, раздававшегося со всех сторон, но еще
приятнее было видеть, как мистер Пиквик, которому вскоре после этого
завязали глаза шелковым носовым платком, натыкался на стены, шарил по углам
и проходил через все таинства жмурок, получая величайшее удовольствие от
игры, пока, наконец, не поймал одного из бедных родственников, и тогда ему
самому пришлось убегать от жмурки, что он делал с легкостью и проворством,
вызывавшими восхищение и рукоплескания всех присутствующих. Бедные
родственники ловили тех, кому, по их мнению, это должно было понравиться, а
когда игра затягивалась, сами давали себя поймать. Когда всем надоели
жмурки, началась славная игра в "кусающего дракона" *, и когда пальцы были в
достаточной мере обожжены, а изюминки выловлены, все уселись возле очага,
где ярко пылали дрова, и подан был сытный ужин и огромная чаша уоселя,
чуть-чуть поменьше медного котла из прачечной; и в ней так аппетитно на вид
и так приятно для слуха шипели и пузырились горячие яблоки, что положительно
нельзя было устоять.
- Вот это поистине утеха! - сказал мистер Пиквик, поглядывая вокруг.
- Таков наш неизменный обычай, - отозвался мистер Уордль. - В сочельник
все садятся с нами за один стол, вот как сейчас, - слуги и все, кто
находится в доме. Здесь мы ждем, пока часы не пробьют полночь, возвещая
наступление рождества, и коротаем время, играя в фанты и рассказывая старые
истории. Трандль, мой мальчик, расшевелите хорошенько дрова в камине.
Лишь только пошевелили дрова, как посыпались мириады сверкающих искр.
Багровое пламя разлило яркий свет, который проник в самые дальние углы
комнаты, и отбросило веселый отблеск на все лица.
- Теперь затянем песню, рождественскую песню, - сказал Уордль. - Я вам
спою одну, если никто не предлагает лучшей.
- Браво! - воскликнул мистер Пиквик. - Налейте стаканы! - крикнул
Уордль. - Пройдет добрых два часа, раньше чем вы увидите дно этой чаши
сквозь темно-красный уосель. Наполните стаканы и слушайте!
Затем веселый старый джентльмен без дальнейших разговоров запел
приятным, звучным, сильным голосом:
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ГИМН
Что весна мне!
Пусть под ее крылом
Расцветают цветы в полях.
Но под утро холодом и дождем
Она все их развеет в прах.
Вероломный эльф не знает себя,
Не знает, что верен часок,
Улыбается он, навек губя
Беззащитный первый цветок.
Что мне солнце!
Пусть за тучи, в свой дом
В летний день идет отдыхать.
Мне и так легко, не стану о нем
Я скорбеть и к нему взывать.
Его сын любимый - жестокий бред
По следам горячки идет.
Коль сильна любовь, недолго согрет...
Это каждый - увы! - поймет.
Лунный свет порой осенних работ,
Пронизая ночную тень,
Мне милей и больше меня влечет,
Чем бесстыдный и яркий день.
Но увижу - лист на земле лежит,
И на сердце тоска легла.
Опадают листья - сердце щемит,
Разве осень тогда мила?
Я веселым святкам гимн пою.
Золотая пришла пора!
В честь ее я чашу налил свою
И тройным встречаю "ура".
Распахнем мы дверь принять Рождество,
Старика совсем оглушим.
Пока есть вино, потешим его
И друзьями простимся с ним.
Как всегда, он горд, и к чему скрывать
Загрубелую сеть рубцов!
Не позор они - их легко сыскать
На щеках лихих моряков.
И я славлю вновь, и песня звонка -
Пусть гудит и дом и земля, -
Этой ночью славлю я старика -
Четырех времен короля.
Этой песне бурно аплодировали, ибо друзья и слуги составляют чудесную
аудиторию, - в особенности бедные родственники были в подлинном экстазе.
Снова подбросили дров в камин и снова наполнили стаканы уоселем.
- Какой снег! - тихо сказал один из слуг.
- Снег? - переспросил Уордль.
- Суровая, холодная ночь, - отозвался слуга. - И ветер поднялся. Он
гонит снег по полю густым белым облаком.
- Что говорит Джем? - осведомилась старая леди. Что-нибудь случилось?
- Нет матушка, - ответил Уордль. - Он говорит, что поднялась метель и
ветер холодный и пронизывающий. Я бы мог догадаться об этом по тому, как он
гудит в трубе.
- А! - сказала старая леди. - Помню, такой же был ветер и так же шел
снег очень много лет назад - за пять лет до того, как скончался бедный ваш
отец. Тогда тоже был сочельник, и помню, что в тот самый вечер он нам
рассказывал историю о подземных духах, которые утащили старого Гебриела
Граба.
- Какую историю? - спросил мистер Пиквик.
- О, пустяки! - отозвался Уордль. - Историю о старом пономаре, которого
будто бы утащили подземные духи, как думают здешние добрые люди.
- Думают! - воскликнула старая леди. - Да разве найдется такой
смельчак, который бы этому не верил? Думают! Да разве вы не слыхали с самого
детства, что его похитили подземные духи, разве вы ничего не знаете об этом?
- Отлично, матушка, если вам угодно - его похитили, - смеясь, сказал
Уордль. - Его похитили подземные духи, Пиквик, и конец деду.
- О нет! - возразил мистер Пиквик. - Уверяю вас, не конец, потому что я
должен узнать, как и почему, вообще все подробности.
Уордль улыбнулся, видя, что все вытянули шеи, чтобы лучше слышать;
щедрой рукой налив уоселя, он выпил за здоровье мистера Пиквика и начал
следующий рассказ...
Но да помилует бог наше писательское сердце - в какую длинную главу
