отчаяния нам позвонит.
- Поживем - увидим, - с сомнением в голосе сказал Ценцио. - Удалось
ли вам угадать...
- Я убежден, что мое предсказание верно, - настаивал Фут. - Вопрос
только в том, когда это произойдет.
Потому что его дар предвидения не мог, однако, помочь ему
прогнозировать сроки. Он мог ошибиться на несколько дней, а то и на
неделю. Но не больше, чем на неделю.
- Предположим, - задумчиво сказал Фут, - убийство Хига не было
задумано для того, чтобы нанести удар по Рансиблу. Ущерба оно ему не
нанесло, и поэтому вряд ли можно считать, что мишенью, в конечном счете,
был он.
Однако допустим, подумал он, что хотя Хиг был сотрудником Рансибла,
эта акция была направлена против Броза...
Так ли уж абсурдна эта мысль?
- Тебе нравится Броз? - спросил он своего эксперта-фотографа,
ответственного за все видеоматериалы, получаемые со спутников.
- Никогда не думал об этом, - ответил Ценцио.
Фут сказал:
- А я думал. И я не люблю Броза. И даже пальцем не пошевельну, чтобы
ему помочь. Если только мне удастся от него отделаться...
Но как можно отделаться от Броза? Броз, отдававший приказы и генералу
Холту и маршалу Харенжаному, распоряжался по своему усмотрению армией
железок-ветеранов и хранилищем самых совершенных типов оружия. Броз в
любой момент мог арестовать его прямо здесь, в Лондоне, в штаб-квартире
его собственной компании.
Но, возможно, существовал кто-то еще, кто не боялся Броза.
- Мы узнаем, существует ли и в самом деле такой человек, - сказал
Фут, - только тогда, когда будет убит высоко ценимый Брозом йенсенист. -
Как он и предсказывал при помощи своего дара предвидения.
- И что же это за человек?
- Нового типа, мы таких еще не видели.
Я буду сидеть за столом, сказал себе Фут, ждать и надеяться, что мне
позвонит по видеофону этот отвратительный, жирный паук Стэнтон Броз. Он
скорбным голосом сообщит мне, что один из самых главных йенсенистов из его
ближайшего окружения был отправлен на тот свет. И причем не варварским и
жестоким методом, а, как они выражаются, самым цивилизованным способом. И
когда он мне позвонит, я возьму себе двухнедельный отпуск и славно проведу
время.
Он уже приготовился к этому звонку. Он ждал его. На его старомодных
карманных часах стрелки показывали девять часов утра по лондонскому
времени. И он по-своему уже начал отмечать торжество: взял крошечную
понюшку табака, высококлассного нюхательного табака марки "отборный табак
миссис Клуни" и хорошенько, обеими ноздрями, вдохнул его.
В фойе нью-йоркского Агентства не было видно ни одной живой души, и
Джозеф Адамс прошмыгнул в кабину общественного видеофона. Он плотно закрыл
дверь и запихнул в автомат металлическую монету.
- Кейптаун, пожалуйста. Виллу Луиса Рансибла. - Он дрожал так сильно,
что ему едва удавалось удержать трубку возле уха.
- Семь долларов за первые, - сказал оператор. Это был железка очень
расторопный и приветливый.
- Ладно. - Он быстро бросил в щель пятерку и еще две монеты. Затем,
когда его соединили, Адамс быстрым, судорожным, но точным движением закрыл
экран носовым платком - он исключил видеосвязь, оставив только звуковую.
Он услышал женский голос:
- Говорит мисс Ломбард, секретарша мистера Рансибла. Кто звонит?
Будьте любезны назвать свое имя.
Джозеф Адамс заговорил с ней хриплым голосом. Ему даже не пришлось
преднамеренно изменять голос, чтобы сделать его неузнаваемым. Это
получилось само собой,
- У меня экстренная информация лично для мистера Рансибла.
- Кто это? Будьте любезны...
- Я не могу, - прорычал Адамс. - Линию могут прослушивать. Могут...
- Но что это, сэр? Говорите, говорите! Изображения вообще нет. Не
могли бы вы воспользоваться более исправным видеофоном?
- Прощайте, - сказал Адамс. Я не могу рисковать, подумал он в
отчаянии.
- Я вас соединяю, сэр, если вы подождете буквально...
Он опустил трубку.
Схватив свой платок, пошатываясь, он вышел из кабины видеофона. Он
чуть не сделал это. Он пытался. Я и в самом деле пытался, сказал он себе.
Я был близок к успеху.
А может быть, отправить телеграмму? По специальной, моментальной
линии связи? Анонимно, а буквы вырезать из газеты?
Нет, подумал он, не смогу. Вам придется меня извинить, мистер
Рансибл. Цепи слишком сильны. И связи. Они слишком старые и прочные. Они
проросли во мне и стали частью меня, они живут во мне. Целую жизнь. И
сейчас и в будущем.
Адамс шел медленно, словно в оцепенении, постепенно удаляясь от
кабины видеофона, назад, в свою контору. Словно ничего и не произошло.
А ничего и не произошло. И это была горькая правда. Ничего вообще не
произошло. Ничего.
Она будет жить сама по себе, сила, природу которой он не понимал,
мощная, но отдаленная, увертливая словно бабочка, действующая на самой
грани его сознания; образы, проскальзывающие по его небосводу, не оставляя
никаких следов, не вызывая никаких эмоций. Он чувствовал себя слепым,
испуганным и беззащитным. И все же он шел. Потому что это было вполне
естественно. И другого выхода у него не было.
И когда он шел, она тоже двигалась. Шевелилась. Он чувствовал, как
она продвигается вперед. Только вперед, не сворачивая, только вперед.
18
По аккуратно подстриженной зеленой лужайке, временно пустынной,
потому что наступила ночь и садовники-железки удалились в свои загончики и
замерли в неподвижности, мягко катилась машина на резиновых, прочных
колесах; она двигалась бесшумно, ориентируясь в пространстве при помощи
сигналов, которые она, наподобие радара, передавала на редко используемой
частоте. Сигналы, возвратившиеся к ней обратно, подсказали машине, что
прямо перед ней находится большое каменное здание. Машина начала тормозить
и, наконец, беззвучно уткнулась в стену здания, на мгновение остановилась.
Потом изменила режим функционирования.
Раздался щелчок. Начался второй этап ее путешествия.
При помощи дисков-присосок, выдвинувшихся из вращающегося
центрального передаточного вала, машина поднялась по вертикальной
поверхности и добралась до окна.
Проникнуть в здание через окно не составило для нее никакого труда,
несмотря на то, что окно, вставленное в алюминиевую раму, было плотно
закрыто: машина просто подвергла его мгновенному воздействию высокой
температуры - стекло расплавилось и растеклось как вода. Машина без
всякого усилия перебралась через алюминиевую раму.
Она на мгновение задержалась, приступив к четвертому этапу своей
программы; рама покоробилась, искривилась, не выдержав стокилограммовой
нагрузки; удовлетворенная, машина опять поползла по вертикальной
поверхности и опустилась на пол.
Какое-то время машина бездействовала, по крайней мере, так казалось.
Но внутри нее то и дело включались и выключались селетоидовые
переключатели. В конце концов из нее донесся тихий, но довольно отчетливый
голос: "Черт побери!" - кассета, на которой были записаны эти слова,
соскользнула в специальный резервуар внутри машины и сгорела.
Машина опять покатилась вперед на своих прочных резиновых колесах,
ориентируясь при помощи радара, как летучая мышь. Справа от нее оказался
невысокий стол. Машина остановилась возле него, и селетоидовые
переключатели опять стали включаться и выключаться. Из машины выдвинулась
трубка, конец которой плотно прижался к тыльной стороне столешницы, словно
она хоть на мгновение захотела передохнуть от своего избыточного веса. А
затем она полезла вверх. Очень осторожно. Потому что человек - ее конечная
цель - находился уже недалеко. Он спал в соседней комнате; машина уловила
звуки дыхания и тепло, исходящее от его тела. Привлеченная и тем и другим,
машина направилась к нему.
Подъехав к двери спальни, машина вдруг остановилась, защелкала и
послала в эфир импульс, соответствующий альфа-волне человеческого мозга, -
а точнее, мозга конкретного человека.
Надежно укрытый в толще стены прибор, подобраться к которому можно
было только просверлив ее насквозь или открыв потайной шкафчик особым
ключом, воспринял этот сигнал, к которому уже привык. Впрочем, машина об
этом ничем не знала, а если бы и знала, то эти подробности ее вряд ли бы
заинтересовали - у нее была своя, особая миссия.
Она покатилась дальше.
Въехав в открытую дверь спальни, она остановилась и покатилась назад
на своих задних колесах. Затем молниеносно выдвинула из себя нечто
наподобие ножки гриба, которая быстро, хотя это и заняло несколько секунд,
вложила нитку, выдранную из костюмной ткани, внутрь латунного замка.
Удовлетворенная проделанной работой, она продолжила свой путь, замедлив
свое движение еще для того, чтобы выбросить из своего чрева три волоска и
частичку перхоти.
Больше уже ничто не могло отвлечь ее от продвижения по направлению к
спящему человеку.
Возле его постели она окончательно остановилась. Теперь пришел черед
самой сложной части ее программы, запущенной при помощи быстрого включения
и выключения реле. Футляр, служивший корпусом машине, принял совершенно
иную форму - тщательно регулируемый поток тепла размягчил машину, и она
стала тонкой и длинной. Достигнув этого, она стала балансировать на задних
колесах. Если бы кто-нибудь ее увидел, то не смог бы сдержать улыбку:
машина раскачивалась как змея, едва сохраняя равновесие - ведь, став
продолговатой, она лишилась широкого надежного основания. Однако она была
слишком занята, чтобы заботиться о своем равновесии. Ее главный механизм,
"часы", как его назвали специалисты военного времени, которые ее
построили, пытался добиться ощутимых результатов, а не довольствоваться
умением сохранять вертикальное положение.
Машина, привлеченная двумя неотъемлемыми признаками жизни - теплотой
и сокращениями сердца, - стремилась с предельной точностью определить
местонахождение бьющегося сердца спящего человека.
Через несколько минут ей это удалось, она выключила свою систему
восприятия и полностью сфокусировалась на пульсирующем сердце; ее датчики
действовали как стетоскоп. Затем в считанные доли секунды она опять
изменила свою программу и приступила к следующему этапу. Когда
местонахождение сердца было установлено, колебаться она уже не могла, ей
нужно было действовать мгновенно или не действовать вообще.
Из-под верхней крышки она выдвинула самонаправляющееся острие,
содержащее цианистый калий. Двигалось оно на предельно медленной скорости,
что позволяло вносить коррективы в траекторию движения. Острие проникло в
грудь спящего человека.
И выбросило яд.
И человек умер, так и не проснувшись.
На шее у человека было тончайшее ожерелье, содержащее, однако,
множество хитроумных электронных приборов и датчиков, реагирующих на
импульсы тела. Оно послало в эфир целый ряд сложных радиосигналов, которые
тут же были услышаны стационарной установкой, закрепленной в основании
постели. Эта установка, которую включили импульсы, переданные "ожерельем",
заметившим, что кровообращение прекратилось, а сердце перестало биться,
сразу же передала соответствующие сигналы.
Раздался сигнал тревоги. Комната наполнилась шумом. В других частях
виллы пробудились железки и, размахивая руками как ветряные мельницы, на
полной скорости бросились к спальне, расположенной наверху. А еще один
сигнал вывел из оцепенения железок, находящихся вне здания; они галопом
бросились к вилле и сплошной стеной выстроились под окном спальни.
