потерянное им в ходе борьбы. Ничто не помогло, и после непродолжительного
сопротивления Дингли Делл сдался и признал превосходство объединенного
Магльтона.
Тем временем незнакомец ел, пил и болтал без устали. При каждом хорошем
ударе он выражал игроку свое удовольствие и одобрение самым снисходительным
и покровительственным тоном, который не мог не польстить заинтересованной
стороне; а при каждой неудачной попытке поймать или задержать мяч не скрывал
своей досады, бросая по адресу злополучного субъекта такие слова: "Ах, ах!
глупо!", "Дырявые руки", "Растяпа", "Хвастун" и другие подобные же
восклицания, которые, по-видимому, упрочили за ним в глазах всех
присутствующих репутацию превосходнейшего и непогрешимого судьи,
посвященного во все тайны великого искусства благородной игры в крикет.
- Чудесная игра - - прекрасно играли - - великолепные удары, - говорил
незнакомец по окончании игры, когда представители обеих команд ввалились в
палатку.
- А вы играли в крикет, сэр? - осведомился мистер Уордль, которого
очень забавляла его болтливость.
- Играл? Ну, еще бы - - сотни раз - - не здесь - - в Вест-Индии - -
увлекательная игра - - возбуждающая - - весьма!
- Должно быть, жарко играть в таком климате? - заметил мистер Пиквик.
- Жарко? - - Как в пекле - - накалено - - жжет. Участвовал однажды в
матче - - бессменно у ворот - - с другом полковником - - сэр Томас Блезо -
кто сделает больше перебежек - - бросили жребий - - мне начинать - - семь
часов утра - - шесть туземцев караульщиками - - начал - - держусь - - жара
убийственная - - туземцы падают в обморок - - пришлось унести - - вызвали
полдюжины новых - - и эти в обмороке - - Блезо боулирует - - его
поддерживают два туземца - - не может выбить меня - - тоже в обморок - -
снял полковника - - не хотел сдаваться - - верный слуга - - Квенко Самба -
остается последний - - солнце припекает - - бита в пузырях - - мяч почернел
- - пятьсот семьдесят перебежек - - начинаю изнемогать - - Квенко напрягает
последние силы - - выбивает меня - - принимаю ванну и иду обедать.
- А что сталось с этим... как его? - осведомился мистер Уордль.
- Блезо?
- Нет, с другим джентльменом.
- Квенко Самба?
- Да, сэр.
- Бедняга Квенко - - так и не оправился - - меня выбил - - себя убил -
умер, сэр!
Тут незнакомец уткнулся носом в коричневую кружку; хотел ли он скрыть
свое волнение, или отведать се содержимое - мы судить не беремся. Знаем
только, что он вдруг оторвался от кружки, вздохнул протяжно и глубоко и с
тревогой поднял голову, когда два главнейших члена Динглиделлского клуба
приблизились к мистеру Пиквику и сказали:
- Сэр, мы собираемся устроить скромный обед в "Синем Льве"; надеемся,
что вы с вашими друзьями присоединитесь к нам.
- Конечно, - сказал мистер Уордль, - в число наших друзей мы включим и
мистера... - И он повернулся к незнакомцу.
- Джингль, - сообщил этот расторопный джентльмен, тотчас же поняв
намек. - Джингль - Альфред Джингль, эсквайр, из поместья Голое место.
- Я буду очень рад, - сказал мистер Пикник.
- Я тоже, - объявил мистер Альфред Джингль, одной рукой беря под руку
мистера Пиквика, а Другой - мистера Уордля и конфиденциально нашептывая на
ухо первому джентльмену: - Чертовски хороший обед - - холодный, но
превосходный - - утром заглянул и зал - - птица и паштеты и всякая всячина -
чудесные ребята - - вдобавок хороший тон - - воспитанные - - весьма!
Когда все предварительные церемонии были исполнены, компания,
разбившись на маленькие группы по два-три человека, отправилась в город, и
не прошло и четверти часа, как все уже сидели в большом зале магльтонской
гостиницы "Синий Лев". Председательствовал мистер Дамкинс, а мистер Лаффи
исполнял обязанности его заместителя.
Зал наполнился громким говором и стуком ножей, вилок и тарелок,
метались три бестолковых лакея, и быстро исчезали сытные яства; во всем, что
так или иначе способствовало суматохе, мистер Джингль принимал участие, с
успехом заменяя по крайней мере полдюжины простых смертных. Когда каждый
съел столько, сколько мог вместить, скатерть была снята, и на столе
появились стаканы, бутылки и десерт; лакеи удалились, чтобы "привести все в
порядок" - иными словами, воспользоваться в собственных своих интересах
остатками яств и напитков, какими им удалось завладеть.
Среди последовавшего засим общего говора и смеха пребывал в полном
молчании лишь один маленький человек с одутловатой физиономией, которая явно
предупреждала: "Не говорите мне ничего, или я буду вам возражать"; когда
разговор стихал, он осматривался по сторонам, словно готовясь произнести
нечто весьма значительное, и время от времени покашливал отрывисто и с
невыразимым величием. Наконец, улучив момент, когда шум поутих, человечек
произнес очень громко и торжественно:
- Мистер Лаффи!
Все и каждый погрузились в глубокое молчание, когда названный
джентльмен откликнулся:
- Сэр?
- Я хочу обратиться к вам с несколькими словами, сэр, если вы
предложите джентльменам наполнить стаканы.
Мистер Джингль покровительственно крикнул: "Слушайте, слушайте", - на
что откликнулись все присутствующие, и когда стаканы были наполнены,
заместитель председателя провозгласил с видом глубокомысленным:
- Мистер Стэпл.
- Сэр, - сказал, вставая, человечек, - с тем, что я имею сказать, я
хочу обратиться к вам, а не к нашему достойному председателю, ибо наш
достойный председатель является в некоторой мере - я бы мог сказать: в
значительной мере - объектом того, что я намерен сказать или - если можно
так сказать - что я намерен...
- Изложить, - подсказал мистер Джингль.
- Вот именно, изложить, - продолжал человечек. Очень благодарен моему
почтенному другу, если он разрешит мне называть его этим именем (четыре
"правильно" и одно "конечно" - из уст мистера Джингля). Сэр, я - деллец,
динглиделлец. (Одобрительные возгласы.) Я не могу претендовать на честь
почитаться жителем Магльтона, и, признаюсь откровенно, сэр, я не домогаюсь
этой чести, и я вам объясню, сэр, почему ("слушайте!"): за объединенным
Магльтоном я охотно признаю все те почести и отличия, на которые он вправе
претендовать, - они слишком многочисленны и слишком хорошо известны, чтобы
нуждаться в перечислении. Но, сэр, не забывая о том, что объединенный
Магльтон породил Дамкинса и Поддера, будем помнить всегда, что Дингли Делл
может похвалиться Лаффи и Страглсом. (Овации.) Пусть не подумают, будто я
хочу умалить достоинства двух первых джентльменов. Сэр, я завидую чувствам,
обуревающим их по случаю сегодняшнего события. (Одобрение.) Вероятно, каждый
слушающий меня джентльмен знает, какой ответ дал императору Александру некий
оригинал, который, употребляя заурядный образ, ютился в бочке. "Не будь я
Диогеном, - сказал он, - я бы хотел быть Александром". И я нахожу, что эти
джентльмены могут сказать: "Не будь я Дамкинсом, я бы хотел быть Лаффи, не
будь я Поддером, я бы хотел быть Страглсом". (Общий восторг.) Но,
джентльмены Магльтона! В одном ли только крикете проявляют свое
превосходство ваши сограждане? Разве не приходилось вам слышать о Дамкинсе
как об олицетворении твердости характера? Разве вы не привыкли связывать имя
Поддера с защитою прав собственности? (Громкие аплодисменты.) Когда вы вели
борьбу за свои права, свободу и привилегии, разве не возникали у вас, хотя
бы на секунду, опасения и вы не предавались отчаянию? И когда пребывали вы в
унынии, разве не имя Дамкинса вновь раздувало в вашей груди пламя, готовое
угаснуть, и разве не достаточно было одного слова из уст этого человека,
чтобы вновь запылало яркое пламя, словно никогда оно не угасало? (Бурные
овации.) Джентльмены, два имени - Дамкинс и Поддер - я предлагаю окружить
сияющим ореолом восторженных рукоплесканий!
Тут человечек умолк, и все присутствующие начали кричать и стучать по
столу, каковому занятию предавались с небольшими перерывами весь остаток
вечера. Тосты следовали за тостами. Мистер Лаффи и мистер Страглс, мистер
Пиквик и мистер Джингль - все по очереди служили объектами неумеренных
похвал, и каждый по установленному порядку отвечал благодарностью за честь,
которой удостоился.
Преисполненные энтузиазма к благородному делу, которому мы себя
посвятили, мы почувствовали бы невыразимую гордость и уверенность в том, что
нами совершено нечто обеспечивающее нам бессмертие, коего в настоящее время
мы лишены, имей мы возможность предложить нашим ревностным читателям хотя бы
самый поверхностный отчет об этих речах. Мистер Снодграсс сделал, по
обыкновению, великое множество записей, которые несомненно доставили бы
весьма полезные и ценные сведения, но от пламенного ли красноречия, или от
возбуждающего действия вина рука сего джентльмена была до такой степени
нетверда, что почерк его едва можно разобрать, а содержание записей и вовсе
не вразумительно. Благодаря терпеливому исследованию нам удалось прочесть
некоторые слова, имеющие слабое сходство с именами ораторов, и мы можем
также различить запись какой-то песни (каковую пел, должно быть, мистер
Джингль), где часто и с небольшими интервалами повторяются слова: "чаша",
"искрится", "рубин", "веселый" и "вино". Кажется нам, в самом конце заметок
мы встречаем какой-то туманный намек на "вареные кости", а затем мелькают
слова: "холодный" и "на дворе"; по поскольку все гипотезы, какие мы могли бы
создать. исходя из этих данных, будут неизбежно основаны на догадке, мы не
склонны предаваться умозаключениям, поводом к которым могут послужить эти
данные.
Вот почему мы возвращаемся к мистеру Тапмену; добавим только, что за
несколько минут до полуночи слышно было, как собрание знаменитостей Дингли
Делла и Магльтона распевало с большим чувством и воодушевлением прекрасную и
трогательную национальную песню:
Не разойдемся до утра,
Не разойдемся до утра,
Не разойдемся до утра.
Пока не забрезжит свет!
ГЛАВА VIII,
ярко иллюстрирующая мысль, что путь истинной
любви - не гладкий рельсовый путь
Мирное уединение Дингли Делла, присутствие стольких представительниц
прекрасного пола, заботы и беспокойство, ими проявляемое, - все это
благоприятствовало росту и развитию тех нежных чувств, какие природа
заложила в груди мистера Треси Тапмена и каковым, по-видимому, суждено было
ныне сосредоточиться на одном прелестном объекте. Юные леди были миловидны,
приветливы, характер их не оставлял желать лучшего, но в этом возрасте они
отнюдь не могли претендовать на то достоинство в манере держать себя, на тo
"не тронь меня" в осанке, на то величие во взоре, которые отличали
незамужнюю тетушку от всех женщин когда-либо виденных мистером Тапменом.
Ясно, что было что-то родственное в их натуре, что-то таинственно созвучное
в их сердцах. Ее имя было первым словом, сорвавшимся с уст мистера Тапмена,
когда он, раненый, лежал на траве; и ее истерический смех был первым звуком,
коснувшимся его ушей, когда его привели домой. Но проистекало ли ее волнение
из милой и женственной чувствительности, неугасимой ни при каких
обстоятельствах, или было оно порождено более пылким и страстным чувством,
которое мог пробудить только он, единственный из смертных? Эти сомнения
терзали его мозг, когда он лежал простертый на диване; эти сомнения он
